— Вот-вот. Даже не верится. Не-ет, я — не я, а только такой случай раз в жизни выпадает.
— Ты что, — серьезно?!!
— А че?
— Будешь ему передачки в тюрьму носить. Спустя са-амое короткое время!
— Не-ет. — Она покачала головой с уверенностью дикаря, пребывающего в родимом ландшафте. — Со мной — не посадят. Это сейчас могут, когда поберечь некому. А со мной — точно подавятся!
— Кого — поберечь? Этого зверя?!!
— Именно что его. Это с тобой ни хрена не будет, потому что — взять нечего. А на него-то доброхотов мно-ого найдется!
— Ага. Ва-атник напялишь? Хозяйство, дети?
— А чем — плохо? Хватит уже херней, прости Гос-споди, заниматься.
— Детишек штук пять, расплывешься, как квашня?
— Почему — пять? Сколько уж Бог даст. — Она говорила с твердым смирением человека, доподлинно знающего, в чем состоит Господня воля, и оттого непоколебимо в себе уверенного, и все еще думала, что шутит, а у остальных тем более сохранялось впечатление, что она их разыгрывает. — И расплывусь. И вены вылезут. И помру потом, — как и вы все, кстати, — а вот они останутся. И хозяйство, между прочим, чтоб еще на правнуков хватило.
— Хорошо, — но с чего ты взяла, что он — один?
Вика — прыснула, а Оксана гордо ответствовала все тем же, лишенным малейшего намека на сомнения тоном:
— Только такой идиот, как все мужики, может задать такой вопрос: это ж и так видно!
Да-а, — вот, вроде бы, и мелочь, а нет-нет, — да вспомнишь. Чем-то задел его заполошный визит малознакомых, случайных, по сути, гостей: чужие, они, — ИЛИ ПОДОБНЫЕ ИМ, — оказались нужны ему. Для дела. Не говоря уж... А!
Заметно стемнело, и наступила пора сворачивать домой, когда за пазухой едва заметно зазвенело, и он, оторванный от воспоминаний, досадливо поморщился и достал "Комбат". Кто бы там ни связывался, а только обязан был сообразить, что беспокоить его сейчас — не стоит. А уж если позвонили, — то и впрямь что-то из ряда вон...
— Хозяин, — голос Сережи-маленького показался ему растерянным, — тут к вам приехали. Говорит, что знакомая.
И сердце, будто почуяв, гулко ухнуло в груди, и не вот успокоилось.
Он стоял, держа на отлете и, вроде бы, не зная, куда деть свои страшные руки, и смотрел, и не сразу услышал, что она говорит:
— ... И ведь понимаю, что глупость, а сама ничего с собой поделать не могу: все время волнуюсь, как вы тут один? Все из рук валится, места себе не нахожу... Поверите ли, — как и не жила все эти месяцы...
Он — снова слушал и не слышал, потому что на самом деле не так уж и важно было, — что именно она говорит. Важно, как смотрит, и еще то, что он вообще может ее слышать. И это было правильно, а удивляло, наоборот, то, что он не понимал этого раньше. Как же так? Ведь все на самом деле так просто!
Люди вообще удивительно глупы и только потом, самыми, что ни на есть, извилистыми путями доходит до них то, что было ясно с самого начала. Загадка, но иначе — никак.
XXI
— Не-ет, — задумчиво проговорил, раскуривая свою знаменитую трубку, Островитянин, — какой там отпуск! О нем ни слуху, ни духу вот уже почти полтора месяца. Не появляется на TV. Не произносит речей, напоминающих монолог вампира, продолжающего обед. Никого не целует трехкратным глубоким поцелуем. Даже в прессе почти не упоминается, — одно только опубликованное в "Правде" приветствие участникам Пятой Международной Конференции коммунистических и рабочих партий, а это, сами понимаете...
— Так вы думаете...
