Московский физико-технический

-Девочки, спать, -прерывала Лена мои излияния. Ей утром было рано вставать.

Мой таинственный ночной приятель заинтриговал моих подруг.

Как-то он мне позвонил и ждал под окном, а пока я одевалась, Тютнева принесла бинокль, и девчонки по очереди, впятером, потушив свет, смотрели на Алешку в бинокль, чтобы разглядеть получше, так как я жаловалась, что не видела своего кавалера ни разу при дневном свете, а встречаемся мы уже 10 дней.

Наташка потом рассказывала:

-Он поворачивался на каждого выходящего из общаги, так и вертел головой, как дятел, было смешно наблюдать со стороны.

Мы виделись каждый день, но всё по вечерам, и я не знала, почему он звонит так поздно и что он делает всё остальное время (а он работал слесарем в НИОиКе, в институте, расположенным на Новодачной), и я не была уверена, что узнаю его при солнечном свете, и понравится ли он мне при беспощадном дневном освещении.

Как-то раз, после двух пар у меня был перерыв, и я забежала на почту посмотреть, нет ли письма от Зойки. Наша студенческая почта была расположена на первом этаже корпуса "Б". Это были просто ящички, на которые наклеены буквы алфавита, и письма сортировались по начальным буквам фамилии. Спиной ко мне стоял какой-то парень, перебирал письма, толстую пачку писем, я почувствовала толчок в сердце, обошла спину, заглянула в лицо и узнала Алешку. Он поднял голову и посмотрел на меня сосредоточенным взглядом, не узнавая в первый момент. Глаза у него оказались не скучные серовато-коричневатые, а яркие, золотисто-зеленые, так и брызнули на меня солнечной летней зеленью из-под очков.

Я открыла рот и стала его откровенно разглядывать, а он потихоньку отворачивался.

Лешка шел на Северный, что-то ему там было нужно, и я пошла вместе с ним, хотя он был не очень этим доволен — спешил, а мне тоже нужно было на занятия. Я прогулялась до начала Долгих прудов и повернула назад, вернув ему его перчатки, я бегала по студгородку без своих, а тут замерзли руки, пока мы гуляли.

Спустя еще несколько дней я пригласила его зайти к нам.

Он пришел, осторожненько так сел у порога на стул, снял шапку мерлушковую, положил ее на колени, и сразу же спросил у Лены, когда она представилась и сказала, что из Воронежа.

-А как там у вас Петровские корабельные рощи?

Я точно знала, что Ленка не имеет ни малейшего понятия, как там их Петровские корабельные рощи, и с интересом ждала ответа.

Ленка неопределенно что-то хмыкнула и потом, когда Лешка ушел, одобрила его внешность и спросила:

-Он еще и интеллектуал?

-Не знаю, что-то сомнительно, — раздумчиво протянула я.

-Шапку выбросить, ботинки тоже, да и пиджак туда же, а так, безусловно, симпатичный парень, — подвела итог впечатлению от Криминского Лена.

Я с ней согласилась, во всяком случае по поводу того, что надо выбросить, у нас не было разногласий.

В декабре, после Динкиной, была свадьба Генки Полубесова, из нашей Пущинской группы. С ним и Аркашкой Ровинским я и дружила. Генка женился на однокласснице — очень хорошенькой татарочке. На его свадьбу мы опоздали. У Ленки Жулиной было очень длинное платье, красивое голубое трикотажное платье непомерной длины, и мы срочно его подворачивали, обрезали, чтобы она интересней, моднее выглядела. Подшивали прямо на ней, в четыре руки, я и Ирина, а Динка корректировала наши действия, чтобы длина была одинаковая. В результате Ленка шикарно выглядела, но перед Геной получилось неудобно, они не садились за стол, пока мы не пришли, а мы надеялись, что просто немного опоздаем, а опоздали почти на полчаса, как ни спешили.

