Этот поединок продолжался до самого вечера: двое актёров без устали сражались друг с другом, декламируя стихи и прозу, сначала при свете дня, а потом в ярких отблесках фонарей, зажегшихся в квартале. Зрители обступали сцену тесным кольцом, однако Миреле почти не обращал на них внимания, сосредоточившись на себе и своём противнике.
Алайя, конечно же, играл непринуждённее, чем он, однако у Миреле было ощущение, что рано или поздно соотношение сил изменится в его пользу: привыкший к своим долгим одиночным представлениям, длившимся по несколько часов, он и сейчас не испытывал иной усталости, кроме физической — а физическую можно было преодолеть.
Уверенность же и вдохновение, наоборот, чем дальше, тем больше возрастали в нём.
Настал момент, когда Алайя сделал паузу перед тем, как начать новый монолог — и Миреле лучше, чем кому-либо, было видно, что эта пауза означала то, что противник сдал первый из своих рубежей: слова перестали приходить ему на ум мгновенно, энергия начала медленно, но верно иссякать.
В то время как сам Миреле был полон сил.
Однако в следующее мгновение он, используя монолог Алайи как возможность для передышки, оглянулся на толпу зрителей и увидел в ней Кайто.
Вздрогнув, он бросился к перилам, окружавшим сцену.
Кайто стоял поодаль, вдалеке от того места, где смотрел представления Миреле на протяжении всех тех лет, когда других зрителей не находилось, и как-то виновато улыбался: дескать, я хотел бы быть там, где ты привык меня видеть, но извини, не удалось. Руки он сцепил, обхватив одну другой, так что кистей не было видно под широкими, ниспадающими до земли рукавами, развевающимися на ветру.
Позабыв обо всём, Миреле спрыгнул со сцены, бросившись к нему.
Где-то вдалеке Алайя прекратил читать свой монолог, и стало подозрительно тихо, зато зрители, до этого ловившие каждое слово двоих актёров, загудели и зашумели.
Миреле пробрался к Кайто сквозь толпу и, просунув руку под шёлковую ткань рукава, как под полог, попытался найти его пальцы.
— Ты... — начал он, но тут волнение толпы прекратилось, и снова стало тихо, так что Миреле неожиданно стало ясно: они не встретились с Кайто посреди площади Нижнего Города, где нужно говорить громко, чтобы перекричать шум толпы. Наоборот: толпа сама стихнет, чтобы услышать, что он хочет сказать.
Он оглянулся.
Позади него оставался большой проход, как если бы он прошёл по морю, раздвигая волны руками, и волны не сомкнулись обратно за его спиной.
Алайя, остававшийся на сцене, смотрел на него, вздёрнув светлую бровь, но насмешка в его взгляде казалась неискренней, и сквозь неё проглядывала некоторая растерянность.
Миреле почувствовал себя виноватым.
— Я... — начал он и запнулся, не зная, что сказать своему противнику. Правду? Что для него внезапно перестало существовать всё на свете, и он просто позабыл о многочасовом актёрском поединке, из-за которого у него до сих пор дрожали колени, и мокрое одеяние липло к разгорячённому телу? — Я уступаю победу вам. Потому что она в любом случае была бы ваша: если ученик демонстрирует успехи, поздравлять нужно, в первую очередь, учителя.
Разрядив атмосферу галантностью, Миреле почувствовал облегчение.
Актёрам пришлось по вкусу его остроумное и, в то же время, исполненное почтительности высказывание. В толпе раздалось несколько хлопков, сразу же подхваченных другими, и Миреле был вознаграждён громкими аплодисментами.
Он снова огляделся.
Разодетые в свои пёстрые наряды и обмахивающиеся веерами, актёры смотрели на него с пониманием: почти у каждого из них за плечами было по несколько любовных историй, и с женщинами, и с мужчинами. Не только таких, за которые получаешь деньги, но и таких, о каких сочиняют пьесы: почему-то именно эти люди, которые продавали своё тело и вступали в связи без разбора, были в то же самое время способны на такое искреннее, глубокое и преданное чувство, граничащее с благоговением, как никто из честных семьянинов. Миреле это знал.