— Практически не сомневаюсь. Он, разумеется, всем удобен. Все Политбюро, — вполне искренне! — хочет, чтобы он находился на своем месте как можно дольше, и сделает все, чтобы он и впредь сохранял видимость жизни. Но все-таки до определенного предела! Понимаете? Если возникнет реальная возможность его смерти, все поневоле начнут задумываться о своей судьбе при таком повороте событий. Потому что реальных претендентов — трое, и важно поставить на фаворита прежде, чем начнется фактический дележ власти. Однажды начавшись, этот процесс уже НЕ МОЖЕТ быть остановлен, образуется своего рода воронка поступков, погружаясь в которую все глубже, участники испытывают все меньше необходимости в том, чтобы дряхлое... местоимение продолжало занимать место. Более того, — это становится и нежелательным, и даже небезопасным для каждого в отдельности. Так что очень скоро мы с вами будем свидетелями интереснейшей корриды, и мне до смерти любопытно, как они обставят событие на этот раз. Рискну дать волю фантазии и предположу, что на этот раз, ничего толком не говоря, по всем каналам радио и ти-ви будут круглые сутки крутить классику. Скорее всего, — навязшее в зубах у всего мира "Лебединое Озеро". Чем до поноса напугают страну, которая не будет знать, чего ожидать, но традиционно не будет ждать ничего хорошего. Приход энергичного и умного лидера в умирающий социум только ускорит крах, приход даже точно такого же неизбежно нарушит сложившееся неустойчивое равновесие и опять-таки вызовет крах. Потом... Впрочем — посмотрим. Давать воображению слишком большую волю тоже не следует.
— К вам это замечание не относится, сэр. Ваше воображение — точный и безошибочный инструмент.
— Вы бессовестно льстите мне, Гаральд.
На трибуну Десятой Партконференции Балабост взлетел, как птичка. Как легкий мотылек, по естественным причинам даже и понятия не имеющий, что такое артрит, радикулит, повышенное давление и хроническая сердечная недостаточность. Сердце, с которым что-то там сделали, билось ровно и мощно, НИКАК не давая о себе знать. От былого брюха остались жалкие воспоминания, — да и они остались по личной просьбе пациента, для сохранения известной представительности. Суставы гнулись, как в далекой довоенное юности, даже честно заработанный на фронте радикулит не давал о себе знать ни болями, ни хрустом. Чистенькие и эластичные, как у здоровенького младенца, сосуды пропускали вдоволь крови в самые отдаленные уголки хорошо пожившего организма, и поэтому казалось, что и голову к этому организму приставили совсем-совсем новую, без тяжести в затылке, звона в ушах, головокружений и болей в виске. Неутомимую, внимательную, памятливую. Умную-умную. Это, понятно, так только казалось по контрасту, потому что нервные клетки все-таки не восстанавливаются, — но доля истины все-таки была. Со времен капитального ремонта Веры Михайловны провинциальными эскулапами соответствующие технологии продвинулись далеко, да и возможности у тех, кто ремонтировал генсека, были побольше. Впрочем, справедливости ради необходимо заметить, что провинциальные эскулапы тоже не теряли времени даром...
Полный набор зубов, капельку, для правдоподобия, неправильных и способных без ущерба перекусить гвоздь, заменил все и всяческие протезы, существенно исправив дикцию, которая в последнее время, если честно, — прихрамывала. Но больше всего, — он поймал себя на этой мысли, — доставляло удовольствие то, что ему привели в полнейший армейский порядок предстательную железу, и поэтому исчезла необходимость в хитроумных устройствах, без которых чтение многочасовых докладов в прежние времена было, разумеется, совершенно невозможным. Вот так вот всегда, — по неизвестной причине больше всего радует или огорчает сущая, — по сравнению со всем прочим, — ерунда. Даже физиономия, которую как-то там подтянули, выглядела вроде как и помолодевшей на десять лет, а вроде — и такой же, одновременно. В общем, — истинный шедевр художников из "девятки", а, может быть, и не из "девятки", кто ж его знает, кого использовал "в темную" Дмитрий Филиппович, единственный из сподвижников, с самого начала знавший и общую цель, и все подробности медицинской стратагемы, которая секретилась куда больше любых военных тайн. От ВСЕХ — секретилась. В том числе — от "девятки", может быть, — в первую очередь от "девятки". Юра, разумеется, был очень недоволен и высказал немало горького. Как бы их с Дмитрием соперничество, да не достигло размеров, которые уже прямо вредили бы делу, не перешло бы в войну на взаимное уничтожение... Надо его будет при случае... поддержать, ободрить, что ли?
Это было его первое появление на публике после долгого перерыва, более того, — появление перед аудиторией, прямо-таки перенасыщенной, — как бывает перенасыщенный раствор, — всяческими слухами о причинах его долгого отсутствия. Слухами как вполне благонамеренными, так и вполне, как это обычно бывает, чудовищными, но НИКТО из присутствующих не имел точных данных об истинном положении вещей. А ведь тут есть люди информированные оч-чень серьезно и обладающие солидными возможностями к добыванию истины.
Он сознательно не светился на людях до этого выступления, и не прогадал, и в полной мере добился того эффекта, на который рассчитывал: когда он энергичной, раскованной походкой приблизился к трибуне и взлетел на нее легким мотыльком, по естественным причинам не имеющим понятия об артрите, радикулите, артериальной гипертонии, хронической сердечной недостаточности, — и аденоме простаты! — зал загудел гигантским пчелиным ульем. А когда он обвел ряды сидящих живым, полным сдержанного юмора взглядом, вышеуказанные ряды, привыкшие к его подагрической, заизвесткованной малоподвижности, издали что-то вроде неимоверно низкого, утробного "О-о-о-х!".
Гул и высоковольтное гудение в зале не вот еще прекратились, и он — осадил аккомпанемент при помощи паузы, сопровождаемой соответствующим взглядом поверх очков, — с простыми стеклами, потому что он не нуждался в коррекции и сохранил очки исключительно с целью сохранения не облика даже, но — преемственности облика. Гул — почти немедленно стих, он привычно откашлялся и начал:
— Дорогие товарищи!
Филипп Рид, начальник Департамента "R" достал из ящика засушенную белую гвоздику и протянул ее через стол Майклу Спенсеру.
— Знаете, что это такое?
— Какой-то гербарий, сэр?
Сегодня шеф был как-то ускользающе-серьезен, так, что не возникало случая встретиться с ним взглядом, официален. Нечитаем, — а это было и непривычно, и неприятно, и вызывало смутные опасения. Он кивнул.
— Гербарий. Адмирал Ллойд собрал его на собственном флагмане во время "Тим Спирит" этого года. И бережно сохранил в своей неразлучной библии, которую мама подарила ему на выпуск. Его почему-то страшно интересовало, что мы скажем по этому поводу.
Обычная лучезарная улыбка Спенсера на этот раз выглядела несколько... передержанной. В том смысле, что могла бы длиться и не столь долго. Он искренне не понимал, о чем идет речь, и одно только это обстоятельство смело можно было считать исключительным. Тем более, что начальство как будто бы забыло о нем, глубоко задумавшись о своем, сокровенном: Майк уж совсем было собрался пошевелиться, дабы напомнить ему о своем существовании, когда Рид, глубоко вздохнув, продолжил:
— Это до некоторой степени связано с тем, — помните? — заключением, которое вы выдали по поводу "Файерфокса"...
— Сэр, я, безусловно, затребую экспертизу от специалистов, но буду страшно удивлен, если их мнение не совпадет с моим: это какой-то конструктивный урод. Эта машина попросту не может сколько-нибудь прилично летать. Это противоречит всем законам природы, конструирования, а, главное, — законам хорошего вкуса и нравственности.
— Однако данные от наших источников в России свидетельствуют о каких-то совершенно фантастических характеристиках нового "универсала" русских.
— Им скормили дезу, сэр. Или они работают под контролем и кормят дезой вас. Мы в свое время с успехом обтяпывали подобные дела: чего стоит история с КВО "Трайдент", или с атомными линкорами, или...
— Помню. Но на чем, помимо внешнего облика, основана подобная уверенность?
