Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— А ее потерю мне отдай. Ни к чему мне, чтобы она на Руди гневалась.

— Неуж не догадывается она?

— Не твоего ума то дело, — рыкнул Фёдор.

Михайла хлюпнул носом, утер слезу, скатившуюся из глаза.

— Прости, государь. Язык болтливый...

— Не догадывается, — снизошел до ответа Фёдор. — Со мной она ни о чем таком не говорила.

Михайла подумал, что это как раз говорит об уме Устиньи. А что там Фёдор...

Да любая ворона на заборе — и то его умнее. Но промолчал.

Сказано — купить?

Съездит, и купит. А может, и с боярышней парой слов перемолвится?

— Государь, не хочешь ли боярышне грамотку какую написать? А я б и передал?

— Молодец. Напишу, — кивнул Фёдор. И пришпорил коня.

Руди смерил Михайлу подозрительным взглядом, получил в ответ невинную улыбку, и успокоился. А зря.

Михайла просто не собирался тратить силы на живой труп. Он Истермана приговорил, осталось только убить. Так-то...

* * *

— Тятенька! Пожалей!!! Нееееет!!!

Вопли неслись над двором.

Боярин наблюдал за тем, как неразумную дочь порют плеткой. И не спешил останавливать порку.

Не работает голова?

Так мы ума через заднее место вгоним!

И побольше, побольше...

— Будешь еще сестре завидовать? Будешь поганым языком мести, как помелом?

— Не бууууудуууу!

Вопли плавно переходили в вой. Но если бы боярин, который таки смиловался, и махнул рукой холопам, заглянул в мысли своей дочери...

Он бы ее и убил там же.

Потому как в них царила самая черная ненависть.

И зависть.

Почему, ПОЧЕМУ?

Почему Устинья краше, почему умнее, почему так разговаривает свободно, почему царевич на ней жениться готов, а Михайла молчит... ПОЧЕМУУУУУ?!

Ответа не было.

А ненависть была. Росла, ширилась, заливала чернотой сознание Аксиньи. Требовала отмщения.

Рано или поздно гнойник прорвется.

* * *

— Огорчил ты меня, Руди! Так уж огорчил...

Царица Любава картинно за виски взялась, даже слезинка в уголке глаза блеснула. Только вот этому мужчине все равно было, хоть ты слезами улейся. Слишком хорошо он эту женщину знал.

— Любавушка, а может, и не напрасно все было.

— Как же — не напрасно? Так бы натешился Феденька, да и позабыл ее, как страшный сон! А сейчас что?

— А сейчас ты матушку ее, боярыню, к себе пригласишь, она и дочь с собой возьмет. Слово за слово, а там и способ найдется. Разделаешься ты с этой девкой, не соперница она тебе.

— Феденька тебе не сказал, что она у него попросила?

— Сказал. Чтобы в палаты приходить.

— А что видеться они здесь будут — это как? Не понимаешь ты?! Эта девка сына у меня отнимает!

Руди щеку изнутри прикусил. Так и закатил бы глаза, и застонал. А лучше — оттаскал бы дурную бабу за косы. Ей-ей, жену бить надобно! Любава хоть и царица, и умна, и красива, а все ж... откуда в ней это глупое — сына отнимают?!

Бабское, дурное...

Умная-то баба и сына не потеряет, и дочь получит. А дура...

— У тебя, Любушка, сына никто не отнимет. Никогда.

— Как же...

— Любушка, веришь ты мне?

— Верю, Руди. Верю...

Всякому зверю поверю. А тебе — ежу — погожу...

Вслух этого собеседники не сказали. Но еж, покачивая колючками, словно мимо прошел. Мелькнул — да и исчез.

— Тогда принимай ее, да улыбайся. Умнее тебя эта девка быть не может. Ты-то найдешь, где у нее изъян, а там и Федя на нее смотреть не захочет.

Любава кивнула.

— Что ж. Может, и прав ты. Хорошо, что на тебя Федя не огневался.

— Не сильно.

А про себя Руди уже думал, что такого сделать, чтобы Фёдор его простил окончательно.

Кое-что уже и придумывалось.

* * *

Михайлу на подворье к Заболоцким и впустили, и приняли радостно. Царевичев человек. Ближник. Конечно, на крыльце его боярин не встречал, не по чину, а вот в доме встретил, приветил, в горницу проводил.*

*— между прочим, целые ритуалы были. Как встречать гостей в зависимости от социального статуса. К примеру, важного гостя могли и у ворот встретить. А если хотели показать свое пренебрежение — то гостя могли и в дом не позвать. Или звали, а хозяин даже с лавки не вставал. У Костомарова это интересно описано. Прим. авт.

— Поздорову ли, Михайл...

— Алексеевич я, боярин. Да ты так Михайлой и зови. Царевич так зовет, а ты, может, и породнишься с ним, к чему нам чиниться?

Расположение боярина Алексея Михайла этим нехитрым приемом купил сразу. Боярин засиял, аки ясно солнышко.

— Ну, коли так...

— А что не так? — невинность просто изливалась из зеленых глаз. Пропитывала горницу, освещала весенним солнышком, даром, что осень на дворе, зима уж....

— Да вроде и все так. Ну, тогда садись, Михайла, отведай со мной, что Бог послал?

— Благодарствую, боярин. А только не просто так я, дело у меня к тебе.

— Какое дело?

— Фёдор Иванович попросил Устинье, дочери твоей, подарок передать. Да только неприлично это, так может, я тебе, боярин, отдам, а уж ты сам и распорядишься?

Боярин снова кивнул.

Да, неприлично.

А так намного лучше, когда через него. Так-то никто худого не подумает. Прислали что-то боярину, а он дочери и отдал.

С другой стороны...

— Я сейчас Устинью позвать прикажу, ты ей сам все и передай, Михайла. В моем присутствии, понятно.

— Конечно, боярин. О другом и не думал даже.

* * *

Устя сидела на лавке, рядом с сестрой.

Та спала. Глубоко и крепко, но на животе. Поротый зад еще не скоро заживет, отец приказал хлестать без жалости. Не за Устинью, за глупость и язык поганый, но Устя себя все равно плохо чувствовала.

Понятно же, кого Аксинья овиноватит. Ее, только ее...

Не было ранее такого. Устя не помнила, чтобы случалось. То ли Аксинья вела себя умнее, то ли...

Не было для зависти повода?

Даже когда Устя невестой царевичевой стала, так жалко она выглядела, что сестра ей не позавидовала. А потом?

Позавидовала — потом? Врагом стала — потом?

Сейчас все это раньше проявилось, злобой полыхнуло. А тогда...

Тогда и незаметно было.

Михайла? Или корни глубже?

Устя сидела, по капельке силу вливала. Пусть Аксинья завистлива, а все ж ее сестра. Все меньше промучается. Дарёна сзади подошла, по голове погладила.

— Эх ты, добрая душа.

— Сестра она мне.

— Так-то так. Да только ты ей не сестра.

— Нянюшка?

— Ты для Аксиньи много чего сделать готова. И с собой ее берешь, и стараешься. А она, будь ее воля, тебя в грязь бы притоптала, сверху попрыгала.

— Может, перерастет еще?

— Шестнадцать лет почти растет, ничего не меняется. Ей ведь только то, что у тебя надобно. Другое ни к чему.

— Так у нее все и есть, — даже растерялась Устя. Не выделял их отец ничем, да и матушка вечно занята была. А нянюшка старалась, чтобы всем поровну было. Так что ж не в лад пошло?

— Есть. Да ей еще твое подавай. Ты не замечала, делилась охотно, а ей то еще хуже. Когда вот так, легко отдается. Не видишь ты себя, и ее не видела. А ей бы... хоть раз бы ты пожелала того, что у Аксиньи есть, хоть раз бы позавидовала.

— Не умею...

— Знаю, Устяша. А она не понимает этого. И злобится. В моих родных местах так говорят. Дружишь с гадюкой — дружи, а палку в руке держи. Вот и ты ее держи, да оглядывайся. Если будет возможность — ужалит тебя Аксинья.

— Даже себе во вред?

— Постарается, чтобы не во вред. Но и такое быть может. Не понимаешь ты силу зависти и ненависти.

— Нет, нянюшка.

Понимаю.

