Эсташ Доже и его дьявол

"Ну все, понесло", — с тоской подумал Месье и отвернулся к окну, за которым начинало светать.

— ...Вам всё равно, что творится за вашей спиной, лишь бы вас развлекали и потворствовали вашим омерзительным страстям. Я ведь говорил вам, Филипп, я говорил вам тысячу раз, что это не просто безобидные слабости...

"Неплохо, — подумал Месье, — но чего-то не хватает. Ах, да. "Погрязли". Как он умудрился ни разу не употребить своего любимого слова?"

— ...Это — беспорядок, — вдохновенно продолжал король, — а где беспорядок поддерживается и пестуется, он дает такие плоды, как, например, трупы, всплывающие из ваших прудов. Вы должны быть примером в своих владениях — примером порядка и добродетели. Но какой порядок может быть там, где сеньор позволяет себе бегать по дворцу босиком и полуголым (и это только один, весьма ничтожный пример того, что он позволяет себе на виду у всех)?

— Да идите вы к чёрту, Луи, — не сдержался герцог Анжуйский. — Нашли время читать морали. Если вам нечего больше сказать мне, кроме этих словес, я, пожалуй, оставлю вас отдыхать.

В дверях он оглянулся на опешившего брата:

— Подумать только, а все потому, что вы не решились переспать с мадемуазель Манчини. Отсюда произрастает весь "порядок", которым вы мучаете и себя, и других.

Король вспыхнул и бросился за ним.

-Вы помните, Филипп, как я болел лихорадкой в прошлом году? Знаете, благодаря чему я выздоровел? Благодаря вам, любимый брат! Жизнь уже оставляла меня, но тут я подумал, что мой наследник — вы. Эта мысль оказалась целительной. Я ожил от страха, что вы можете стать королем.

Утром Монсеньор был не в духе — несомненно, оттого, что неприятное ночное происшествие подействовало на его нервы, — и валялся на кушетке в своем будуаре в томной позе. Посовещавшись, кавалеры вытолкнули вперед Эсташа.

— Смочите ему лоб лавандовой водой, — шепотом посоветовал герцог де Креки.

Эсташ приблизился к кушетке не без опаски. Он все еще не был до конца уверен в своем положении при особе герцога Анжуйского (по правде, после этой ночи — еще менее уверен, чем обычно). Когда он нерешительно коснулся лба Месье платком, смоченным в лавандовой воде, тот распахнул глаза и гневно приподнялся, недовольный тем, что его потревожили. Но тотчас сердитое и надменное выражение лица сменилось печальной и усталой, но все же пленительной улыбкой, и он нежно пожал руку Эсташа.

— Монсеньор, — решился Маникан, видя, что гроза если не миновала совсем, то, по крайней мере, улеглась, — вы пойдете к мессе?

Время уже близилось к заветным десяти часам.

— Не пойду, — отрезал Месье. — Скажите моему брату, пусть не ждет меня. Нет, скажите, что я не хочу его видеть сегодня.

Маникан слабо вздохнул. Он, разумеется, просто скажет королю, что Монсеньор будет сегодня молиться у себя. Но король — что тоже разумеется — все равно поймет его правильно.

Вошел какой-то погасший от усталости, бледный и потерянный Эффиа, который все утро отсутствовал невесть где.

— Но вы все идите, — добавил Месье. — Король не любит, когда пропускают мессы. И вы тоже идите, мой дорогой, — сказал он Эсташу, еще раз погладив его руку. — Увидимся позже. Эффиа, вы останьтесь.

Кавалеры откланялись и оставили их вдвоем.

— Я узнаю, что у него на сердце, — по-змеиному прошипел Месье, проводив взглядом Эсташа. — Пусть не сейчас, пусть когда-нибудь, но он расскажет мне все. Как вы, управились?

Эффиа кивнул. Опустившись в кресло, он тер воспаленные красные глаза. От него разило дымом.

Король распорядился поскорее захоронить труп, найденный в пруду, — как он выразился, пока в Сен-Клу не началась чума, и скромные похороны состоялись на заре на маленьком кладбище городка. Эффиа же с помощью троицы нанятых им отбросов общества раскопал оборотня и предал его огню.