— Попавшие в наши руки, — да, благодаря счастливой случайности, но все-таки, — образцы новейшего их вооружения говорят об отставании на целую техническую эпоху. Да, проявленная их конструкторами изобретательность, их способность обойтись почти ничем поражает. Да, каждый образец, — прямо-таки состоит из потрясающих технических фокусов. Но именно фокусов, не более, и построить самолет, в какой-то мере сопоставимый с "F — 15" они попросту не могут. Так же, как, к примеру, какие-нибудь бирманцы, или мы — но двадцать пять лет тому назад. У них для этого нет целых отраслей промышленности. Они не способны даже его спроектировать и рассчитать. Потому что не на чем.
— Если бы вы только знали, — сколько раз я слыхал подобные заключения о том, чего могут, а чего не могут русские. Причем их произносили совершенно уверенным тоном, не имея ни тени сомнения, а потом...
— Простите, сэр, — но сколько раз делались ошибочные заключения в этом плане, я знаю. А то, чего не знаю, право же, не заслуживает упоминания. Знать историю ошибочных заключений по России и делать выводы о причине этих ошибок, входит в мои профессиональные обязанности. И, если вам интересно мое мнение, причина ошибок во всех случаях была, в общем, одна и та же. Аналитик, каким бы квалифицированным он ни был, думал, как западный человек, а с позиций нашего способа мышления многие действия большевиков выглядят совершенно лишенными логики, а оттого — непредсказуемыми. Соответственно, наши специалисты подходили к анализу, как принято подходить к анализу сложных систем, основополагающие принципы которых неизвестны заведомо: пытаясь найти некие эмпирические закономерности в случившемся. А логика в действиях большевиков, — пусть больная и извращенная, — неизменно присутствует. И в системе этой логики все происходящее, — вполне логично, понятно, ожидаемо. Понятно и предсказуемо даже для последней домохозяйки в России, — но кажется совершенно непостижимым даже для самых образованных профессионалов по эту сторону Занавеса.
— Консультации эмигрантов? Было. Никакого особого эффекта мы не получили.
— И не могли получить, сэр. Разве что поставить такого эмигранта на уровень принятия ответственных решений, — не ниже вашего, Фил. По известным причинам это для нас неприемлемо.
— А вы? Исключение из правила?
— Очень просто, сэр. Математика последнего столетия выяснила, что логика — не одна, что существует множество вполне равноценных и справедливых в своей области логик. Созданы также стандартные способы для перехода от одной системы — к другой. Именно таким образом поступаю и я, сэр. Вы не поверите, но это все равно, что надеть волшебные очки: в тот же миг запутанная, до невидимости — смутная картина жизни Советов становится ясной, понятной и единственно-возможной. По какой-то причине тяжелее даются обратные переходы, и некоторое время после этого периодически ловишь себя на желании растопить льды Арктики, для удобства управления согнать всех в лагеря, или отменить деньги, или...
— Ну вас к черту, Майк. Никак не привыкну к вашей манере нести чушь с серьезнейшим видом... Это и есть знаменитый английский юмор?
— Если считать по отцу, то, с вашего позволения, — валлийский, сэр. Но как по вашему мнению, — с какой стати они покрасили этого уродца в ярко-красный цвет? Чтобы привлечь наше внимание или исключительно для того, чтобы мы поломали головы? Конвульсия среди прочих конвульсивных действий, сэр. Нам известны случаи, когда вокруг какой-то модели поднималась привлекающая внимание возня. Модели, — обратите внимание, сэр! — вполне реальной. Весьма правдоподобной с точки зрения возможности принятия на вооружение. Настолько, что противоположная сторона не могла не отреагировать, не начать выяснять, не приступить к контрмерам, — а в результате в серию шло нечто совершенно другое. Не в этом, — палец Островитянина ткнул в экран, на котором дрожало "замороженное" видеоизображение Красного Головастика, — случае, сэр. Здесь топорная, грубая бутафория выпирает буквально каждой деталью. Они с хитрым видом валяют дурака, потому что ничего другого им просто не остается.