Уходя под руку с Кайто, он также знал, что кто-то завидует ему, но большинство сентиментально желает счастья, так редко выпадающего для актёра в любви.
— Представление плавно перетекло в реальную жизнь, и зрители стали свидетелями красивой сцены, — сказал Миреле, смеясь. — Я думаю, все были рады, что я закончил наш актёрский поединок именно так.
Кайто по-прежнему молчал, но Миреле не чувствовал себя неуютно. Никаких слов о любви не было сказано, однако он почему-то был уверен, что между ними только что совершилось или совершится что-то важное, что-то, что изменит их отношения раз и навсегда.
С этими мыслями он привёл его в свой дом.
"Как же мне хотелось, чтобы ты сам однажды появился у меня на пороге, просто пришёл ко мне, безо всякого предлога, — промелькнуло в голове Миреле, когда он поднимался на веранду, ведя Кайто за руку. — Впрочем, теперь это неважно".
Он распахнул двери в свою комнату, сделал приглашающий жест и неловко усмехнулся: дескать, вот, гляди: чем богаты, тем и рады.
Рука его всё-таки немного дрогнула.
"Если бы я знал, что ты придёшь, здесь бы не было так не прибрано..." — Миреле усилием воли заставлял себя не оправдываться, не извиняться, не кланяться, как перед высочайшим гостем.
Кайто прошёл на середину комнаты. По сторонам он не оглядывался, и это было странно: обычно он отличался любопытством и с удовольствием рассматривал окружающие его обстановку или пейзаж.
Миреле продолжать стоять на пороге, с тоской глядя на пыльную кружевную занавеску, придавленную неплотно прикрытыми створками широкого окна. Никогда ещё собственное обиталище не казалось ему столь убогим.
Сделав над собой усилие, он зажёг лампу, осветившую царивший в комнате творческий беспорядок: разбросанные повсюду листы бумаги, неубранную кисть с засохшей на ней зелёной тушью, несколько цветных халатов, вытащенных из шкафа, чтобы отнести их в стирку, и так и позабытых в кресле. В углу на сундуке, прикрытом шёлковым покрывалом, сидело несколько кукол, насмешливо взиравших на позднего посетителя.
Обычно Миреле действительно не был столь неаккуратен, но в последнее время он слишком уставал, чтобы заниматься уборкой, и откладывал её на потом. Долгожданный визит случился, как это всегда и бывает, в самый неподходящий момент.
Впрочем, жаловаться на это судьбе Миреле и в голову не приходило.
Так как Кайто продолжал молчать и не смотрел на него, он шагнул к напольной вазе с осенним букетом и принялся поправлять засохшие веточки, чтобы создать видимость хоть какой-то деятельности.
Вопреки всем его ожиданиям, Кайто шагнул не куда-нибудь, а к постели, и, остановившись перед ней, сделал неловкий жест рукой, подзывая Миреле к себе.
Тот оторвался от своей веточки и сделал шаг вперёд.
Он был далёк от мысли, что Кайто приглашает его провести с ним ночь, однако, несмотря на это, в горле у него пересохло, а пол под ногами стал практически неощутимым.
Так и не удостоив обстановку комнаты взглядом, Кайто улёгся на постель, и Миреле, обойдя её с другой стороны, опустился на подушки лицом к нему.
— Я должен кое-что тебе сказать, — пробормотал Кайто, взяв обе его руки в свои.
Это были первые слова, которые он произнёс за весь вечер.
— Да, — сумел откликнуться Миреле.
Касаясь теплых ладоней Кайто, он чувствовал, насколько ледяными были его собственные руки — к горлу же подкатывала лёгкая тошнота, однако он не мог бы сказать, что чувство, владевшее им, было волнением.
Пламя в светильнике начало слегка чадить, однако горело ровно, хотя Миреле бы дорого отдал за то, чтобы сейчас в комнате царила кромешная темнота, и он не мог видеть лица напротив. Тогда он просто закрыл глаза.