И нашу последнюю встречу с сестрой хорошо помню. Только глаза закрой — и вот она перед глазами. Разодетая в дорогие наряды, накрашенная, напудренная... отчаянно злая и несчастная. Такая, что я ее даже пожалела. И тем еще больше уязвила? Она меня жалеть и жалить приползла, а я ее...

Неуж так и было?

Почему я не видела? Не задумалась?

Только после монастыря что-то осознавать начала. Только на своем горьком опыте научившись...

— То-то и оно. А еще — красивее ты. И добрее, и душа у тебя больше. А это не присвоить, не отнять. Вас рядом поставить, так люди сначала к тебе пойдут, потом к ней. И это ей тоже хуже крапивы. Золото дать можно, камни самоцветные. А люди ее все одно любить не будут. А тебя — будут.

А еще нельзя отдать то, что внутри. Крохотный черный огонек под сердцем. А если бы и можно — Аксинья его точно не выдержит. Не волхвой станет — ведьмой. Сама себя проклянет.

Нет выхода.

— Ох, нянюшка. А может, все же перерастет?

Дарёна едва девушку по затылку не треснула.

Вот дурища-то, прости Господи! Из жабы соловья не вырастить, хоть ты ее золотом со всех сторон облепи! А все ж одной квакать, второму петь. И не обойти этого никак.

Сдержалась. Только коротко и сухо отозвалась.

— Спиной к ней не поворачивайся.

И ушла бы, да тут холопка в дверь сунулась.

— Боярышню боярин кличет. Говорят, от царя кто приехал...

От... царя?!

* * *

Когда Устя в горницу вошла, да Михайлу увидела...

Руки сами в кулаки сжались.

Не от царя, от царевича. Перепутала дура! Но Устя говорить ничего не стала, поклонилась.

— Звали, батюшка?

— А и то, звал, Устя. Вот, от царевича тебе привезли что... возьми. Разрешаю я.

— Благодарствую, батюшка.

Михайла с лавки поднялся, к Усте вовсе уж близко подошел.

Руку протяни, коснись...

И мог бы!

И протянуть, и схватить, и обнять. Так близко, почти... и — нельзя! Ничего нельзя сделать, только рядом стоять, только запах ее чувствовать, травяной, полынный, только в глаза смотреть.

Рядом локоть, да не укусишь!

— Боярышня Устинья, государь мой, Фёдор Иванович, передать просил.

Сверток протянул.

Большой, из ткани легкой, шелковой...

Устя подарок взяла, да тут же, при батюшке и ткань развернула. Чего ей таиться, скрывать? Вся на виду.

На пол грамотка выпала.

Устя подняла, глазами пробежала. Писал царевич на лембергском. А она на нем читала легко, чай, в монастыре не одна книга на нем была.

Устиньюшка, свет мой!

Прими, не побрезгуй. С маменькой поговорил, обещала она через два дня боярыню Евдокию позвать.

Вечность целая!

Весь я в мыслях о тебе.

Твой Федя.

— Что царевич пишет? — когда боярину с любопытством совладать?

— Прочитай, батюшка. У меня от тебя, да от матушки, секретов быть не может.

Устя грамотку протянула, а сама за сверток взялась. И едва не зашипела в гневе.

Иглы.

Тонкие, дорогие.... Штук двадцать их тут.

Шелк разноцветный, не только синий, золотая нить — хоть вышивать, хоть шить, бусины стеклянные самые разные, на десяток девок хватит, не то, что ей одной.

Все то, что потеряла она из-за татей.

А теперь пусть ей ответят, откуда Фёдор про то знает? А?! Кто ему сказал?!

Петька? Так принесли его на подворье, Устя узнавала. Мертвого принесли.

Сама Устя молчала. Боярыня тоже с царевичем не откровенничала. Так откуда знания?

А все просто. Ежели и не по его приказу похищали, то с его ведома. И на двор он не просто так приехал, когда б не оказалось тут Устиньи — что б дальше делалось?

Искали бы ее.

С добром? Или чтобы принудить к чему? Устинья глаза на Михайлу подняла, так тот едва не шарахнулся.

Вот она какая быть может?

Отец ее сидит, грамотку в руках крутит, а Устинья... до чего ж хороша!

Глаза горят, щеки гневным румянцем окрасило, губы стиснуты... так и расцеловал бы! Подхватил бы на руки, по горнице закружил, пока не перестанет гневаться, пока льнуть не начнет ласково...