— Я думаю, может, не надо было его сжигать? — задумчиво проговорил Месье. — Пусть бы он воскрес в следующее полнолуние и опять явился за Доже, а мы бы пронаблюдали все феномены. И позаботились, чтобы Луи их тоже пронаблюдал.

— Нет, монсеньор, — серьезно возразил Эффиа, — это плохой план. Не надо ему воскресать. Ей-богу, я рад, что с ним покончено. На том свете нам зачтется, что мы избавили от него мир.

— А что мне делать на этом свете? — мрачно спросил Месье. — Как мне вернуть шевалье?

— Отдохните немного, и придумается какой-нибудь выход. — Эффиа выразительно потянулся в кресле. Он рассчитывал, что после сожжения оборотня его отпустят поспать. — Вы ведь, надо думать, со вчерашнего дня не сомкнули глаз.

— Я не могу уснуть! — Месье вскочил и забегал по будуару. — Я все думаю и думаю... Может быть, нам разыграть Доже? Переоденем кого-нибудь и сделаем вид, будто оборотень вернулся? Эффиа? Что скажете? Эффиа!

Измотанный Эффиа задремал в глубоком кресле. Месье сначала собирался растолкать его, но потом пожалел. Пусть отдохнет, сказал он себе, отдохнуть действительно необходимо. Он вернулся на свою кушетку и через минуту тоже спал.

Им обоим предстояло незабываемое пробуждение.

Месса в присутствии короля, как всегда, привела Эсташа в приподнятое расположение духа. При дневном свете часовня выглядела вовсе не страшной, а упаднически красивой, как и все в Сен-Клу.

Тварь была, скорее всего, мертва. Монсеньор, скорее всего, любил Эсташа. Во всяком случае, король глядел на него испытующе и неприязненно, по-видимому, перенеся на него нелюбовь, которую питал к шевалье. Но даже это не смутило душу Эсташа. Наоборот, то, что король выделял его из других придворных Месье, было хорошо само по себе и свидетельствовало об его изменившемся положении.

'Если моя жизнь действительно идет на лад, — подумал Эсташ, глядя на распятие (то самое, которое Месье сегодня ночью целовал по его просьбе), — Господи, я больше никогда... никогда...'

Что именно 'никогда', он не хотел додумывать, вмещая сюда сразу все неблаговидные, плохие и ужасные поступки, которые совершил, чтобы стать тем, кем стал. Скорее всего, стал.

После мессы ему вручили записку, в которой герцог де Фуа просил его поскорее прийти. Эсташ заколебался, не зная, разумно ли это в его теперешнем положении. Но, наверное, встретиться все-таки было нужно — хотя бы для того, чтобы объяснить, что все кончено.

Герцог сидел при закрытых ставнях, неодетый, без парика, небритый. Кроме того, он, очевидно, пил всю ночь и еще не до конца пришел в себя.

Сообщение Эсташа о том, что ему удалось добиться Месье, герцог выслушал с полным равнодушием: накануне он получил гораздо худшее известие, после которого едва ли что-то еще могло произвести на него впечатление. И этим известием он, со своей стороны, поделился с другом:

— Я болен, Доже. Ужасной болезнью. Вы догадываетесь, наверное, какой.

Эсташ едва не сел мимо стула.

— Это точно?

— Я вызвал трех врачей из Парижа, — герцог вытряхнул в свой бокал последние капли вина из бутылки. — Говорят, лучших по этой части. Вчера они осмотрели меня по очереди и все сказали одно и то же.

— Так, может быть, и я тоже... — Эсташ задохнулся и судорожно рванул галстук.

— Как вы понимаете, этого нельзя исключить полностью. Поэтому я и сообщаю вам — чтобы вы ненароком не принесли подарочек брату короля.

В припадке бешенства и отчаяния Эсташ смел со стола бутылки.

— Это Паво! — закричал он.

— Скорее всего, — вяло согласился герцог.

— 'Скорее всего'?! Совершенно точно! Я же предупреждал вас, а вы не захотели меня послушать! О, почему вы не были осторожнее?..

— Вы и сами были не очень-то осторожны, — справедливо заметил герцог.