— Много лет назад я поступил с... одним человеком подло, — проговорил Кайто. — Я был нечестен с ним, и он ушёл, и никогда больше не вернулся. Я бы мог последовать за ним или удержать его, но я этого не сделал. Я бы мог забыть о нём, оставшись в одиночестве, но и этого я также не могу. Я, наверное, люблю того человека. Но у него теперь совершенно другая жизнь, и он обо мне не помнит. А если бы и вспомнил, то никогда бы не смог простить.
Все чувства, владевшие Миреле, внезапно разом отпустили его.
Он почувствовал, как к ладоням возвращается тепло, и кончики пальцев слегка покалывает — это было чуть больно, но приятно.
И всё стало так легко и хорошо.
"О, Кайто, — думал он, расслабившись и чувствуя себя плывущим по невидимым волнам. — Неужели ты думаешь, что есть что-то, чего бы я не мог тебе простить? Да хоть бы ты даже и убил меня, а потом я очнулся, воскрешённый господином Маньюсарьей... Ты и в самом деле думаешь, что любовь может быть убита воспоминанием о какой-то подлости, которую ты совершил по отношению ко мне в прошлом?"
Он не выдержал и тихо засмеялся.
— Мне так легко и хорошо теперь, — выдохнул Кайто, придвинувшись и уткнувшись лицом ему в грудь. — С ума сойти...
Миреле обнял его одной рукой, поглаживая по волосам.
Думать ему ни о чём не хотелось, но мысли как будто сами собой вливались ему в голову.
"Я никогда не задавался вопросом о том, почему полюбил тебя, — проносилось в его сознании. — Хотя для этого, в сущности, не было совершенно никаких оснований. Мы знакомы более пяти лет, однако виделись редко, я мало что знаю о тебе. Ты предпочитаешь не рассказывать о своём прошлом, так же, как и я. Всё, что мы обсуждали — это мой квартал, бабочки, книги, какие-то философские вопросы. Ты даже не говорил мне никогда, что тебе по-настоящему нравится моя актёрская игра. Разве могла из всего этого родиться любовь?.. И всё-таки я её почувствовал, почувствовал с самой первой встречи, хотя и не признавался перед собой и долго сдерживал свои чувства. И теперь я знаю, почему. У меня отобрали все мои воспоминания, однако этого отобрать не смогли. Любовь переживает смерть".
Ему жгло глаза — тихий смех сменился такими же тихими слезами, которые Миреле вытирал украдкой, боясь потревожить Кайто.
Свободной рукой он нащупал под своей одеждой две почти одинаковые подвески с символом Милосердного: ему хотелось снять со своей шеи одну из них и подарить Кайто в знак того, что отныне их судьбы связаны навек, однако он временил, не уверенный, что это самый подходящий момент.
— О, Кайто, — проговорил он вслух, когда прошло достаточное время. — Неужели ты думаешь, что есть...
Но Кайто перебил его.
— Нет, пожалуйста, Миреле, нет! — взмолился он, сдавливая его в объятиях. — Не говори со мной никогда о том, что сейчас услышал! Я прошу, нет, заклинаю тебя!
Миреле замолчал.
Это просьба его не удивила и не огорчила, однако повергла в некоторое замешательство.
"Как же мне тогда сказать тебе о том, что нет повода сомневаться в моём к тебе отношении? — растерянно думал он, — Что нет ничего, чего я не смог бы тебе простить? Мне, конечно, кажется, что это и так должно быть понятно, но раз ты не понял за столько лет..."
Кайто высвободился из его объятий и поднялся с постели, вытирая лицо, как будто тоже плакал, однако глаза его были сухими. Он наконец-то осмотрелся по сторонам и принялся комментировать увиденное.
— Жаль, пришла осень! Я люблю её, но теперь бабочек не будет до весны. Только и остаётся, что покупать наряды с бабочками, веера, картины... Я подумываю о том, чтобы устроить коллекцию разных вещей, на которых изображены бабочки. Как считаешь, хорошая идея, Миреле, а? — Кайто теребил рукав шёлкового одеяния Миреле с узором из крыльев бабочек.