Генкина семейная жизнь не очень удалась — со временем он развелся, хотя очень ее любил, но мне казалось, что она его недостаточно ценит, а он был очень хороший парень и к тому же способный и старательный. Но первые годы они жили в большой нужде и, может быть, это сыграло свою роковую роль. Генка был из тех парней, которые женятся однажды и на всю жизнь, да вот, не получилось. После Генкиной свадьбы, на которую я ходила одна, рано утром, часов в 8, мы еще во всю спали, вдруг заявился Алексей и буквально вытащил меня из постели. Я еще тогда не знала, что он по утрам вскакивает ни свет, ни заря, и довольно самоуверенно приписала его раннее появление ревности, мол, боится, не закадрила ли я еще кого-нибудь, небось, всю ночь не спал. Я вышла к нему в аппендикс, поболтали и решили ехать в Пушкинский музей, на выставку.

Алешка тогда часто водил меня в картинные галереи.

А перед Новым годом и Милка лихо так несколько ночей, правда, не подряд, а с перерывами, не ночевала дома, оставалась в комнате у Юры — уйдет туда с вечера, а потом и застрянет, и приходит под утро. Но дела их так и не сдвинулись с места, и Милка вполне искренне говорила:

-Вы, наверное, черт знает что думаете, а мы, как идиоты, всю ночь просидели, держась за ручку, и только изредка целовались.

-Так, — говорила Зуйкова, — значит, это всё, на что способен твой Юрка. Да гони ты его в шею, раз проку никакого нет.

-Наверное, у него еще никого не было, вот он и не решается на боевые действия, — спросонья и я вступаю в беседу, наш пострел везде поспел.

-Черти, дайте поспать, — сердится Ленка, — сами потом дрыхнут полдня. А мне на работу.

Мы замолкаем, мы уважаем Ленкину работу, она дипломница. А нам туда еще плыть и плыть.

Еще помню, Хачатурова входит в комнату ранним утром, еще не рассвело, и быстро пробирается к себе — ее кровать возле окошка.

Крадется она тихо, но, добравшись до постели, не выдерживает такой длительной полосы молчания и произносит с горечью:

-Все мужчины сволочи и гомосексуалисты.

От такой, пусть тихо сказанной, фразы утром после проведенной с парнем ночи, я просыпаюсь мгновенно и улыбаюсь способности Милки обобщать и таким образом становиться над ситуацией — если все мужчины сволочи и гомосексуалисты, то надеяться не на что, и не ей не повезло, а просто такова природа вещей.

Зуйкова реагирует мгновенно:

-А кто он, сволочь или гомосексуалист, сознавайся, — Наталья стучит в стенку шкафа, разделяющего ее кровать от Милкиной. — Поделись!

-Ах, отстаньте от меня, ничего не знаю, — Милада дает задний ход и укладывается спать. Лена в этот раз молчит, сочувствует Милке. У самой Ленки в прошлом году был бурный роман, и она всё еще переживает разрыв.

О ее романе мне донесли Наташка и Милка, донесли виновато, она переживала, а они ничего не знали и не сочувствовали ей.

Еще в декабре Милке прислали посылку из Алма-Аты, замечательные кишмишные сорта винограда. Налопались мы этого винограда вдоволь, я пробовала первый раз жизни, даже и не подозревала, что существует такой сладкий виноград, на Кавказе сорта кислые, винные.

На Новый год Алексей предложил организовать встречу в лесу на лыжах. Разжечь костер, украсить елку, выпить, собрались идти втроем — Алексей, я и Саша Потапов, его приятель по комнате.

Конец декабря выдался морозный, и я стала сомневаться в осуществимости всей этой затеи, но Леша не колебался и уже сбегал на лыжах, и облюбовал елку, под которой утрамбовал снег для разведения костра ночью.

В самом конце декабря Григорьева предложила собраться у них. Я задумалась и передала это предложение Алексею и Сашке, Лешка заупрямился, но Сашка тут же радостно согласился, и вдвоем мы похоронили Алешкину мечту о романтической встрече Нового года в заснеженном лесу. Поехали к Фроловым, вернее, уже к Григорьевым. Ни Ирина, ни Дина еще не видели Алексея, знал его только его приятель Женя.