В жуткой тоске, в кромешном безумии Эсташ метался из угла в угол, швыряя на пол бутылки и бокалы, пинками переворачивая стулья, проклиная те черные дни, когда ему было настолько наплевать на свою жизнь, что он позволил увлечь себя в эту пучину оргий с заведомо больным мальчишкой. О, если окажется, что он тоже болен!.. Лучше бы его прикончила тварь, чем это!

И тут злой рок принес к ним Паво собственной персоной. Пользуясь тем, что Монсеньор уснул, паж решил нанести визит герцогу и в ту самую минуту, когда Эсташ дошел до полного умоисступления, нарисовался на пороге со всем своим набором ужимок, по привычке обтирая спиной и боком дверной косяк.

— Ты помнишь, Паво, как я спрашивал тебя, не растет ли у тебя какая капустка на конце? — задыхаясь, спросил герцог и намотал на кулак шейный платок мальчика. — И помнишь, как я сказал, что убью тебя, если ты мне соврешь?

Паво округлил свои прелестные глазенки. Он ничего не понимал. Господин герцог нездоров? У него язва там? Так это же пустяк! У Паво была такая же — и прошла.

— О, чтоб ты сдох! — закричал герцог и швырнул его, как котенка, через всю комнату.

Паво ударился головой и заверещал — не столько от боли, сколько от испуга, такое у господина герцога было выражение лица.

Эсташ сам не помнил, как так вышло, что он достал шпагу.

Дальнейшее походило на бойню. Паво оказался ужасно прытким. Им с герцогом пришлось гонять его по всей комнате, и они нанесли ему не меньше десятка ран, прежде чем он наконец-то свалился, но и тогда он долго не умирал, и они кололи и кололи, веером разбрызгивая кровь.

Потом, отдышавшись, они переглянулись и послали друг другу жуткие безумные улыбки, поняв друг друга без слов.

Кажется, им предстоит опять прятать вместе тело.

К счастью, это происходило не во дворце Месье, а в уединенном доме, где они были одни. На кухне нашлось достаточно воды, чтобы смыть с себя кровь. Потом они разыскали достаточно вместительный сундук, в который Паво удалось засунуть целиком. Косточки, правда, хрустнули, так что, скорее всего, они что-то ему сломали напоследок, но, как сказал со все той же ужасной улыбкой герцог: 'Ничего, переживет'.

Они выносили сундук через заднюю дверь, когда вдруг услышали стальной голос полицейского чинуши:

— Именем короля!

Роковую роль в этой истории сыграл лакей Эсташа Жюльен, которого маркиз д'Эффиа накануне попросил проследить за хозяином и узнать, куда тот ходит. Жюльен добросовестно проследил — и стал свидетелем убийства Паво, после чего с криками и выпученными глазами примчался прямо на рыночную площадь Сен-Клу, заявив, что знает злодеев, растерзавших людей шевалье де Лоррена в лесу.

Тут надо сказать, что у слуг в Сен-Клу сложилась своя мифология касательно той истории. Слуги приняли ее ближе к сердцу, чем господа, ибо хорошо знали покойных, и испугались гораздо сильнее, ибо были менее циничны и менее образованы и оттого охотнее верили во всякие небылицы. На кухнях, на конюшнях, на антресолях, где жили камердинеры придворных, циркулировали слухи и толки, один другого страшнее. В вину шевалье де Лоррена в людских верили не больше, чем в гостиных и салонах. Слуги были убеждены, что настоящий виновник до сих пор гуляет на свободе, а значит, каждый из них под угрозой. Поэтому, когда Жюльен увидел своими глазами жестокое убийство Паво, он сразу решил, что это — новое звено старой кровавой цепочки. Окровавленное и истерзанное тело мальчика навело власти на ту же мысль. В Сен-Клу немедленно выехал президент де ла Ревельер, который уж было поздравил себя с успешным завершением миссии: настоящего убийцу, может, и не нашел, но избавил королевскую семью от шевалье де Лоррена, что тоже можно считать полезным и богоугодным делом. Во всяком случае, король был доволен и благодарил. И вот вам опять.

Только потом, при более детальном осмотре тела Паво, выяснилось, что два преступления не имеют между собой ничего общего, но было поздно: семена уже были посеяны — по крайней мере, в сердце герцога де Фуа. Эсташ был спокоен и уверен в себе. Он признал убийство Паво, потому что глупо было отрицать нечто, настолько очевидно, однако объяснил случившееся тем, что они пили втроем и мальчишка нанес им с герцогом оскорбление, которого они не смогли потерпеть. Герцог поначалу придерживался той же версии, о которой они успели договориться с Эсташем, пока по приказу президента де ла Ревельера их не разлучили. Но когда он узнал, в чем именно их обвиняют, то заметно занервничал. Ему было известно, что его друг повинен в каких-то ужасных деяниях, которые тяжелым грузом лежат на его совести. Что это может быть? Кого же он, герцог, покрывает? Та сверхъестественная кровожадность, которую проявил Эсташ, убивая Паво (ведь это он начал, он первым обнажил клинок, а герцог только последовал за ним, опьянившись видом крови!), наводила на самые пугающие подозрения. Хотя герцог оставил эти подозрения при себе, замкнувшись в молчании, чутье сразу подсказало президенту де ла Ревельеру: этому есть, что сообщить следствию.

Поскольку день уже клонился к вечеру, парочку душегубов не отвезли в Париж, а оставили под арестом в доме герцога, чтобы утром без спешки доставить в Бастилию. Чем ближе была ночь, тем большее беспокойство и тоска овладевали герцогом. В конце концов он попросил, чтобы к нему привели священника. Он особо оговорил, что не собирается ни молиться, ни исповедаться. Ему просто надо, чтобы священник находился рядом с ним до утра.

Узнав об этом, свои услуги немедленно предложил не кто иной как духовник герцога Анжуйского, элегантный и вкрадчивый иезуит отец Дзокколи. Духовник Месье — это само по себе являлось рекомендацией или, если угодно, диагнозом. Отец Дзокколи был довольно молод (не старше тридцати лет), щеголеват, отличался красноречием и безупречными манерами. Он был, кроме того, не дурак перекинуться в картишки. Поговаривали, что он разделяет и другие интересы своего духовного чада. В общем, он производил впечатление понимающего и снисходительного пастыря, поэтому герцог сразу отнесся к нему с доверием, которого у него не вызвал бы другой священник.

Но, по-видимому, отец Дзокколи, отпуская грехи Месье, на самом деле мечтал спасти хоть чью-то душу и, когда ему в кои-то веки представилась такая возможность, выполнил свой долг с блеском и за одну ночь привел герцога к полнейшему раскаянию. Под утро полицейский надзиратель, заглянув через замочную скважину в комнату, в которой заперли герцога, увидел, что арестант распростерся на полу и рыдает, уткнувшись в подол элегантной шелковой рясы отца Дзокколи. В восьмом часу иезуит вышел и своим медоточивым голосом объявил, что герцог де Фуа примирился с Господом и теперь желает, дабы окончательно очиститься, облегчить совесть перед лицом земного правосудия. Пусть же придут магистраты и запишут его признания.

И признания прозвучали и были записаны.

[1] Гелиодор — одна из разновидностей берилла, камень золотисто-желтого цвета

[2] 'Шведским пером' называлась комбинация упора для мушкета (сошки) с колющим холодным оружием.

[3] Морион — шлем с высоким гребнем и сильно загнутыми полями, элемент доспехов дворцовой стражи.

[4] Нартекс — передняя проходная часть храма.

Эпилог

Отец герцога де Фуа, губернатор провинции Гиэнь Бернар д'Эпернон, когда узнал о невероятных признаниях своего отпрыска, объявил, что тот попросту лишился рассудка из-за неумеренного распутства и разгула. Поэтому герцог д'Эпернон настойчиво просил его величество отпустить несчастного безумца — но, разумеется, не на свободу, а под присмотр любящего семейства, которое позаботится о том, чтобы больной жил в благотворной сельской местности, никуда не выезжая и не творя новых непотребств. Это в самом деле могло бы стать удобным выходом — объявить герцога де Фуа сумасшедшим, сдать на руки родне и на этом основании прекратить дело, которое обещало стать еще более скандальным и дурно пахнущим, чем злополучная история в Руасси-ан-Бри. Эсташ в этом случае отделался бы изгнанием или другим не слишком суровым наказанием за убийство Паво. Но король не поддался искушению и дал указание президенту де ла Ревельеру отнестись к признаниям герцога со всей серьезностью и во что бы то ни стало установить истину.