Миреле никогда не надевал его, однако однажды, когда в квартал заходили бродячие торговцы, поддался искушению и купил — именно из-за узора.
С тех пор он иногда вытаскивал его из шкафа и развешивал на двух колышках, вбитых в стену, чтобы любоваться, как картиной, которая воскрешает полузабытые чувства.
— О, а вот и куклы... — заметил Кайто, приближаясь к сундуку. — Я уж боялся, что никогда больше не увижу их.
Миреле, всё это время сидевший на постели, чинно сложив руки на коленях и с готовностью улыбаясь в ответ на каждую шутку Кайто — мысли его были далеко — в этот момент встрепенулся.
— Нет, Кайто, нет! Я вернусь к своим кукольным представлениям, как только закончу с пьесой, — пообещал он.
— Ну так за чем же дело стало? — поинтересовался Кайто с улыбкой. — Заканчивай поскорее! Ты ведь говорил, что после праздников уже должны начаться репетиции.
Слова эти пробудили в Миреле чувство долга.
Когда Кайто ушёл, он уселся за письменный стол и, разложив перед собой свои изрядно почирканные рукописи, долго глядел на них, не решаясь взять в руки кисть и обмакнуть её в тушечницу.
Слова, написанные торопливым почерком и ставшие вместилищем для его восторга, злости, печали, страсти, расплывались у него перед глазами...
И вдруг Миреле, как будто очнувшись, поглядел на рукопись новым взглядом.
"Это же так просто! — молнией вспыхнуло у него в голове. — Мне вовсе не обязательно говорить что-то Кайто прямо, раз уж он так не хочет это слышать. С кукольными представлениями было сложнее, потому что я не знал, что именно хочу ему показать, но теперь..."
Ближе к рассвету в комнату зашёл Юке и остановился на пороге, подозрительно глядя на Миреле, согнувшегося над письменным столом и торопливо строчившего очередную сцену при свете догорающей лампадки.
— Ты шуршишь бумагой всю ночь, — заметил он. — У тебя какой-то небывалый приступ вдохновения?
Миреле дописал страницу и распрямил спину, с удовольствием потянув затёкшую шею.
— Я решил переписать мою пьесу! — безмятежно сообщил он, глядя на Юке.
У того вытянулось лицо.
— Переписать? — наконец, осведомился он осторожным тоном. — Ты же должен был дописать её!
— Нет, нет, я решил всё там изменить.
— Но ты писал её больше десяти лет, — напомнил Юке всё так же осторожно.
Миреле только отмахнулся. Ему было весело смотреть на изумлённое лицо приятеля, на его недоверчивый взгляд, на светившийся в тёмных глазах вопрос, который вежливый и спокойный Юке, конечно, никогда не произнёс бы вслух: "Ты что, спятил?"
Юке был умным человеком, однако он, верно, не знал, что это такое — когда все нити судьбы неожиданно складываются в единую картину, так что принятое решение не вызывает абсолютно никаких сомнений.
— Не беспокойся, я всё успею сделать! — заверил его Миреле. — За одну только эту ночь я написал двадцать пять страниц, и так же быстро напишу остальное. Если понадобится, я вообще перестану спать. Уверен, что теперь моих сил хватит даже на это. Поверь мне, Юке, я знаю, что делаю! В эту ночь с моих глаз спала пелена, и я узнал правду о самом себе.
Юке смотрел на него, недоверчиво покачивая головой, но Миреле только смеялся.
Огонь в светильнике, наконец, погас, однако сквозь пыльную кружевную занавеску проникнул первый солнечный луч и заскользил по комнате, раззолотив её.
Солнце превращало паутину пыли, покрывающую предметы, в капли янтарной краски, щедро разбросанной рукой невидимого художника, и в зеркале позади себя Миреле не видел своей фигуры — только лишь огонь рассвета, зажигающегося за окном.