Лидия Тарасовна, как только мы завалились, сразу же предложила поесть Леше и Саше до того, как сели за стол, предполагая, довольно справедливо, что студенты с обеда ничего не ели, да, возможно, и не обедали. Ирка тоже пришла пораньше, чтобы помочь готовить. Сходила на кухню, вернулась и сказала:

-Ну, ничего твой Лешка. Вполне симпатичный парень.

-Ты поняла, который из двух?

-Да, — ответила Иришка.

Алешка много выпил, придуривался и не понравился мне в компании. Тогда, на свадьбе, он был другой.

Я захотела пить и Криминский наливал мне морс в стакан — если нальет полный, перестану с ним встречаться, вдруг задумала я.

Лешка налил половину стакана, остановился, подумал и налил еще чуть-чуть.

-Подождем еще, -выдохнула я про себя, обрадовавшись, нравился мне Леша.

Алешка на людях вел себя скромно и только всё тащил меня из квартиры на лестничную площадку на минутку — поцеловаться, но там было холодно, и я упиралась — боялась простудиться.

Так мы и провели всю ночь в борьбе с переменным успехом, но однокурсник Леши и Жени, Ефимов, всё же нас засек и спросил у Григорьева — что, похоже, цепная реакция, и скоро следующая свадьба?

На новогодней вечеринке я, в отличие от Криминского, ничего спиртного не пила, даже шампанского, не спала всю ночь, и у меня упало давление, о чем я и не догадывалась.

Просто второго числа я шла с Наташкой в институт в новый корпус и вдруг поняла, что сейчас упаду: поплыли желтые круги перед глазами, и зазвенело в ушах. Я медленно легла (именно легла, а не упала) на сугроб, рядом с тротуаром и лежала на мягком, недавно выпавшем снегу, глядя в серое, сумрачное январское небо, на фоне которого мелькали в вышине Натальины встревоженные голубые глаза и рыжие пряди выбившихся из-под шапки волос. Изображение Натальи на фоне неба пульсировало — то приближалось ко мне, то резко удалялось, но речь слышалась четко, хотя как-то издалека:

-Что ты, что ты. Вставай скорей, Зоя, что же ты лежишь.

Голос у Зуйковой был испуганный.

-Наташа, я не могу сейчас встать. У меня сильно кружится голова, -слова мои звучали ясно, но как будто не я это говорила, а кто-то со стороны.

-Я полежу немного, мне станет легче, и мы пойдем дальше.

-Нет, это невозможно, сейчас же вставай, и идем к врачу.

И Наташка заставила меня сходить к врачу, у меня оказалось давление 90 на 70 — очень маленькое с маленьким перепадом, за счет этого я и завалилась. Мне прописали настойку элеутерококка и спокойный режим дня. Я последовала этому совету и благополучно выползла из упадочного состояния — благополучно для здоровья, но не для экзаменов.

Первый экзамен — курс физических методов. На лекции я почти не ходила, и мне дали отфотографированные чужие лекции на два дня, фотографии делал предыдущий курс, тот же лектор, Франкевич, читал и у них.

Ну, понятно, про что это — спектроскопия, всякие анализы, ИК-спектроскопия, ЯМР, ЭПР и прочее, всё то, что потом станет моей специальностью.

Курс ?? кусочками, я не помню, чтобы сложный, но учить было его надо, полно было конкретных сведений.

Экзамен был письменный.

Надо сказать, что письменные я писала хуже, чем отвечала на устных — мне уже было тяжело длительное напряжение мозга, ну, а на устном, решил, рассказал, вернее, написал формулы, а уж экзаменатор сам понял, что нужно, сам за тебя мысленно досказал.

В общем, наш преподаватель, кажется, его звали Петр Петрович — ну, Петр — это точно, а отчество могу и путать, он весь экзамен стоял за моей спиной, и я не смогла списать ни строчки, ни даже заглянуть в учебник.

Я решила почти все задачи, опять мне помогло знание общей физики, т.е. то, что я училась нормально на первом и втором курсе, но написала я мало, я устала, и слова и термины мне совсем стало трудно подбирать.