— Боярышня?

— Передай, Михайла, мою благодарность царевичу. Сейчас и ответ я ему напишу.

Подошла к столу, перо взяла, лист бумаги. Не на бересте ж писать царевичу?

Фёдор Иоаннович, за подарок благодарствую, кланяюсь земно. Буду шелками шить, да о тебе думать.

Каждой девке для любимого хочется красивой быть.

Надеюсь на встречу, ждать ее буду.

Устинья.

И батюшке протянуть.

— Посмотри, батюшка, хорошо ли написано?

Боярин взял грамотку, осмотрел... хорошо еще не кверх ногами держал. Кивнул.

— Да, Устя. Хорошо.

Капнуть пару капель сургуча, да перстнем придавить — и вовсе дело секундное. И Михайле отдать. Чего он стоит столбом?

— Царевичу передай.

— На словах ничего не сказать? — очнулся Михайла.

— Скажи, что благодарю я его и кланяюсь земно, — Устя отвесила поясной поклон, развернулась — да и вон из горницы. Пока еще может себя сдерживать. Пока в ярость не упала.

А Михайла стоять остался, дурак дураком.

Но счастливый...

Она его имя знает!!!

* * *

Боярин Алексей гостя проводил, да и к дочери пошел. Не к себе позвал.

Не для посторонних глаз их разговор.

И то... как чаду признаться, что лембергский он хоть и знает, да читать на нем не может? Сидел, дурак дураком... пусть грамотку переведет хоть.

Или не сознаваться?

Невместно ему!

Боярин он! Не холоп какой... а по-лембергски не разумеет. А дочка может.

Надобно ее поругать за это, немного, по-отечески,. Чай, не любят мужчины, когда баба слишком умной себя показывает, не оттолкнула бы царевича!

Устинья сидела, вместе с матерью подарки царевича разбирала. Встала, отцу поклонилась, как дОлжно.

— Батюшка? Уехал посланец?

— Уехал.

— Вот и ладно. А мне тут нитки взамен утраченных, стеклярус разный... откуда только царевич и знал, что нам требуется?

Переглянулись боярин с боярыней. А и правда — откуда? Только вот выводы слишком уж неприятные были. Так что Алексей Иванович и думать дальше о таком не стал. Царевич ведь!

Не будет ведь он девку похищать, словно тать какой? Правда же?

— Ты бы, Устя, слишком сильно свой ум не показывала, — боярин палец важно вверх поднял, пузо выпятил. — Ни к чему он бабе...

Устя слушала, кивала покорно. Не скажешь ведь отцу, что Федор ее ума и не заметит даже, не ум его волнует... ничего, потерпит она.

— О чем тебе, Устяша, царевич написал? — видела боярыня, что дочь скоро отцу надерзит, али попросту заснет от речей его важных, и помогла.

— Царевич написал, что через два дня пригласит тебя вдовая государыня Любава. И меня с тобой. Аксинья уж и не знаю, придет ли в себя. Нехорошо, когда боярышня на лавку сесть не может.

— Вот и пусть лежит. Я ей еще ума вгоню в задние ворота, — хмыкнул боярин.

Устя подумала, что и в этом она будет виновата. Во всем.

А ей и не привыкать.

— Я царевичу отписала, что ждать буду. И шелками шить. Что благодарна за подарок его.

— Устя...

— Маменька, понимаю, что очень это быстро, но может, хоть ленту какую бусинами расшить? Этими, подаренными? Показать царевичу, что подарок его ко двору пришелся?

— Дело говоришь, дочь, — боярин кивнул одобрительно. — Дуняша, сколько там девок нужно — пусть шьют. Правильно Устя решила.

Устя сомневалась, что царевич те бусины в глаза видел. Небось, Михайле сказал, а тот и рад стараться. Да неважно это.

Боярин кашлянул.

— Ты, Устя, понимаешь, что сговору быть?

— Воля ваша, батюшка.

— Когда царевич тебя сейчас выберет, многие на наш род зуб заимеют. А коли посмотрит он и на их красавиц... опять-таки, может, кто из девок и так свое счастье устроит. Мало ли кто и кого в палатах царских приглядит?