Я написала листов пять и сдала. И опять тот же студент, мой, можно сказать, личный враг, написал 35 страниц, и они, исходя из этой работы, ставили отметки, и моя опять тянула только на неуд. Это тебе не кафедра физики, где смотрели, правильно ли человек мыслит, правильный ли у него подход к задаче, ну, а тут еще и как оформлена работа — в общем, с кафедрой физхимии на физтехе у меня не было никакого взаимопонимания.

Когда я узнала про двойку, то нервы мои, ослабленные ночными гуляниями с Алешкой и пониженным давлением, не выдержали, и я, выйдя из лабораторной комнаты, кажется, на втором или третьем этаже лабораторного корпуса, в коридор, заплакала и стала громко ругать Петра, на чем свет стоит.

-Всё время проторчал у меня за спиной как приклеенный, скотина такая, -говорила я, всхлипывая, -не дал мне списать ни строчки, а другие-то списывали, уж я-то точно знаю, что списывали, пока он меня одну караулил.

-Знает, что я всё решила сама, и много решила — написала, видите ли мало — так я и не писатель.

Слезы уже лились рекой. Я редко плачу на людях, стесняюсь, но если уже порог перешла и заплакала, то мне всё равно, и я дала волю слезам, продолжая поносить преподавателя.

Мне делали какие-то знаки, но я не обращала внимания.

Оказывается, Петр вышел в коридор, стоял за моей спиной и слышал, как я, от души, не очень стесняясь в выражениях, его честила, он молча выслушал всё и, когда я стала только всхлипывать, уже ничего не говоря, ушел. А я уселась на стол, который стоял в коридоре и, развернув большую плитку шоколада, которую мне неожиданно сунул в руку Вовчик, стала ее есть, прямо целую плитку, поливая ее горючими слезами.

Однако процесс жевания меня успокоил, слезы сами собой перестали течь, и, осознав, что я сижу на столе и жую шоколад, я спросила Вовку:

-А зачем ты мне плитку отдал?

-Ну, — Вова вдруг страшно смутился, — ты ведь хорошая. Жалко тебя.

-Спасибо, сказала я, — шмыгнув носом, — извини, слопала всю плитку одна (к слову сказать, сам Вовка написал на отлично, тоже, вражина, загнул не меньше тридцати страниц).

-Ешь, я для тебя купил, — ответил всё правильно рассчитавший Вовка. Девушка плачет. Ну что лучше сладостей ее утешит?

Я доедала плитку и вспоминала, как давно, еще на втором курсе, я печально брела по коридору. Надо было делать упражнения по английскому, а жутко не хотелось, и вдруг я увидала Вовчика, он шел зачем-то к Галке, и перехватила его:

-Вова, ты сделал английский?

-Да.

-И тетрадь с собой?

Не отвечая, Тульских открывает свой огромный, битком набитый ободранный портфель и подает мне тетрадку.

Я открываю, вот оно, упражнение, аккуратно написанное, всё понятно, только срисовывай, и подпрыгиваю радостно:

-Спасибо, какой же ты хороший парень, Вовка.

И Вовка вдруг говорит мне тихо:

-Я-то хороший, но ты-то этого не видишь.

Я уже отбежала от него и, поворачиваясь, увидела, что его лицо залила краска смущения, совсем как сейчас.

Мне грустно. Вова мой ровесник, а я влюбляюсь в ребят старше себя, ничего уж тут не поделаешь, ровесники мне кажутся очень молодыми, не парой мне.

Вечером в общежитии я жаловалась знакомой Ире, на курс старше нас, тоже с физхима, что двойку по методам получила.

-Ну, и что ты переживаешь? Поедешь в институт химфизики и пересдашь курс Франкевичу. Пересдашь на четверку — он ниже четверки девочкам не ставит — пококетничает с тобой, и пойдешь со своей четверкой.

Я задумалась, а потом пошла читать курс заново, лекции после экзамена были свободные — может, через два дня поеду и сдам на четверку.

На другой день я пришла на кафедру выяснять о времени пересдачи — вдруг ко мне подошел Петр и сказал: