Московский физико-технический

Неизменным подругам моим — Ирке и Динке,

и физтехам моей семьи — мужу, зятю, сыну

Зоя Криминская

Московский физико -технический

1965-1971

1965-1971

Эта книга не совсем о Московском физико-техническом институте, она скорее о девушке, обо мне, проучившейся в нем шесть лет от звонка до звонка с 18 до 24 лет. Потратив на учебу лучшие годы молодости, я окончила институт и получила дипломом инженера-физика, и вышла оттуда с головой, набитой всяческими премудрыми знаниями, большинство из которых так и не понадобились мне в жизни, с заметно понизившейся оценкой своей собственной личности, зато с высокой оценкой всякого физтеха вообще, с сильно поистраченным запасом энергии, количество которой при поступлении казалось необъятным и неиссякаемым, в общем, это повесть о том, как учились и о чем мечтали в далекие шестидесятые.

Вопрос о том, стоило ли количество полученных знаний той цены, которая за них была заплачена, всё той же растраченной энергией и здоровьем, так и остался для автора вопросом без ответа, и, чтобы на него ответить, нужно прожить еще одну жизнь. Но это нам не дано, а тогда, в процессе учебы, уйти — означало признать свое поражение, признать, что принятое решение было неверным, а именно для той категории людей, которые учатся на физтехе, это совершенно неприемлемо.

Взгляд автора на физтех остался на всю жизнь взглядом студента, взглядом снизу вверх. Я никогда и никак не была связана с институтом после его окончания, никогда в нем не преподавала и не общалась с администрацией, просто ушла из него тридцать лет назад, и образ физтеха, как учебного заведения, остался в моей памяти незамутненным последующими наслоениями.

В книге нет вымышленных действующих лиц, но автор не претендует на объективность, и, если кто-то не узнает себя под своей фамилией и именем, значит, это не он, и меня обманула память, ведь с начала описанных событий прошло уже больше 35 лет

Как художник складывает мозаичную картину из разноцветных осколков, так и мне хотелось сложить пеструю картину учебы и студенческого быта из разрозненных эпизодов и событий, возможно, это не удалось, но я надеюсь на снисходительность читателя и начинаю...

.

Только в физике соль, остальное всё ноль...

Из студенческой песни

Я приступаю к описанию той части моей жизни, свидетели которой постоянно находятся рядом со мной, и могут сказать: — а ну-ка, подружка, ты всё тут напридумывала, ничего такого и не было.

Так вот, я клянусь, что буду писать, как помню. Может быть, я о чем-то умолчу, кое-что опущу, я ведь не могу не дать почитать свои опусы сразу же, как напишу, а не через пятьдесят лет, когда некому будет обидеться, так что недомолвки будут, а искажений — нет, за исключением искажений памяти, а приходится надеяться только на нее. Дневник я в студенческие годы не вела.

Недавно я стала делиться воспоминаниями об ужасах своей студенческой жизни с Инной Каспаровой, бывшей аспиранткой физтеха, знающей меня с первого курса. "Как же мне было тяжело...", начала было я.

-Ничего не знаю, я помню, твой смех волнами разливался по коридору, — прервала мои воспоминания Инна, которая несколько лет жила со мной на одном этаже.

И я удивилась и замолчала. Значит, так и было, раз Инна это помнит, а я вот помню совсем другое...

1 курс, 1965-1966 гг.

Последние шесть лет я не бывала в Москве и теперь, глядя в окно поезда Москва — Батуми на пробегающий мимо вагона пейзаж, я волновалась перед встречей с забытой столицей. Все мои планы на будущее были связаны теперь с Москвой, с мечтой поступить и учиться в московском ВУЗе, особенно на физтехе. Мечта эта казалась мне несбыточной. Слова институт, студентка, этот напев букв с в таких желанных словах звучал для меня волшебной музыкой, какой позднее будет слышаться мне не менее приятное слово — стипендия. Душа моя оцепенела в тревожном ожидании предстоящих испытаний, я полностью отключилась от окружающего мира, и мама не тревожила меня лишний раз, когда я молчала, глядя в одну точку и не реагируя на ее попытки пообщаться со мной.

В Москве нас с мамой встречали дядя Боря и дядя Резо1. И еще нас встречал Шурик2, приехавший в Москву раньше меня. Он обещался в Батуми встретить меня в Москве, но я не приняла это всерьез.

При виде Шурика моя мама прямо-таки остолбенела. Сложив руки на своем внушительно выступающем животе и оглядев его с головы до ног с высоты своего роста, мама круто повернулась ко мне и строго спросила:

— А это еще что такое?

Под "что" подразумевался, возможно, не живой человек, а факт встречи.

Не моргнув и глазом, я небрежно ответила:

— Это Шурик, — и не стала вдаваться ни в какие подробности, предоставив эту возможность Шуре.

Он что-то пролепетал в оправдание своего появления перед грозными очами моей матушки, потом стал говорить, что нам с нашими аттестатами из провинции следует попытать счастья где-то в маленьких городах России. Но мама, после первых же его слов на эту тему, поняла, что он скучен и безобиден, успокоилась, и мы, пренебрегая его советами, отправились прямо в Долгопрудный.

В электричке Резо очень красочно изображал, как мама допрашивала меня по поводу Шурика, наезжал выпяченным животом на маму и грозно спрашивал:

-Это что такое? Как бедный парень сквозь землю не провалился, — смеялся он.

Вдруг мама заволновалась (с некоторым опозданием):

-Зоя, может быть, он тебе нравится, а я так его отшила?

-Нравится он мне или нет, теперь это уже не может иметь никакого значения, — ответила я с ухмылкой.

Мы прошлись по зелененькому городку от платформы Долгопрудная до института, я увидела унылое казенное четырехэтажное здание аудиторного корпуса, так похожее на фотографию в книжке про физтех, которую присылал мне дядя Боря, и сердце мое радостно застучало, как будто я входила во дворец из розового мрамора.

Я сдала документы на факультет физической и квантовой электроники, (факультет я выбрала по заманчивому названию), и мне выдали бумажку для поселения в общежитии.

Общежитский городок состоял тогда из четырех старых четырехэтажных зданий и двух новых, кирпичных, пятиэтажных. Женское общежитие находилось в старом здании, так называемый корпус "Г", туда я отправилась, получив белье у кастелянши, а мама уехала к дяде Боре ночевать.

Нас было 4 человек в комнате, помню девочек из Волгограда, из Рязани. У меня были персики, еле-еле выдержавшие переезд, и я угощала всех персиками. Сок тек по рукам и капал на листки с решениями, но никто не мог прерваться даже на 10 минут, чтобы спокойно поесть, ели и решали одновременно. Разговоры непрерывно велись про экзамены, обсуждались задачи, которые давались на вступительных, тут же предлагалось их решение. Я запомнила задачку про абсолютно неупругий удар: пластилин вертикально падает на деревянный треугольный брус и прилипает. Трения нет. Будет ли двигаться брус?

Девчонки были из первого и второго потоков и вылетали одна за одной с двойками по письменным. От бесконечных разговоров на тему экзаменов, нерешенных задач и стрессов по поводу двоек у меня постепенно создавалось ощущение, что я зависла в каком-то пустом пространстве, и твердой почвы под ногами нет. Это чувство взвешенного, нереального состояния продолжалось у меня до конца вступительных экзаменов.

Я старалась ничего не смотреть и не решать, думая, что хватит с меня, — лучше всего свежая голова, и пыталась отвлечься чтением "Четвертого позвонка", а на самом деле тупо смотрела на страницы.

На письменной физике было 4 задачки, — я решила их за три часа, (на экзамен давалось 4 часа), ошиблась в вычислениях в первой и последней задачке. В подавленном настроении, считая, что у меня двойка, я пришла на устный экзамен, но оказалось, что у меня почти пять, так как ошибки такого свойства не очень учитываются, если задача решается верно.

Принимал у меня экзамен очень доброжелательный экзаменатор, но отвечала я из рук вон плохо. Не могла даже сразу вспомнить, чем обусловлена выталкивающая сила жидкости, потом вдруг вспомнила и прямо-таки закричала преподавателю в спину:

— Разностью давлений на нижнюю и верхнюю грань.

Потом он спросил про пластилин — и я уже знала ответ и сразу ответила, потом что-то из электричества, — и я вышла с двумя четверками.

Виолетта Шак, девушка из киевского физмат-интерната, которая сдавала со мной в одной абитуриентской группе, потом скажет:

— Ты вышла бледная, с горящими глазами, прижимая зачетку к груди, и прошептала — 8 баллов.

Экзамены шли через день.

Письменную по математике я писала только 2,5 часа. В последней задачке по планиметрии я рассмотрела только один вариант — внутреннее касание, а про внешнее, более сложное, не догадалась и получила четверку.

На устном преподаватель спросил условие разрешимости системы уравнений с двумя неизвестными — я без всяких затруднений тут же написала, а парень, которому было дано такое же задание передо мной, не смог этого сделать и получил двойку, имея 10 баллов по физике.

Все его попытки сопротивляться экзаменатор резко прервал и выставил с неудом.

Я была испугана жесткостью преподавателя, а главное, получить 10 баллов по физике и не знать простейшие вещи по математике казалось совершенно невозможным, и мне было очень жалко такого умного парня, но я, тем не менее, несмотря на испуг, решила еще какую-то задачку, которую дал экзаменатор, и застряла на стереометрии: в n-мерном многограннике известны площадь поверхности и радиус вписанного шара, определить объем. Я решить не смогла, он поставил минус, и я спросила:

— Ну, а как ее всё-таки решать?

— Разобьем на пирамиды из центра, — начал преподаватель

— Ну, всё, я поняла, — сказала я с большой досадой.

— Хорошо, тогда напишите решение, — вдруг предложил он.

Я удивилась и написала, рассчитав всё правильно.

Потом решила еще задачку.

Преподаватель посмотрел в окошко, потом на меня и сказал:

— Погода хорошая, я завышу вам отметку, — и поставил пять. По письменной получалось 4, и я вышла с 17 баллами, которые, вообще говоря, считались проходными.

На экзамене по русскому языку я выбрала свободную тему: "Я люблю тебя жизнь". Написала, не отрываясь и не задумываясь, 5 страниц своим крупным почерком сразу набело о прогулках над морем, любовании закатами, игре в теннис и творческих радостях после решения какой-нибудь трудной задачки. Часа через полтора сдала и получила отлично.

На физтехе не было проходного балла как такового, всё решало собеседование.

Если человек нравился, то его брали даже с 15 и 14 баллами, а если нет, то могли не взять и с 18 баллами. Правда, в последнем случае абитуриент мог постучаться в другой деканат, и там, случалось, его принимали. Имело значение и то, какую школу ты кончал, — если с математическим уклоном, то проходной балл был выше, если ты из деревни, то ниже.

Шансы поступающих были не равны, так как уровень требовательности преподавателей очень разнился, поэтому система собеседований себя оправдывала (Милка Хачатурова, девушка из Алма-Аты, которую зачислили с 15 баллами благодаря ее первому разряду по шахматам, окончила физтех вместе с нами, а я знала двух людей с 18 баллами, которые не смогли учиться). Собеседование решало всё, и я волновалась, ожидая своего часа.

На собеседовании меня спросили, откуда я приехала, как узнала в своем далеком Батуми про физтех, посмотрели мои олимпиадные дипломы и сказали, что у меня есть шанс поступить.

Конкурс у нас был 8 человек на место, и из 8 девочек, которые жили в моей комнате, осталась я одна, остальные получили двойки и разъехались поступать в другие институты Москвы. Еще во время экзаменов, я приметила в коридоре симпатичную черноглазую девочку Галю Сидоренко из Курска, мы познакомились, разговорилась, а потом, когда моя комната опустела, я перебралась к ней.

После собеседования я уехала к дяде Боре дожидаться списков. Утром, в день, когда объявляли зачисление, я и мама ехали в тревожном ожидании, стала я студенткой или нет?

Напротив нас в электричке сидела красивая девушка с очень нервным, напряженным лицом, всё время, пока мы ехали, облизывавшая сухие губы, и я сказала маме:

— Уверена, она тоже едет смотреть списки, — и не ошиблась, я увидела ее в институте перед стендом.

Мои короткие фамилия, имя и отчество были напечатаны через интервал, и я сразу себя увидела, через головы абитуриентов. Почувствовала я не облегчение и радость, а какую-то усталость и опустошенность.

Решив, что я отработаю положенные 10 дней перед началом учебы, в августе, мы с мамой, купив мне зимнее пальто и ботинки, вернулись в Батуми. Я договорилась с Галей поселиться вместе.

В Батуми было пусто, большинство моих одноклассников разъехались по стране штурмовать институты, зато Света и Мадлена3 встретили меня, когда я зашла на корты в моем новом статусе студентки, восторженно и кинулись обнимать и тискать, радуясь моему поступлению.

Я зашла к Игиняну4 и рассказала, что я поступила, куда собиралась.

— Я был уверен в этом, — ответил он.

И помолчав, добавил:

— Иди и учись хорошо, так, чтобы в большом мире, в Москве, тоже знали про девочку из маленького города Батуми.

Столкнувшись с Марией Георгиевной5 на бульваре, я радостно сообщила ей, что стала студенткой физтеха.

— Я рада за тебя, — сказала мне моя учительница русского языка, — но всё равно мне жаль, что ты выбрала техническую специальность. У тебя есть и гуманитарные данные — общая начитанность, образная речь.

И, глянув на мой зеленый, уже далеко не такой розово-жизнерадостный вид, добавила:

— У тебя такое одухотворенное лицо.

Слова учительницы не поколебали моей уверенности в правильности выбора. Профессия физика была в те времена окутана ореолом романтики — космические полеты, ядерные электростанции.

В Москву я приехала одна, на Курском меня встретил дядя Резо и проводил до Долгопрудного.

В общежитии было очень холодно, пришлось спать под матрасом, снятом с соседней кровати, так как под одним шерстяным одеялом, которое нам выдали, ночевать было невозможно, меня бил озноб от холода до зубовного стука. Гали еще не было, и первую ночь я провела в одиночестве.

Галя приехала на день позже меня и по моему совету тоже спала под матрасом. В соседней комнате мерзла рыженькая первокурсница Наташа Зуйкова, и мы и ее засунули под матрас. Матрасы были старые, пыльные и очень тяжелые — утром вылезали из-под них уставшие и разбитые.

-Тяжело, но пора привыкать, — изрекла я, сидя на кровати, вся измятая и расплющенная.

-Ты думаешь, уже пора? Ну-ну, — сказала Зуйкова, насмешливо подняв брови.

Ее иронический тон и реакция на мою шутку понравилась мне, понравилась мне и сама девочка. Она была с радиотехнического факультета.

Галя, когда разговор переходил на скользкие темы и шутки были не совсем приличны, обычно делала вид, что не слышит или не понимает, особенно в мужском обществе, хотя на самом деле слышала и понимала она всё.

Скоро потеплело. Август выдался жаркий, и работать на воздухе было приятно.

Мы работали на озеленении, пололи клумбы, высаживали цветы.

Всё ничего, только помыться было негде, а работа была грязной, и мы с Галей сходили в Долгопрудненскую баню.

Как-то я сидела на клумбе среди цветов возле лабораторного корпуса, прикрыв голову от солнца полосатой шерстяной жилеткой. Меня разморило. Работать не хотелось, и я просто сидела на земле и мечтательно перебирала травинки. Ко мне подошел симпатичный мальчик и сказал:

-Давайте познакомимся. Меня зовут Валера. Я с Украины, поступил на физтех в этом году. А Вы?

Я его слушала, улыбалась, но молчала. У нас на Кавказе так прямо знакомиться было не принято, вот я и ждала дальнейших действий и слов.

Но он вдруг встал и ушел, обиженный моим молчанием, а может быть, я ему не понравилась при более внимательном рассмотрении?

Кавказские ребята в таких случаях были более настойчивы, ведь я не повернулась спиной, не ответила грубо, дав таким образом понять, что мне приятно его внимание, и что же? Он не должен был так сразу сдаться и уйти. Мне было грустно, мальчик мне понравился.

Мы с Галей всё время волновались, как пойдет у нас учеба, справимся ли мы, будем ли хорошо учиться. Все разговоры велись только про это. Первых дней учебы ждали с нетерпением, хотелось скорей проверить свои возможности.

В нашем корпусе "Г" на четвертом этаже жили девочки, на третьем пол-этажа девочки, пол-этажа мальчики (физхим), на втором пол-этажа профилакторий и пол-этажа мальчики (физхим), а на первом — поликлиника.

Ближе к началу учебы на нашем этаже стали селиться ребята, часть со старших курсов.

Я спросила одного второкурсника, когда мы жарили картошку на общей кухне:

-Расскажи, как здесь учиться? Правда, так тяжело?

-Сами увидите, это не расскажешь, — тихо ответил маленький веснушчатый второкурсник, посмотрев на нас с Галей печальными светло-карими глазами.

Пока мы отрабатывали, к нам иногда на кухню или в комнату заглядывали старшекурсники и с удовольствием рассказывали нам, наивным первокурсницам всякие байки про физтех, например, какие задачки, якобы, давал Ландау при поступлении к нему в лабораторию:

Ряд чисел: 7, 9, 11, 13, 15, 20, 22, 28 

Какое следующее?

Мы с Галкой героически минут пять думаем, нет, тут явно никакой функциональной зависимости нет, и это правда, следующее число 48 — это цены на московское мороженое.

Еще ряд букв: п, в, т, ч, п, ш, с, в, д, — какая буква следующая?

Да, д — десятый.

Самое интересное, что Ландау не брал тех людей, которым удавалось правильно ответить на эти вопросы.

-Такое может решить либо дурак, либо гений, — говорил Ландау. Дураки мне не нужны, а гений сам пробьет себе дорогу.

Наконец, настал долгожданный день — первое сентября, и к девяти часам я пришла на занятия.

В группе у меня оказалась одна девочка — москвичка Наталья Анохина и остальные 16 ребят. Привыкнув к преобладанию женщин в коллективе, я жалась к Наташке, державшейся спокойно и как-то расковано.

Меня же избыток мужского народонаселения угнетал.

Семинары по физике у нас вел Степанов, лабораторные — другой преподаватель, а математику — Кащенко, огромный мужчина устрашающего вида с всклокоченной черной шевелюрой. Курчавые волосы его торчали во все стороны, как штопоры. Занятия он вел прескверно, наша группа тосковала и ничего не понимала. По физике тоже было трудно, сразу пошли производные, а по математике еще шли пределы и исследования функций. Нам выдали книжки с заданиями, в них были номера задач к каждому заданию, а по математике были приведены дополнительные, придуманные преподавателями физтеха задачки, в основном параметрические графики. Заданий по анализу было три в семестре, и коллоквиум, по физике — два и контрольная, а по аналитической геометрии 2 задания. В первом задании по анализу было 120 задачек и графиков, в общем, программа была спрессована по времени, не продохнуть, но зато было свободное посещение лекций, чем мы, пока еще не обтертые первокурсники, не пользовались.

По английскому языку мы написали контрольную в первое же занятие, и по ее результатам нас распределили по группам: продвинутая — те, которые хорошо знают язык, средняя — те, которые языка не знают, но учили его в школе, и задвинутая группа — это те, которые не учили в школе английский язык.

Я попала первоначально в продвинутую группу, и первый год мне не было тяжело, я успевала. У нас была хорошая англичанка, немолодая, невероятно худая, в больших очках с сильными линзами, любящая язык, твердо верящая, что он нам нужен, и огорчавшаяся при отсутствии старания с нашей стороны.

На первом занятии по физике Степанов спросил:

-Кто-нибудь знает производные?

Группа тупо молчала, и вдруг один парень, невысокий черненький, с быстрым взглядом серых глаз ответил так:

-Ну, наверное, те, кто из техникумов, знают, там это преподавали.

Я поняла, что он учился в техникуме, и в душе улыбнулась такому общему ответу.

Почему он не промолчал или просто не сказал, что знает? Видимо из осторожности, что знает плохо, — подумала я.

Звали его Ефим Хазанов. Я часто встречала на себе его взгляд. Только поднимешь глаза и тут же сталкиваешься с ним глазами, как будто он подкарауливал этот момент.

Ефим действительно учился в техникуме, а потом служил три года в армии, и было ему 21 год. Еще Коля Ескин был из армии. Москвичей в группе было шесть человек, включая и Ефима, остальные ребята были из русской провинции.

На первом комсомольском собрании пришел кто-то из комитета комсомола и предложил меня в комсорги, так как у меня был стаж комсомольской работы в школе, и ребята меня выбрали, и весь первый курс я была комсоргом.

Быть комсоргом в мужском коллективе мне страшно не понравилось.

Например, нужно очистить от снега тротуары возле общежития корпуса А.

Я должна пойти в мужское общежитие и попросить ребят это сделать. Сама я честно беру лопату, что вызывает веселый смех.

-Зоя, ты встань на сугроб и принимай позы для нашего вдохновения. Это и будет твой вклад в общее дело, — шутит Ескин. Его поддерживает Ефим, и я ухожу, шокированная.

В конце сентября нас отправили в колхоз на картошку.

Студенческая жизнь в те годы начиналась с картошки.

"На картошке группы спаиваются", была такая расхожая шутка.

Быт русской деревни поразил меня убожеством. Кругом была непролазная грязь, полное бездорожье, потемневшие от времени покосившиеся приземистые избы, обвалившиеся серые заборы, в избах отсутствие удобств, бедность и нищета при полной уверенности окружающих, что всё так и должно быть.

Нас, пятерых девчонок с Электроники (Люся Никитина, Виолетта Шак, Ирка Иванова, Наташка и я) поселили в одном доме. Люся с Виолеттой жили рядом, и мы дружили еще до поездки в колхоз, встречаясь регулярно на лекциях. А сейчас мы все пятеро жили в тесной избе, я и Люська спали в одной кровати. Помыться было негде и, промучившись два дня, я попросила хозяйку давать нам теплой воды, какой-никакой таз или ведро и кувшин или банку для гигиенических процедур.

Мальчишки работали в поле, а нас послали на кухню помогать поварихе и ее подручной, всего нас было на кухне 7 женщин, и готовили мы на 90 студентов плюс человек двадцать рабочих

Особенно тяжело приходилось в обед — ели в три смены, не хватало мест и, что особенно плохо, посуды. В страшной запарке в дымном чаду кухни мыли мы тарелки в жирной липучей воде; добавляли горчицу, чтобы съедала жир, но всё бесполезно, промыть в двух водах тарелки было невозможно. Блестящие от непромытого жира алюминиевые миски и фаянсовые тарелки кое-как вытирали, намазывая грязь на полотенца, раскидывали на столы с едой, снова собирали и полоскали, и вытирали, и так три раза. Руки к концу обеда покрывались отдающей тухлятиной скользкой пленкой, и мы долго и старательно мыли и скребли кожу в холодной воде, стараясь соскоблить этот вонючий жир. Накормив народ, мы жарили себе мягонькие кусочки мяса на сковородке и ели. Это было лучше, чем приготавливаемая для всех еда с противной мучной подливой, делающей мясо невкусным. Вечерами привозили молоко прямо с фермы, мы пили его большими кружками. Бидоны не взбалтывали и сверху были сливки, а на дне довольно жидкое молоко, ну, тут уж кому как повезет, мы взбалтывали чуть-чуть черпаком, разливали по кружкам и разносили. После обеда наступала тишина, отдых. До ужина было далеко, и мы чистили картошку на следующий день, не спеша, болтая и смеясь. С нами от комитета комсомола ездил Славка Абросимов, парень курса с четвертого, лет 25, отслуживший, и всё клеился к Виолетте, хотя был женат.

Колхоз дал Славке лошадь, смирную клячу, на которой он объезжал поля, наблюдая за порядком. На этой лошади он предложил прокатиться нам, девчонкам. Делалось это ради Виолетты. Наша Ветка была полная, темноглазая, темнобровая хохлушка, хорошенькая и необычайно авантюрная. Веснушки, усыпающие ее лицо, как это часто бывает у красивых девушек, совсем ее не портили, но девичьей стройности ей не хватало. После объятий с Виолеттой при ее посадке и высадке из седла, Славка потерял интерес к процессу катания остальных девиц и просто оставил нам лошадь на полчаса. Люся взгромоздилась довольно шустро и проехала два круга, потом залезла на лошадь я, и села, мешок мешком, вспоминая при этом повести Майн-Рида о лихих наездницах, скакавших на лошадях по прериям с развивающимися по ветру волосами. Животному, видимо, мы надоели, а может быть, оно проголодалось, только, когда я села, лошадка, вместо того, чтобы смирно ходить, почувствовала мою мечту о прериях и быстрой езде и вдруг шустро куда-то поскакала.

Я глянула вниз, далеко под ее ногами быстро бежали грязные кочки глины и кустики травы.

-Куда ее несет? — тихо вскрикнула я, еще стесняясь показать свой страх. Я вспомнила, что на скаку можно удариться о низкую притолоку в конюшне и убиться насмерть (а куда, думала я, скачет лошадь, как не в конюшню), и стала сильно натягивать поводья, отчего коняга встала на дыбы.

Вцепившись в гриву, я стала вопить и звать на помощь Люсю. Она подошла, опасливо взяла лошадь под уздцы и подвела к забору, на который я и соскочила, вернее, неуклюже сползла с крупа лошади. Наездницы из меня не получилось: очень жутко было — высоко, сжимаешь живые бока, страшно и жалко нажать сильнее.

Тут примчался чем-то расстроенный Абросимов, вспрыгнул в седло и уехал, важный и недовольный.

Неожиданно колхозное начальство решило, что пять человек в помощь на кухне много, и двоих из нас направили в поле. Остались я, Виолетта и Наташка Анохина.

Втроем мы так умотались, что к вечеру еле держались на ногах, а Люське и Ирке, которые были в поле, там понравилось — хочешь, работай, хочешь, гуляй.

Но ребята из нашей группы, то ли Ефим, то ли Коля Ескин возмутились, сказали, что 90 парней как-нибудь обойдутся без помощи двух девушек, и к нашей радости, наши подруги вернулись к нам на подмогу.

Через день повариха заставляла нас мыть огромную столовую, а мели ее каждый день. Однажды вечером, уставшие, мы сидели на деревянных скамьях, грустные и никак не решались начать работу. Вдруг к нам подошел Ефим и поинтересовался, отчего мы такие скучные:

-Не хочется мыть полы, — ответила Люся.

-Да ерунда. Это же быстро, — сказал Ефим.

-Тебе не мыть. Вот и ерунда, — обиделась Ветка.

-Ну ладно, давайте я за вас помою, — вдруг предложил он.

Мы страшно обрадовались. Но даже не поблагодарили.

Просто я спросила:

-Так что, нам идти домой?

-Идите, — ответил Ефим, бодро берясь за ведро и тряпку.

Пару раз после работы в выходные дни ребята жгли костры и пели песни, я запомнила:

"У девушки с острова Пасхи

Украли любовника тигры"

Ее пели и сидя на лавочках возле изб.

В один из дней к нам зашла девушка, продавщица из магазина, она дружила с помощницей поварихи, с которой мы работали.

Вытащила из сумки бутылку бренди, показала нам и подмигнула:

-Сегодня у меня день рождения. Выпьем вечером.

На ее хорошеньком личике сияла такая уверенность в том, что мы страшно рады возможности выпить на халяву да еще по такому законному поводу, что ни одна из нас, даже малообщительная Ирка не решились отказаться.

Вечером мы пили 60 градусный, обжигающий горло бренди и запивали его сливками, так гласила теория — крепкое надо с жирным, тогда не обожжет желудок. Мы, не привычные к такой крепкой выпивке, сильно захмелели, хотя была одна пол-литровая бутылка на 7 девчонок, и в приподнятом настроении пошли в клуб, где показывали какой-то фильм. Абросимов засек, что мы выпили, и комментировал это так:

-За что люблю физтешек, так за это самое — чуть стали студентками и уже, пожалуйста, всюду на высоте.

"Физтешки" считалось пренебрежительно-презрительным прозвищем, хотя я совершенно не понимала почему, однако тут же придумала достойный, как мне казалось, ответ — когда меня называли физтешкой, я отвечала:

-Я не физтешка, я студентка МФТИ.

В самом начале учебы нам выдали значки физтеха с надписью МФТИ, и мы, радуясь своей принадлежности к такому высокому сообществу, все нацепили их. Какой-то парень из первой рабочей смены, когда я подавала ему обед, спросил:

-Что значит МФТИ?

Ну, расшифровку знали все — Мужская федерация трудолюбивых идиотов, но для этого парня такая расшифровка не подходила, и мне пришлось на ходу изобретать:

-Московский физкультурный техникум для иногородних.

Ветка, услышав, так грохнула поднос об стол, содрогаясь от смеха, что разбила бы посуду, не будь она из алюминия.

Ей очень понравилось, что она имеет отношение к физкультуре.

Пролетели две колхозные недели, и вот мы снова на учебе.

Мы спали по 8 часов в сутки с 12 ночи до 8 утра, просыпались и шли в столовую завтракать. По утрам в столовой было мало народу — не все завтракали в столовой. Москвичей не было, и было пусто и тихо.

После завтрака мы продолжали путь на занятия. Всю дорогу, пока шли в толпе ребят, слышны были разговоры только про физику и математику, про лимиты, "о" малые, ускорения, лабораторные и прочее, прочее. Редко прозвучит смех, все очень серьезны, все проникнуты важностью — еще бы, мы студенты МФТИ.

Я давно не жила в средней полосе и забыла все ужасы поздней осени — грусть увядающей природы, длинные темные вечера, грязь, холод, слякоть, к тому же непрерывное напряжение учебы — всё это очень угнетало меня. Прогуливаясь вечерами по улицам городка, обычно с Галкой Сидоренко, мы заглядывали в освещенные окна — там текла другая, обычная жизнь, там можно было делать, хочешь то, а хочешь это, имелась забытая нами за 2 месяца учебы роскошь — свободное время, горел свет под абажуром, было чисто и уютно, было всё то, чего мы лишились, уехав из семьи и попав в казарменную обстановку общежития, и я уезжала в выходные к дяде Боре — побыть в семье.

Кроме климата, привыкать к которому мне, последние шесть лет прожившей на благодатном юге, было трудно, и я часто болела. Меня очень неприятно поразила грубость здешних нравов. Московская толпа показалась мне совершенно бессмысленно агрессивной: тебя на улице могли толкнуть, ударить локтем, ни с того, ни с сего проявить враждебность, совершенно необъяснимую, и от этого еще более обидную.

Как-то в метро "Новослободская" я входила в дверь с надписью "Выход", было пусто и я, не смотря на надписи, просто пошла в свободную дверь. Навстречу мне шел один единственный мужчина, который вдруг резко меня толкнул и заорал:

-Куда прешь, дура?!

Он двинул меня и ушел, а я заплакала от обиды и боли. Стояла в переходе в темном уголке и плакала, и хотелось мне домой, обратно в Батуми, как пелось в физтеховской песне:

"Не хочу я каши манной,

Мама, я хочу домой..."

Становилось всё холоднее и холоднее, в ноябре ударили морозы.

В морозы приехала мама. Она решилась выйти замуж за своего одноклассника Яшу Мизрахи, с которым встретилась на 20-летии окончания школы.

— Он давно звал меня, ты уехала, мне стало очень одиноко, вот я и решилась. Бабушка пока осталась в Батуми, а мама собралась поменять сказочный южный Батуми на место ссылки — Караганду, где работал Мизрахи. Я поддержала маму в решении изменить свою жизнь. Но мне стало как-то грустно. Мама была занята собой, своими чувствами, переменой в жизни и мало интересовалась моими делами.

Она считала, что я как бы уже устроена — поступила, значит, окончишь, в институте учиться легче, чем в школе. Так считала мама, которая оканчивала медицинский.

А у меня всё время возникало чувство, что вступительные экзамены были чересчур легкими, что преподаватели ошиблись, и я занимаю тут, на физтехе, чье-то чужое место, что учеба здесь не по моим силам. Единственным утешением служило то, что такое состояние было почти у всех, и мы все вечера сидели и старательно решали задачки, успокаивая себя мыслью, что не всех же отчислят, кто-то и останется.

Особенно тяжко приходилось на физике. На лекциях и семинарских занятиях по физике использовались математические понятия и формулы, которые мы по математике еще не изучили, и тем, кто в школе был знаком с элементами высшей математики, с первой и второй производной, с матрицами, тем было легче, а остальные мучились непониманием. Правда, к зимней сессии положение исправится, и к экзаменам нам на лекциях по анализу уже прочитают то, что используется в физике, но это только к экзамену, а сейчас у нас чувство, что мы, как слепые котята, тычемся в разные стороны и совершенно беспомощны.

Первое время своей жизни в общежитии я часто ездила в гости к дяде Боре, где меня неизменно приветливо встречали, хотя и жили стесненно — на четверых у них была небольшая 2-х комнатная квартира с проходными комнатами. Мне, выросшей в тесноте крохотных комнаток, со всеми удобствами во дворе, а сейчас живущей в общежитии среди казенных вещей, казалось очень уютной их квартира. Мы с Лешей и дядей Борей играли в шахматы с переменным успехом, вернее с переменным я играла с Лешей, а у дяди Бори я выиграла только один раз. Он играл много сильнее нас.

Общежитские девочки, провинциалки, мы мечтали пользоваться преимуществами жизни в большом городе, вести светскую жизнь и ездить по театрам, и я, как-то раз, осенью, возвращаясь от дяди Бори, зашла в билетную кассу Большого театра и купила билеты на ближайшую оперу -"Севильский цирюльник".

Билеты я приобрела, ни мало, ни много, в ложу бенуара, по 3 рубля, других не было.

Так что первый наш культурный поход с Люсей был необычайно удачен — нам нравилось всё — само здание театра, много раз виденное на открытках и при походах по магазинам в натуре, красные бархатные перила, бархатные кресла, красавица люстра, сверкающая хрусталем и позолотой, прекрасная слышимость, оркестр, музыка. Розину пела Галина Олейниченко, кто исполнял остальные партии, я не запомнила, хотя арию про клевету, мне казалось, я готова была слушать с утра до вечера.

Неоднократно потом я бывала в Большом на операх, в наше время, в середине шестидесятых билеты на оперу, в отличие от балета, достать было достаточно легко, но никогда больше мне не нравилось так, как в первый раз.

Было ли это результатом новизны впечатления, а может быть, Россини мне нравился больше, чем Верди (вероятно и то, и другое), но позднее, я всё-таки сильно уставала от музыки и пения и уходила иногда с головной болью.

Повезло нам тогда и с буфетом, и хотя Люся, более восприимчивая к музыке, чем я, считала кощунством бежать и лопать в антракте, тем не менее, мы купили в буфете бутерброды с лососиной и с удовольствием съели их.

Так прошел этот замечательный вечер, наш отдых, а на завтра мы опять сидели за столом в комнате общежития и пыхтели, решая задачки, и так изо дня в день, неделя за неделей. Решишь задачку и вычеркнешь номер из задания, еще решишь, еще вычеркнешь. Я и Люська вычеркивали жирными линиями крест-накрест, а Галка Сидоренко аккуратно тоненько перечеркивала решенный номер. В результате у нас сразу было видно, с какой задачей не справилась, а у Галки надо было приглядеться, чтобы увидеть, ага, и у нее среди решенных тоже есть пропуски. Особенно трудоемкими и противными были задачки на исследование и построение параметрических графиков. Можно было просидеть целый вечер и не справиться ни с одним графиком.

Люся поставила на нашу электроплиту в общей кухне переваривать забродившее варенье, а сама села делать задание по анализу. Увлеклась и, конечно, про варенье забыла. А тут я вернулась с занятий и вижу — полон коридор дыма. Я скорей к нам,

-Люся. Это не у нас горит?

Она вскочила и бегом, но было уже поздно, варенье превратилось в черный блестящий монолит, оторвать который от кастрюли не представлялось возможным.

Я много шутила по этому поводу. А Люся мрачно молчала. Рассказывала я этот эпизод так:

-Люся поставила на плиту варенье и отправилась строить графики.

Слушатели уже представляли, что за этим последует, и начинали тихо смеяться.

-Параметрические, — добавляла я после паузы, и смех переходил в гогот. Продолжения не требовалось.

Но это произошло позже, после ноябрьских праздников, когда я уже жила с Люсей и Ветой в одной комнате.

Когда я увидела Люсю в первый раз, мне она понравилось необыкновенно.

Небольшая, рыжеватая, курносенькая, Люся посмотрела на меня очень настороженно из-под нахмуренных бровок и вдруг улыбнулась, — улыбка у нее была необыкновенная: ясная, доверчивая детская улыбка, освещавшая всё ее лицо. Сразу было ясно, что ее настороженность и нахмуренность — защитная маска, и что она в некоторой растерянности среди этой непонятной жизни вне семьи.

В колхозе она очень прилепилась ко мне, и мы подружились, хотя поначалу наши взаимоотношения трудно было назвать дружбой — Люся просто продала себя мне в рабство, попала в какую-то психологическую зависимость от меня и раздражала этим. Вначале она меня обожала, а потом, разочаровавшись, стала как бы мстить за то, что я оказалась не такой замечательной, как ей представилось, когда она со мной познакомились. К тому же она недолюбливала Галю, с которой я много общалась. Галка, как мне казалось, уставала от ее ревности.

Правда, это были подспудные, психологические проблемы, на которые некогда было обращать внимание, и внешне мы, еще до колхоза, тесно дружили двумя комнатами.

Внизу, прямо под нами жил Галкин одноклассник Вовка Тульских. Вовка имел у меня очень высокий статус — он был первым парнем на физтехе, с которым я познакомилась, — было это в конце августа.

Он зашел к Галке, а я в те дни простыла, болела и куталась во всё, что нашла.

Вовка потом любил ехидно рассказывать, какое неизгладимое впечатление я на него произвела.

Я вошла в комнату в лиловом байковом халате до щиколоток, серых шерстяных носках, надетых на голые ноги. Голова у меня была замотана застиранным желтым Галиным платком.

Я зашла такая тихонькая, подошла, села и сказала ему:

— Здравствуйте.

Но это было в августе, а сейчас почти каждый вечер Вовка заседает у нас во главе стола, а за столом две комнаты девочек, от 7 до 8 человек, и на всех один Вовка кавалер — это на физтехе-то!

Как только мы собираемся пить чай, Галя несколько раз топает ногами — это знак для Вовки, это означает — мы его приглашаем и ждем и, если он дома, то неизменно является.

Как-то раз Вова принес нам литровую банку с медом. Мы попили чай и предложили ему забрать ее обратно, но Вова мужественно отказался и ушел. Банку мы поставили на подоконник прямо напротив входа, и я всё шутила:

-Тульских каждый раз, как зайдет, так смотрит на эту банку. Видит, уровень падает, и ему грустно, такая тоска в глазах.

Через неделю раздался стук в дверь:

-Войдите, — мягко, нараспев произнесла Галя. Мы с ней и Любочкой Волковской сидели по кроватям и что-то читали или обсуждали,

Вошел рыжий парень, который жил с Володей в одной комнате.

Не произнеся ни единого слова, даже не поздоровавшись, он большими шагами прошел через всю комнату к окошку, схватил банку, прижал ее к груди и стремительно удалился.

Мы все трое застыли с разинутыми ртами.

-Ну, дела...— протянула Люба.

От ее слов я вышла из столбняка и в корчах повалилась на кровать, дрыгая ногами в воздухе от смеха.

-Не решился прийти сам и прислал этого Рыжего, сладкого им захотелось, — выговорила я сквозь смех.

-Ну, ничего, Вовочка, я тебе этого не прощу сто лет, — сказала, смеясь, Галка и сильно топнула ногой, чтобы Вовка знал, что мы поняли его происки.

Почти каждый вечер, когда мы сидели в комнате и усиленно боролись с заданиями, в дверь стучали. Входил какой-нибудь парень, совершенно незнакомый, и просил:

-Девочки, дайте хоть маленький кусочек хлебца. Очень сильно кушать хочется, а у девочек всегда что-нибудь да есть пожевать.

Мы тогда еще только завтракали и обедали в столовой, а ужинали дома, нам еще хватало сил и времени готовить, и хлеб у нас действительно оставался, и мы выручали ребят.

Сначала мы делали это бескорыстно, но однажды, когда мы пытались с Галей вдвоем передвинуть шкаф, пыхтя и мучаясь, меня вдруг озарила мысль:

-А давай подождем до вечера, придут эти голодные Гаврики и подвинут нам шкаф.

Мы жили вчетвером в комнате метров шестнадцать. Стояли 4 кровати или тахты, как кому нравится или повезет, кровати были с панцирными сетками, 2 платяных шкафа, стол, 4 тумбочки, 4 стула и 1 книжный шкаф. Расставить это компактно было довольно трудно, но мы всё время переставляли мебель, старясь сделать хоть что-то, чтобы комната не выглядела такой казенной и унылой.

В этот вечер по закону подлости никто к нам не пришел, но на другой вечер, пришел парень, передвинул шкаф из одного угла в другой, получил свой кусок хлеба и удалился.

Как-то раз, когда я дремала на тахте в дневное время, к нам в комнату ворвалась женщина, схватила утюг со стола и умчалась, я села, протерла глаза, выскочила в коридор, но где там, ее и след простыл.

Вечером я пожаловалась Гале.

— Может быть, еще вернут, — успокоила меня Галка.

Прождав два вечера, мы с ней пошли искать утюг.

В одной комнате, когда мы зашли, я увидела утюг на столе.

-Это наш утюг, — сказала я девице, которая была в комнате, тощая, с накрашенными ярко-красной помадой губами, вся какая-то дерганая и загнанная, девица созналась:

-Да, это ваш утюг, мне срочно нужно было погладить, и я взяла. Вы не удивляйтесь, такие нравы у нас в общежитии. Привыкайте, — выкрутилась старшекурсница из неловкого положения.

-Нам это не нравится, — твердо ответила Галя.

-Да и за три дня можно было вспомнить и вернуть, — добавила я, забирая утюг.

Девица не понравилась мне с первого взгляда и не зря — это была Альбина — предмет воздыханий в студенческие годы Лешки Криминского, моего будущего мужа ...

На ноябрьские праздники я поехала к Зое6 в Ленинград. Такая свобода действий тоже была в новинку — решила, купила билеты и в путь. Я очень соскучилась по Зойке и помимо этого давно мечтала побывать в Ленинграде — городе маминой молодости, где она пережила ужасы блокады 1941-42 годов.

Зойка встретила меня на вокзале — с отросшими распущенными волосами, отливающими на солнце красноватым рома-колором, на высоченных каблуках, в юбке впритык, с темными тенями усталости под зелеными глазами.

Подруга показалась мне повзрослевшей и необыкновенно красивой. Мы обнялись, вглядываясь друг в друга, радостно засмеялись и помчались к троллейбусу. Был солнечный осенний день, троллейбус шел по Невскому, и я смотрела в окно совершенно зачарованная красотой города. Зойка всё рассказывала мне про Ленинград, а потом вдруг, после паузы, сказала:

-А у меня парень, Виктором зовут.

-Влюбилась? Уже?!— воскликнула я с завистью и ревностью.

-Да, и он в меня тоже сильно влюблен.

-А почему одна пришла встречать?

-Придумал дела, боится, наверное, что тебе не понравится.

-Ну, вот еще, раз ты его выбрала, значит, понравится, — испугалась я роли третейского судьи.

-Он замечательный, — сказала Зоя и стала мне его описывать так, как только умела она — тысячи всяких подробностей, отчетливо представляешь внешность, ну, а характер так обрисует — просто ничего общего с реальностью.

Я стала ждать встречи с Виктором — таким рослым, стройным, необыкновенно сильным и влюбленным в мою подругу.

Витя мне понравился, хотя держался он напряженно, как бы стараясь подчеркнуть, что ничего особенного для него нет в том, что такая красивая, умная городская девушка (сам он был деревенский) дружит с ним, а мне казалось, что он сам себе не верит, что ему так подфартило, отсюда и каждоминутное самоутверждение.

Он оказался крепким рослым парнем с чистым симпатичным лицом, голубыми глазами, кудрявым и носатым. Был он на год моложе Зойки, мой ровесник, день рождения у него было в апреле.

Жила Зойка в общежитии на Красноармейской. У них была не коридорная система, как у нас, что очень казенно и уныло, а типа небольших двух и трехкомнатных квартирок, комнаты были проходными, но жили в них по двое, а не по 3-4 человека, как у нас, что сильно облегчало жизнь. Зоя познакомила меня со своими подружками, на праздники часть студенток разъехалась по домам, поэтому были свободные постели, было, где мне спать.

Мы гуляли втроем по городу. Витя уже тогда много знал про Ленинград и служил нам гидом.

Но много мы ходили и вдвоем. Сходили в Эрмитаж. Я посмотрела на знаменитого Давыдова, а третий этаж, где были импрессионисты, был закрыт.

Полюбовавшись на дворец, на паркет и позолоту дверей и стен, мы пошли в Исаакиевский собор, купили по дороге мороженую клубнику, и в соборе она у нас начала таять.

С высоты собора оглядели мы панораму города, спустились вниз, сели в нише рядом с маятником, я достала из сумки и открыла коробочку с тающей ягодой, вздохнула и стала есть руками, протягивая коробочку Зойке.

-Черти, что ты делаешь, — осудила меня Арутюнян и тут же сама принялась быстренько глотать ягоды, воровато оглядываясь по сторонам.

За этим занятием нас засек какой-то молодой мужчина:

-Ай-яй-яй, девушки, это в божьем-то храме, — смеясь, укорил он нас.

Мы стали глотать еще быстрее, стараясь не облить одежду соком, полиэтиленовых пакетов тогда не было.

Клубника мне показалась необыкновенно вкусной.

Вечером 7-го был салют. Мы ходили смотреть его на Неву, стреляли с кораблей, в толпе было плохо видно, но Витя поднял Зойку на руки, и она смотрела поверх голов, а потом и меня поднял, и я тоже увидела, как разноцветные огоньки салюта отражаются и гаснут в Неве.

В Ленинграде было холодно, промозгло, холоднее, чем в Москве.

В Ленинград к Зойке я ездила много раз, пока не вышла замуж, и мне трудно сейчас отличить первые впечатления от последующих.

Вечером сидели за столом, что-то ели, что-то пили. Они пели мне песни:

"Ледорубом бабка, ледорубом Любка...",

и "а я не пью. Врешь, пьешь...".

Сомлевшая от впечатлений и ходьбы по городу, я клевала носом и рано пошла спать, а Зоя, Витя и еще ребята и девчонки оставались за столом.

Ночью я проснулась, Зойкина кровать была пустой. Я вышла из дверей и увидела Зойку на коленях у Вити. Они сидели на кровати в проходной комнате, обнимались и целовались. И тут же я, как бесшумная тень, мгновенно исчезла, но оказалось, что Витя заметил меня боковым зрением и сказал об этом Зое.

Утром Зоя спросила меня:

-Ты видела нас?

-Случайно, — не стала отпираться я.

-Ты не думай, между нами ничего такого нет. Просто только то, что ты видела.

Он думал, что можно всё, но я сказала — нет.

-Ну и долго вы так протянете? — спросила я, как будто я была умудренная опытом и что-то понимала.

-А что делать? Пока учимся, как жить, на что и где?

Жениться на первом курсе в наше время считалось делом безнадежным, девушка в таком случае оставляла учебу чаще всего навсегда.

Весь день я была задумчива и рассеяна. А Зоя, как мне показалось, была довольна тем, что между нами не осталось недомолвок.

Нужно было ехать в Москву, на носу был коллоквиум по анализу, и я, расцеловавшись с Зоей и Витей на перроне Московского вокзала, села в купе и всю дорогу размышляла на тему, влюбилась ли бы Зойка так, без оглядки, если бы мы были вместе.

-Я бы точно нет, — думала я, глядя в темное окно поезда.

Утром я была в Москве и пошла на занятия на вторую пару.

После ноябрьских праздников из нашего корпуса мальчишек отселили в новый, построенный, и мы зажили попросторнее, по трое в комнате, а весь второй этаж отдали под профилакторий.

В момент великого переселения и создания женского монастыря в корпусе "Г" на базе Московского физико-технического к нам в комнату зашел мальчик с третьего курса, Саша, красивый мальчик с ясным лицом и темными бровями и попросил у нас радио:

— А то комендантша меня не выпускает, а я ей отдам и съеду, а потом куплю и верну вам.

Загипнотизированные его честной внешностью и, зная боевой нрав нашей комендантши, мы с Галей по обоюдному согласию дали ему это пятирублевое радио, хотя Любочка Волковская, третья девушка в нашей комнате, вечером, когда узнала об этом, нас не одобрила.

И она оказалась права, прошел месяц, второй, а о радио не было и помину. Мы встречались с Сашкой в столовой, напоминали ему об этом, он обещал купить, — и всё зря. Один раз мы даже сходили к нему в общежитие, он клялся, что купит, просто сейчас денег нет.

-Одолжите мне деньги, я куплю и принесу вам.

-А потом мы за деньгами будем три месяца ходить? — насмешливо заметила я, — какой нам в этом смысл?

Сашка вздохнул и сказал:

-Нет, деньги я здорово быстро возвращаю.

Но однажды нам с Галкой повезло:

Дело было уже весной, и мы шли из столовой и увидели Сашку, сидящего на лавочке возле корпуса с девочкой. Мы поколебались, но решили всё-таки не упускать такой случай, подошли и Галка сказала нараспев:

-Ну, Саша, когда же, наконец, ты вернешь нам радио.

Наш должник смутился, густо покраснел, и мы быстро отошли, решив, что переборщили, так оконфузив его перед подружкой. Зато подействовало, через день он принес нам репродуктор. Но история на этом не закончилась. На четвертом курсе, ближе к весне, я прогуливала занятия и тихо спала в нашей комнате, когда кто-то постучал:

Я вскочила и, как была в одной ночной рубашке, приоткрыла дверь, и увидела в коридоре Сашку.

-Привет, — сказал он, как будто мы вчера виделись, — а Ленка (наша шестикурсница) дома?

-Ты что, она будет не раньше 9 вечера.

Саша страшно огорчился.

-Очень тебя прошу, — сказал он, — одолжи мне сорок рублей.

-Ну, — возмутилась я, — я сумасшедшая, по твоему, помнишь ту историю с радио? А теперь, спустя три года, ты, как ни в чем не бывало, заявляешься и просишь у меня денег, да еще такую большую сумму.

-Помню, помню. Но я сейчас, если достану денег, то куплю себе пишущую машинку и напечатаю на ней диплом, мне очень нужно. Хочешь, я оставлю тебе свой паспорт?

-Ну, и на черта мне твой паспорт, паспорт стоит 10 рублей, а ты просишь сорок.

Я вздохнула, посмотрела на его огорченное лицо:

-Подожди в аппендиксе, я хоть оденусь.

И вынесла ему 40 рублей сроком на два дня, как он просил.

Через два дня, когда я пришла вечером, девочки мне сказали:

-Приходил какой-то парень и просил тебе передать, что деньги не смог принести и принесет только завтра.

А еще через день меня ждали 40 рублей и большая шоколадка.

Но вернемся на первый курс.

В результате моей дружбы с Люсей, которая, возможно, утомляла Галку, мы решили, что я буду жить в одной комнате с Люсей и Ветой.

Поселяясь со мной и Люськой в одной комнате, Виолетта Шак построила схему нашей жизни так: я буду, как фанатик, учиться, показывая им пример, Люська будет по хозяйству, а она с нами не пропадет.

На самом деле с Галей Сидоренко и Любочкой Волковской мне жилось спокойнее, чем с Никитиной и Шак. К Вете продолжал захаживать удручающе назойливый Абросимов.

Виолетта не была в него влюблена нисколько, просто ей нравилась роль покорительницы сердец. Она была из тех девчонок, которые при виде любого парня сразу начинают шуры-муры, а тут ей перепала честь заарканить взрослого, женатого, начальника.

Абросимов торчал у нас до 12 часов, а то и до часу ночи, надоедая до чертиков.

Можно было зевать, намекать, всё бесполезно, он не уходил.

Один раз, когда шел второй час ночи, я сказала ему:

-Если ты сейчас же не уберешься, я стану раздеваться при тебе, как если бы ты был мебель, стул, потому что нельзя считать за человека такого, которого гонишь, а он не уходит.

Виолетта молчала, и он ушел, намекнув на прощание, что хотел бы остаться даже в виде мебели, а я резко сказала Ветке:

-На черта тебе это дерьмо женатое, что ты его поважаешь?

-Я его не зову, он сам ходит — ответила Ветка, нисколько не пытаясь его обелить.

-Он всё же начальство, вдруг пригодится.

Через неделю был коллоквиум, я сдала его Беклемишеву, причем сама его выбрала в качестве экзаменатора. Увидела голубоглазого немолодого мужчину, который как-то скучал без дела, и попросила:

-Вы не примете у меня коллоквиум?

Он удивился и согласился.

После сдачи коллоквиума все надо мной смеялись:

-Как ты решилась пойти к нему, он ведь славится зверствами и ставит либо отлично, либо двойку, пояснил мне всезнающий Боря Гланц, парень из нашей группы.

-А вот мне он сказал, всё же отлично я не могу вам поставить, — смеясь, объяснила я свою четверку.

Контрольную по физике я написала на двойку.

Условие первой задачи меня убило наповал.

"В гололед машина пошла юзом".

Я слово гололед и слово юз услышала первый раз в жизни.

Ну, гололед я еще догадалась, что это такое, а вот с юзом было сложнее, — в общем, двойка.

Но я не очень расстроилась, в группе было 2 тройки, а остальные двойки, Степанов нас просто встряхнул, а может быть, мы были слабая группа, только Юрка Савченко был у нас из киевского интерната с хорошей подготовкой и Миша Коломеев. Остальные из простых школ. Юрка и получил тройку, а еще Володька Карепов, который был на редкость толковый парень и физик от бога.

Секущий мужик — так тогда это у нас называлось.

На семинарах по анализу (проходивших в плохо освещенных комнатах аудиторного корпуса во второй половине дня) я по-прежнему ничего не понимала. Страшный лохматый Кащенко что-то там говорил у доски, я напрягалась, силясь его понять, но скоро отключалась и потихоньку клевала носом.

Наташка сидела рядом и посмеивалась, глядя, как я придремываю.

На уроках истории Голубев — старый похабник рассказывал непристойные анекдоты, парни ржали, Наташка невозмутимо поднимала густые брови — мол, и не такое приходилось слышать, дураков на свете много, а я однажды, не выдержав этого потока казарменной пошлости, возмутилась и сказала ему:

-Может быть, мы уйдем, и вы продолжите рассказы без нас. Мне кажется, что наше присутствие здесь необязательно.

Самый пристойный анекдот, который я помню, был:

"Приехал к любовнице, забыл, зачем приехал. "

-Она плохо себя ведет, — сказал он однажды про меня, — сошлем ее в Сибирь.

-Что Вы, — сказали ему ребята, — она и здесь мерзнет.

-Зато гибриды будут морозоустойчивыми, — сострил Голубев на радость парней.

Я действительно жутко мерзла. Мое темно-синее пальтишко на ватине с черным воротником из стриженого кролика — как я потом узнаю, это выделка кролика под котика, а в шутку называли котик под кролик, — купленное летом, было очень легкое, а дорогие югославские ботинки на натуральном меху со шнурками — короткими, рейтуз у меня не было, и я носила двое чулок, а чтобы ноги вверху не мерзли, жуткие байковые панталоны с резинкой внизу.

Такие панталоны, естественно, я ненавидела и надевала только в крайних случаях, а так просто мерзла и бегала бегом из общежития до столовой и дальше на занятия, прижимая для тепла коленки друг к дружке. Девчонки и через тридцать лет вспоминали эту мою зимнюю походку.

-Так теплее, — утверждала я.

Как-то раз мы стояли с Любой возле нашего общежитского корпуса, мороз был градусов 15.

Я стояла, вся съежившись, и говорила ей:

-Ну вот, какая разница, пятнадцать или тридцать — всё равно мне кажется, я так замерзла, что дальше просто некуда.

-Нет, — ответила Люба, сейчас ты если пробежишь два круга вокруг корпуса, то согреешься, а в тридцать так холодно, что дыхание перехватывает и бег не поможет.

Но в ту зиму тридцать я не помню. В ноябре было около 25 ночью, но один день, и всё. Тем не менее, я не только мерзла, но и непрерывно простужалась, насморки и горло донимали меня, но устойчивого длительного кашля не было, поэтому я дня через два уже начинала ходить на занятия и недели через 2 поднималась совсем, но утомляло меня это сильно.

Еще меня мучили тошноты — мой желудок плохо переносил столовскую пищу, и меня часто вечерами подташнивало, я боялась, что начнет рвать, и сидела в умывальнике — сяду на стул, ноги положу на спинку другого стула и так учусь — в такой позе меня меньше тошнило, и бежать до унитаза было близко. Тем не менее, тяжелых приступов, как когда-то в школе в 10 классе у меня на первом курсе еще не было.

На завтрак я брала творог со сметаной, который терпеть не могла, зато полезно, на обед суп или щи и котлету с гарниром или мясо тушеное.

Еда была плохая, с ядовитой подливкой, невкусная, но студенты постарше говорили, что после забастовки кормят всё-таки значительно лучше.

До нас года за четыре была забастовка — измученные плохой едой студенты не ходили три дня в столовую, питались в рабочей неподалеку или готовили в общежитии. У здания столовой были выставлены пикеты и голодных штрейкбрехеров отправляли обратно. Администрация понесла убытки. Было собрание, много шума, и питание улучшилось.

Мы с Наташкой были две на 18 человек парней, и места возле нас считались почетными, в группе всегда отмечали, кто из ребят сидит рядом с нами, часто шутливо препирались из-за этого, особенно Ефим Хазанов с Колей Ескиным за место возле меня. А симпатичный кареглазый Миша Коломеев предпочитал Наташку.

В декабре исполнилось 20 лет физтеху. Мне дали два билета, я должна была их распространить в группе. Я предложила кому-то из ребят, они отказались, сама я решила не ходить — мне было скучно идти на мероприятие, где я никого не знала.

Я оставила билеты девочкам, а сама поехала к дяде Боре.

-Ты зря не поехала на 20-летие своего института, — не одобрил меня дядя Боря.

-Да учиться надо, скоро сессия, — объяснила я свой поступок.

-Учеба всегда, а 20 лет институту один раз, — настаивал дядя.

Я с ним согласилась, но уже было поздно.

На этот вечер от нашей группы ходил Хазанов. Он, по словам Виолетты, буквально вломился к нам в комнату с требованием отдать ему билеты и долго возмущался, что я не предложила их ему.

До этого он пару раз уже был у меня в комнате, заходил за тетрадками и всё нашептывал интимно:

-Женщина в халате — это так пикантно, — когда я извинялась за свой непарадный вид, но, я вполне равнодушно пропускала это мимо ушей.

При встрече на занятиях я просто сказала ему, что не представляла, почему бы это для него было так важно, попасть на этот вечер.

-Мне необходимо было восстановить кое-какие связи и установить контакты, — объяснил он.

Его пыл по части установления контактов был неприятен, и я промолчала, подумав о себе, что я иду на встречи только тогда, когда хочу пообщаться, и никогда не имею определенных целей или далеко идущих планов.

Фима, вообще-то, поступил на физтех со второго раза, первый раз он провалился и поэтому и отслужил в армии. Вета говорила, что вступительные экзамены он сдавал в армейской форме, бегал таким симпатичным солдатиком, но я его тогда не видела.

В сентябре я играла в теннис с мальчиком с нашего курса Валерой. Он был прекрасный партнер, и мы играли каждый день. Но после возвращения из колхоза на открытых кортах играть было уже невозможно, развезло, а закрытого корта тогда не было.

На занятиях физкультурой преподавательница просто душу из нас вынимала, заставляя по 50 раз качать пресс, и при этом вопила, что мы жутко неприспособленные, жалкие какие-то.

Неожиданно меня вызвал завкафедрой физкультуры и сказал, что узнал недавно о моем первом разряде по теннису, и, что в таком случае я являюсь членом теннисной команды физтеха и зачет буду получать у него, и ходить на занятия физкультурой необязательно, я буду ездить играть в теннис на закрытых кортах в Динамо.

Я слегка передохнула.

В середине ноября, еще до начала морозов, выпал первый снег, я радовалась ему, как в Батуми, снег был влажный, липкий, и, выйдя на прогулку, я долго лепила снежные статуэтки из снега, лепила одна, девчонкам надоело и они ушли, а я увлеклась и не могла остановиться.

Людочка Толстопятова, та самая, с которой я познакомилась на олимпиадах в Тбилиси, гуляла с каким-то парнем. Они подошли ко мне и посмотрели мою работу.

-Вот где таланты пропадают, — сказал ее приятель.

-Почему пропадают? По моему, не пропадают, — разумно не согласилась с ним Люда.

Рукавички мои намокли, но я занималась давно забытым делом — лепила, и мне было легко и радостно. На другой день я с огорчением увидела, что весь мой труд разбит, вздохнула и пошла на занятия.

Любочка имела спортивный разряд по лыжам и как-то раз, в воскресенье, в ноябре же (зима в тот год установилась рано) вытащила меня и Люсю, которая тоже хорошо ходила на лыжах, на прогулку в лес. Люба умчалась от нас, подымая вихри снежной пыли, а мы с Люсей медленно ходили по заснеженному лесу, любовались на засыпанные снегом елки, вдыхая запах намокших еловых лап. Люська съезжала с крутой горки, а я стояла внизу и беспокоилась за нее. Сама я даже и не мечтала съехать.

Место было тесное, кругом горки кусты и деревья, а горка небольшая, но очень крутая, и катание закончилось тем, что Люся врезалась в дерево, набила шишку, и мы поплелись домой.

Возле спортивного корпуса небольшое пространство залили водой, оградили, включили иллюминацию и получился замечательный каток, неизменное место тусовки молодежи в 50-60 годах. Играла музыка, скользили по поверхности льда темные фигурки людей, со стороны было всё легко и красиво, и я решилась и вышла с Люсей на лед. Я не стояла на коньках, впрочем, как и на лыжах, с 12 лет и еле-еле передвигалась, но всё же двигалась по катку самостоятельно, смешно оттопырив пятую точку, без всякой легкости и красоты, которая так привлекла меня со стороны.

На катке ко мне подъезжали ребята и спрашивали:

-Девушка, Вы, наверное, с юга?

Так что качество моего катания было очевидно.

Тем не менее, я была полна забытых впечатлений зимы. Вернувшись с прогулки на лыжах или с катка, мы с Люсей блаженно лежали на кроватях, раскинув руки и ноги и не двигаясь, радостно ощущая приятную мышечную усталость.

Как-то раз, после нашего возвращения из колхоза, Ефим пригласил меня в кино, но я обещала что-то Люсе на этот вечер и не пошла с ним.

Он ушел ссутулясь, напевая что-то независимое себе под нос.

-Ну, позвал девушку, ну занята она, ну и ладно. — А я смотрела ему вслед, и мне было грустно и хотелось поменять свое решение, и пойти с ним.

В год нашего поступления, да и потом, правда, меньше чувствовалось какое-то странное, с моей точки зрения, ненатуральное, противопоставление физтехов и физтешек, какое-то пренебрежение своими девушками.

Невольно вспоминаешь анекдот про Читу:

-Я самая красивая девушка в МФТИ.

На самом же деле красивых девочек на физтехе было полно. Как ни старались преподаватели быть объективными, но всем было известно, что красивой легче учиться, ну может не пятерки и четверки, но двойки ставили реже.

В пику парням, пренебрегающим своими и бегающим в пед— и мед-институты, девушки с пятого и шестого курса решили устроить вечеринку в женском общежитии и пригласили летчиков. Где они нашли летчиков, не знаю. Нам всем троим, Люсе, Вете и мне хотелось пойти, но меня и Люську, шестикурсницы, критически оглядев, решительно отвергли, мол, очень молодо выглядите, а летчики выдвинули условие — очень молоденьких не приглашать. Виолетту, которая казалась чуть постарше (только казалась, но не была ею), тем не менее, взяли, и она пошла на вечеринку, подцепила там какого-то летчика, и он очень по ней убивался и приезжал пару раз, искал.

Ветка крутила хвостом будь здоров как, сначала заманивала парней, а потом не знала, как избавиться, так как ей уже нравился новый.

Продолжала она дружеские отношения и с Сашкой Бугаевым, ее товарищем по Киевскому интернату, который учился на Электронике, приятелю Ефима.

Как-то раз Виолетта пришла задумчивая.

Оказывается, Сашка, который часто заглядывал к нам, несмотря на всех Веткиных поклонников, вдруг сделал ей предложение.

-Хочешь, я женюсь на тебе прямо сейчас?

-Надо же, как его разобрало, — вздохнула Ветка, расстилая постель и укладываясь спать.

Я не очень вникала в похождения Шак, так как она никогда не договаривала до конца, по любому поводу напускала туману, и правду знала только одна Люська, которая значительно лучше понимала Ветку и ее искания и шатания.

Сашка Бугаев как-то принес нам магнитофон с записями, Виолетта стала слушать, а потом вдруг вспыхнула и быстро перекрутила пленку. Саша засмеялся, я тоже, и сказала:

— Ну, ладно, вот ты уйдешь, и мы послушаем.

Услышав меня, Ветка обернулась и бросила на нас гневный взгляд

Но не успел Бугаев переступить за порог, как она тут же включила пропущенную песенку:

"Однажды бравый Шванке

Но-но-но-но

Когда он плелся с пьянки и т. д. "

Еще там была песенка про Федота, очень мне полюбившаяся:

"Дважды два, дважды два,

дважды два четыре,

Уходя гасите свет,

Сила вся в кефире ..."

В декабре я стала заниматься в корпусе "Б" на первом этаже. Днем там проходили занятия по английскому языку, а вечером помещения пустовали, и можно было тихо сидеть в одной и учиться, что я и делала, так поступали многие, в том числе и Вовка Тульских, и Ефим.

Во время этих вечерних занятий Ефим иногда приходил ко мне. Заглядывал по старой памяти наших совместных чаепитий и Вовочка. После того, как мальчишек отселили из нашего корпуса, и его нельзя было вызвать топаньем ног, мы стали реже видеться.

Как-то раз я печально просматривала рисунки параметрических графиков в задачнике, не представляя себе как это можно успеть построить на письменном экзамене, когда времени всего 4 часа. Некоторые картинки были до того извилисты и неподражаемы, что их вид вызывал у меня смех. Пришел Вовка, и мы с ним продолжили разглядывать графики и гоготали, листая страницу за страницей.

Один график добил меня совершенно — асимметричный, с двумя асимптотами, и в верхнем правом углу маленькая пимпочка, и ветви графика уходят в бесконечность.

При виде его, я покатилась со смеху, и Тульских вместе со мной.

В разгар веселья пришел Хазанов, который был значительно слабее Вовчика по математике, и, посмотрев на рисунок, выдал:

-Ну, и что вы ржете? Сразу можно догадаться, что график выглядит так.

Это было так некстати и так противоречило нашему настроению, что мы с Вовкой не только не угомонились, но закатились еще больше, и Фима, который плохо выносил наше совместное с Вовкой общество и то, что мне хорошо и без него, ушел обиженный.

Но в другие вечера он, случалось, оставался, и мы учились вдвоем, тщетно пытаясь разобраться в том, что рассказал нам на семинаре наш заклинатель змей Кащенко.

После первой неудачной попытки пригласить меня в кино прошло больше месяца, и в декабре Хазанов довольно неожиданно попросил меня позвонить ему и дал свой номер телефона.

В субботу утром, я первый раз набрала номер телефона Хазанова, который помнила потом много лет. Ефим пригласил меня с собой на чтение Сент-Экзюпери "Маленький принц".

Я рассказала об этом девчонкам, и оказалось, что они за неделю до того видели у него эти билеты, т. е. получалось, он мог пригласить меня давно, но не сделал этого, а попросил позвонить и только по телефону позвал.

Виолетта видела в этом какую-то интригу, кто-то, якобы, отказался с ним пойти, вот он и позвал меня, но я решила, что Ефим ничего прямо не делает, мудрит, что ему хотелось, чтобы я позвонила ему первая и как бы напросилась на приглашение, и пошла на эти чтения в библиотеку им. Ленина.

Он опоздал, несмотря на то, что назначил встречу недалеко от своего дома, и я обиделась и пошла с ним надутая.

Мы слушали художественное чтение "Маленького принца", я не читала Экзюпери и ничего не знала о нем до этого. Мне понравилось. Но и устала я тоже.

А Ефим половину чтения стоял за моей спиной, мотивируя это тем, что с его места плохо видно, потом он посадил меня на пятый автобус и отправил в общежитие, провожать девушек было не в его правилах.

Он так и сказал:

-Я чувствую себя полным болваном, когда возвращаюсь потом один домой.

В общем, я была довольна проведенным днем, меня очаровал Экзюпери, и я решила не делать проблемы из того факта, что он меня не проводил, в конце концов, дело было днем, и большой необходимости провожать меня не было, если только не желание побыть со мной подольше, но раз Ефиму этого не хотелось, так и черт с ним.

-Буду с ним посуше, — решила я на всякий случай.

Но в понедельник снова занятия, снова я встречаюсь с ним, слушаю его шутки, ощущаю постоянное напряженное внимание ко мне, и мои решения забыты. Кроме того, он меня никуда не приглашает, и дать ему понять, что я обижена, нет никакой возможности.

Физику нам читали сразу два лектора — один экспериментатор и другой теоретик. Это был нововведение; что они хотели изобразить, не понятно, но получилось как-то отвлеченно, обо всём сразу, записывать было невозможно, и толку никакого. На первых лекциях было много народу, а потом всё меньше и меньше. Только занятия на семинарах помогали решать задачки, а посещение лекций было зря потерянным временем. Я перестала ходить на лекции по физике, взяла в библиотеке Феймановские лекции и читала их, читала с удовольствием, как роман, еще учебник Стрелкова по механике, и совершенно неподъемный, толстый-претолстый учебник Хайкина.

Анализ нам читал Кудрявцев и читал замечательно. В актовый зал входил стремительной походкой сухощавый немолодой мужчина с горбатым носом, в черном костюме и белой рубашке, брал в руки мел и начинал с той фразы, на которой остановился на предыдущей лекции. Он никогда не заглядывал в конспекты, никогда не сбивался и только изредка останавливался и говорил:

-Прервитесь, я сейчас поясню сказанное.

И очень четко пояснял, так что я, не понимая, всё-таки запоминала объяснения, и потом они всплывали в голове, когда я готовилась к экзаменам.

Учебник по анализу был Фихтенгольца, но там было не всё и не так изложено, как читал Кудрявцев. Читал он прямо по программе, и для подготовки к экзамену нужно было только разобрать его лекции, и всё.

Еще нас два семестра мучили черчением. В первом чертеже я начертила проекции, а саму деталь в изометрии нарисовала. Преподаватель заставил переделать. Я опять нарисовала, несколько по-другому.

-Прекратите рисовать, шар в изометрии выглядит совсем не так, — сказал мне чертежник и посмотрел на мой чертеж на просвет.

-Черти по новой, ватман еще не светится, но в четвертый раз уже не исправить, — добавил он смеясь.

Ефим на черчении всегда занимал позицию поближе ко мне, и иногда подходил и смотрел на мой чертеж, а я задавала ему вопросы, что и как чертить, лукавя, так как чертила я не хуже, чем он, просто мне приятно было его внимание.

За первый чертеж я получила тройку, а остальные сделала на четверку, и сдала последний чертеж очень рано, так что всякая мелочевка не мешала мне в зачетную сессию, которую я тоже сдала без особых усилий, получив по лабораторным по физике четверку из-за двойки по контрольной, так как лабораторные я сдавала, в основном, на пять.

Перед Новым годом мы с Люсей и Ветой купили бутылку шампанского, хотя я собиралась уезжать к дяде Боре. Люся считала, что одной бутылки шампанского на долгий новогодний вечер на всех мало:

-Ну что такое бутылка! Я одна ее и выпью.

Я тут же завелась:

-Спорим на 10 рублей, что не выпьешь!

Люся подумала и отказалась, но отказалась от пари, а не от мысли, что выпьет.

Я же хотела ей внушить, что это совершенно невыполнимо — выпить бутылку одной. Но Люська не сдавалась.

Вечером я сказала вошедшей к нам Наташке Зуйковой:

-Представляешь, Люська думает, что она выпьет одна целую бутылку.

-И выпью!

Открыли бутылку, и Никитина стакан за стаканом стала пить. Перед последним она приостановилась и задумалась, посидела немного и влила-таки стакан в себя с явным трудом. А затем побежала в туалет быстро-быстро, действовала выпитая жидкость.

-Я бегу и думаю, надо скорей. А то меня сейчас качать начнет, неудобно как-то, — вспоминала она, спустя много лет, этот эпизод.

В конце концов, я была посрамлена, Люська победила и легла спать, а через часок я собралась уходить, и она, проспавшись, пошла меня провожать на электричку, так что всё обошлось благополучно, если не считать того, что Люся много лет после этого случая не пила шампанское.

Я приехала к дяде Боре 31 вечером, и 1966 год мы встретили все вместе. Таня и Лешка7 после 12 часов пошли побродить по улице, но я улеглась спать, я устала от учебы и постоянного недосыпания.

Мне не хватало 8 часов сна, и я всё время хотела спать. Стоило мне где-то пригреться, например, в электричке, я тут же засыпала, чем очень раздражала Люсю. Иногда я дремала стоя. Зачем нужно было так изнурять себя, сейчас уже не представляю, но тем не менее, даже при таком суровом режиме времени, на учебу всё-таки не хватало.

Первой сессии мы всё ждали с замиранием сердца — страшно, не знаешь, как сдавать, какие преподаватели, какие требования.

В зимнюю сессию у нас первым экзаменом была аналитическая геометрия.

Я готовилась старательно и переучилась, во сне решала задачки, никак не могла провести через три точки плоскость, в общем, кошмары стали мучить, и я сбавила темп учебы.

Шла я на первый в своей жизни институтский экзамен с большим страхом.

Выйдя утром в день экзамена из подъезда общежития на улицу, я замерла, ошеломленная красотой зимней природы.

День был морозный, светлый, но как-то слабо солнечный, и все деревья были в густом инее, в воздухе ни ветерка, всюду разлит покой и умиротворение в полном контрасте с моим напряженным душевным состоянием.

С электрички гуськом шли люди, их плохо было видно в белом мягком сиянии. Одна неузнанная тень вдруг остановилась и окликнула меня:

— Наташа! — обрадовалась я.

Наташка стояла румяная, с неизменной полуулыбкой на лице. Сияние ее румянца и синих глаз из под густых бровей сразу успокоило меня. Я уцепилась за ее рукав, и мы пошли в институт уже вдвоем, как настоящие боевые подруги плечом к плечу.

-Что-то я боюсь, — сказала я, — как получу двойку.

-Что-ты, Зоя, двойку ты не получишь, ты же училась, — рассудительно сказала Наташа своим тихим, похожим на шепот голосом.

-Двойку даже я надеюсь не получить, а я ведь лоботрясничала, — добавила она с легким чуть свистящим смешком.

Мне достался билет на афинные преобразования и задачка на касание прямой и эллипса.

Я преобразовала эллипс в окружность, нашла в новой системе координат точку касания и произвела преобразования обратно. Всё решение заняло 3 строчки, и никаких тебе сложных вычислений.

Старичок экзаменатор (Захаров) очень обрадовался такому оригинальному решению, объяснил, вернее, вывел меня на стандартное решение, которое я знала, но с перепугу забыла и придумала свое, значительно более компактное. Задал еще пару вопросов, на один я ответила неверно. Он открыл зачетку, поставил мне 4 балла, и я счастливая вылетела из аудитории.

Наташу я прождала с полчаса, она тоже сдала, и мы пошли обедать.

Потом была история партии, письменная физика, которую я вполне прилично решила, а на устной запуталась в объяснении кориолисова ускорения с точки зрения неподвижного наблюдателя, и получила 4.

Письменную по анализу я написала плохо, всего на 12 баллов из 42 или 48 возможных, но на устном экзамене я попала к Фохту, совершенно случайно, и получила свои пять баллов. Плохо понимая анализ, я выучила две тетрадки фактически наизусть, как стихи, в основном благодаря своей зрительной памяти и прочитала эти стихи Фохту, а славящийся своим либерализмом Фохт улыбался моим ответам и кивал головой.

Один из вопросов, попавшихся в билете, у меня не был записан на лекциях, видимо, я прогуляла, и я учила этот билет по Галиным конспектам. Я запомнила страничку выкладок и воспроизвела ее, но только то, что было написано с левой стороны листа, а мелкие пометки справа (пояснения) воспроизвести не смогла, пришлось разбираться и вспоминать, что там может быть. Во всяком случае, Фохт был мной доволен и поставил мне пять, правда, ниже четверки он не ставил.

Получилось, что я сдала первую сессию очень прилично — 3 четверки и одна пятерка. Ребята-батумцы, на курс старше, те, благодаря которым я узнала про физтех, встретив меня возле общежития, интересовались, как я сдаю, и были очень довольны — первую сессию для девушки не из математической школы я сдавала очень прилично.

-Ты будешь учиться, всё будет в порядке, уверили они меня, сами всего-то на год старше.

Довольная результатом, я купила билет до Батуми, и меня проводил на поезд Ефим.

На прощание, поколебавшись, я подала ему руку, а он свою подал в перчатке и засмеялся создавшей неловкости.

Так я и уехала к бабушке, унося с собой звук неприятного, насторожившего меня смеха своего приятеля.

Ехала я без телеграммы, но бабушка знала из письма, когда я приеду, и ждала меня.

Побросав чемоданы и расцеловавшись с бабушкой, я помчалась на минутку в кассы аэрофлота, где работала кассиром Софа8. В окошечке кассы сидела девушка с длинными черными волосами, большими агатовыми глазами и разговарила с клиентами мягким, вибрирующем голосом, полным вежливости и внимания, это наша резкая, грубоватая Софа — узнать ее было просто невозможно.

2 недели каникул пролетели быстро, я поправилась у бабули килограмма на 2, не меньше, сфотографировалась с Софой в любимом ателье на улице Сталина и, расцеловав всхлипывающую перед разлукой бабушку, вернулась в Москву.

По дороге, слушая стук колес и задумчиво глядя из окна вагона на расстилающийся передо мной морской простор, я вновь вернулась к забытым на время каникул мыслям о Ефиме, и хотя в глубине души уже ждала встречи с ним, но всё-таки решила, что этот хорошенький сероглазый парень герой не моего романа, и не стоит мне всерьез им увлекаться.

Позднее Ефим скажет:

— Ты приехала и посмотрела на меня такими глазами, что я чуть не упал. Разве можно так смотреть на живого человека.

И снова начались занятия. Во втором семестре пошла молекулярная физика, лабораторные занятия вела у нас молодая женщина, вела довольно интересно. Задание я сделала очень рано и сдавала одной из первых в группе. Степанов, наш преподаватель, дал мне задачку, часть вычислений для которой можно было взять из задачки задания, и я потянула тетрадь к себе, чтобы не делать долгих математических выкладок, а взять готовый ответ и пойти дальше. Но Степанов резко дернул тетрадь на себя.

-Я хотела, — начала я и, взглянув на его покрасневшее лицо, осеклась. Я поняла, он думает, я списала задание и не смогу повторить выкладок.

Я закусила губу и вывела всё, что нужно, а когда отвечала, то объяснила ему, что хотела только посмотреть формулу, чтобы ее не выводить еще раз.

-Но я должен был знать, что Вы умеете это делать, уже спокойно и уважительно сказал Степанов и, задав пару вопросов, поставил мне зачет по заданию

Контрольную по физике в этот раз я написала на тройку, по лабораторным у меня было пять, и я на зачете по физике получала тоже пять. Но это в конце года.

У Наташки не складывались отношения со Степановым и с физикой. Первый семестр она проскакала без двойки, но потом... потом было плохо.

На семинарах по математике я по-прежнему ничего не понимала.

Кащенко читал вслух наши баллы по письменной и результаты устных экзаменов, и на мне -12 баллов и отлично — сделал выразительную паузу, донельзя меня оскорбившую.

Кащенко считал меня абсолютной дурой, которой я не была, просто он сам похабно вел занятия.

Он подходил к доске, выпятив вперед нижнюю часть туловища, как будто намеревался прилюдно изнасиловать классную доску, писал на ней интеграл и говорил мерзким голосом:

-Ну как узнать, сходится интеграл или нет?

Поворачивался к аудитории, оглядывал горящими черными глазами ис-подлобья:

-Вообще говоря, это надо чувствовать!

И встряхивал лохматой башкой.

Я смотрела на доску и ровным счетом ничего не чувствовала, кроме того, что письменную по анализу я не напишу, так как даже задания и то решить не могу, и нужно-таки что-то делать.

На нашем факультете учился Толя, отслуживший, толковый и организованный парень. Их группа занималась скопом, они решали задания, исследовали интегралы на сходимость, и Толя пригласил меня на эти занятия.

Он стоял у доски и писал по пунктам, что нужно проверить у подынтегральной функции, какими она должна обладать качествами, чтобы была условная сходимость, и какими при абсолютной сходимости интегралов. Один, два, три, четыре, пять, шесть, — я слушала и записывала пункты, и мир интегралов перестал быть для меня за семью печатями — никаких, оказывается, чувств, разложи всё по полочкам и сиди, считай, думай.

У них в группе был сильный семинарист, он так их учил, они научили меня, и благодаря этому я хоть как-то написала письменный экзамен по анализу и даже лучше, чем в первом семестре.

Но до этого еще далеко, а пока мы ходим с девочками на лыжах, и я хожу с Ефимом на каток, он завязывает мне ботинки с коньками, а потом снимает с замерзших ног и пытается растереть сведенные холодом ступни ладонями. Но я позволяю только снять ботинки, а уж трогать мои ноги — нет, это чересчур, и я отталкиваю его руки, поджимаю ноги под себя. Видимся мы только в будни, по выходным он уезжает к своим теткам, а я езжу, но уже реже к дяде Боре. Иногда, я возвращаюсь от них по утрам, вместе с тетей Ниной9. Маленькая подвижная тетя Нина привычно быстро передвигается в густой толпе, и я еле поспеваю за ней. Плотный поток людей заносит меня в двери вагона на "Соколе", и на "Белорусской" с этим же потоком я выбираюсь из вагона и по переходу на кольцо, и там до "Новослободской". Главное, не задохнуться в такой толпе, впрочем, если станет плохо, то упасть всё равно не удастся. Молодая женщина, стоящая рядом со мной, разворачивает газету, кладет ее на спину мужчины, читает и еще что-то жует, явно завтракает. Рядом кто слабо пищит, что ему наступили на ногу. На минутку, оторвавшись от газеты и перестав жевать, женщина саркастически вопрошает:

-Вы что, первый раз в метро в час пик?

И жалующийся возмущенный голос устыжено замолкает.

В будни, в плохую погоду, когда нельзя пойти на каток и надоело учиться, Ефим заходит к нам на огонек — попить чаю, поумиляться на наивных девочек, т. е. меня, Люсю и Виолетту. Не помню, чтобы он приносил что-нибудь вкусное к чаю, но мы, все трое, были рады его посещениям, тому оживлению, которое он приносил с собой. Теперь он уже не придумывает обязательный предлог, чтобы зайти, а заходит просто на правах старого приятеля. Ведет он себя не так, как будто приходит именно ко мне, и я не хожу провожать его, когда он уходит, хотя он топчется возле двери прежде, чем уйти, и жалуется, как достали его товарищи по комнате, Лешка и Валерка, молодые ребята, наши ровесники.

Он топчется и топчется, но я не трогаюсь с места, раз ты пришел поумиляться, то я-то тут причем?

Но всё это глупости, и Люся и Вета знают, что ходит он ради меня, что я ему нравлюсь, и Виолетта насмешливо бросает в пространство после его ухода, вгоняя меня в краску смущения:

-Да, что-то Ефим к нам зачастил.

Я махнула рукой на свои благоразумные решения, мне всё больше нравится общество Ефима, я всё чаще думаю о нем, отвлекаясь от занятий. Иногда вместо девчонок я хожу на лыжах с Ефимом. Он хулиганит и стряхивает заснеженные ветки так, чтобы снег сыпался мне за шиворот.

Я сержусь, и у него появляется повод лезть мне за ворот и выбирать снег.

Он и стряхивает ветки только для этого, но мне нравится это игра, и я только делаю вид, что обижаюсь и не понимаю его хитростей.

Долгими январскими вечерами мы сидим в корпусе "А" и решаем задания.

Ефим теперь всегда занимает две аудитории рядом, чтобы недалеко было идти ко мне.

Я сижу и пыхчу, решаю задачки, а Ефим приходит ко мне, садится на стол рядом с моими тетрадками и сидит, иногда молча, иногда непрерывно болтая. Я думаю, что он сидит на столе, так как ему приятно смотреть на меня сверху вниз, роста он маленького, а может быть ему нравится смотреть на меня тогда, когда я его не вижу, наблюдать со стороны.

Запутавшись в выкладках, я подсовываю задачку ему, по физике он может мне помочь, ну, а по анализу нет, по анализу я, пожалуй, сильнее его, и я решаю пойти, поискать Вовку, он-то наверняка решил, но Ефим удерживает меня за руку.

-Успеешь еще, нарешаешься, — говорит он. — Посиди.

Я сажусь. Но мысли мои заняты заданием, и я уже не слушаю его, и Ефим, обиженный моим невниманием, встает и направляется к двери. Теперь уже мне очень не хочется, чтобы он уходил, так уютно было вдвоем.

-Возьми тетради и занимайся вместе со мной, предлагаю я ему. Но он не соглашается.

-С тобой поучишься, как же, — с намеком говорит он и уходит.

Я понимаю намек, но игнорирую его.

На лабораторных по химии Ефим устроился где-то на углу тяги и всё водил носом:

— Откуда-то плохо пахнет, — жаловался он. Валерка Шуклин, молчаливый парень из нашей группы, со светлыми юношескими усиками, осматривает место, где сидит Хазанов и говорит:

-Да ты смотри, сидишь возле слива.

Действительно, рядом с Ефимом стояла банка с надписью "слив".

-Вечно Ефима к каким-то отбросам тянет, — встряла я.

Ефим начал смеяться своим придыхающим, странно звучащим смехом:

-Если б ты только знала, что ты сейчас сказала.

Я тут же поняла, что он имеет в виду, и отвернулась. Понял это и Шуклин и тоже засмеялся.

-Ладно, потом объясню, — сказал Ефим.

После занятий я спросила.

-Ну, и чего ты так хихикал?

Я, наконец, хотела услышать вслух то, что подразумевалось, и мне было интересно, скажет он или нет.

Сказал. Да, так и сказал:

-Меня тянет к тебе, а ты про отбросы.

На другой день Валерка, насмешливо щурясь, спросил меня:

-Ну, объяснил тебе Ефим, в чем дело?

-Может быть, — сказала я уклончиво и покраснела.

Вечерами, вернувшись в общагу, я сижу в постели, поджав ноги к подбородку, и мечтаю, вспоминая вечер, проведенный с Ефимом. На душе у меня спокойно и радостно, и я не слышу, о чем говорят Виолетта и Люська.

-Зойк, а Зойк, — уже давно зовет меня Люся. — Да очнись ты.

-Ты 243 номер решила?

И Люся возвращает меня с небес на землю.

Не помню, когда мы поцеловались первый раз, но ко дню моего рождения, когда приехала Зойка, мы делали это вовсю, а вредный Вовчик донес Гале, что к нам в аудиторию (мы теперь занимали одну комнату на двоих) опасно стало входить, всё время кажется, что помешаешь или застукаешь.

Я очень ждала Зойку, с нетерпением ждала встречи, встречал ее на вокзале Ефим, сам вызвался встретить и довезти, взял фотографию, чтобы узнать, думаю, хотел ей понравится, зная, что Зойка имеет большое влияние на меня.

После первых объятий и разглядывания друг друга, Зойка спросила:

-Что за парень меня встречал?

-Ефим. Я его люблю, — я произнесла эти слова вслух впервые, и прозвучавшее стало реальностью и для меня самой.

Зойка только вздохнула. Она единственная, которая знала, насколько это серьезно и даже опасно для меня.

Итак. Это конец марта. Мне предстоит еще апрель, май и июнь, первая моя весна в здешнем климате и первая и последняя весна нашей с Ефимом, вернее моей, любви.

Я не вела никакие записи, но у мамы сохранились мои письма, не все, но некоторые. Я буду их приводить, это единственные письменные документы той поры моей жизни, из которых хорошо видно, как умеют дети не писать родителям о главном.

Здравствуй мама! Сегодня суббота и я устроила себе отдых — сижу и пишу письма. На улице чудесная погода, но стараюсь пока не много бывать на воздухе — сама знаешь, какой здесь март обманчивый.

На мой день рождения явилась вся группа. Было очень весело. Зойка тоже приехала вечером 26, и вечером 27 уехала. Так что, ма, все хорошо. Только все больше начинаю тосковать по тебе, по теплу, по солнцу.

Из-за этого даже учиться стало еще тяжелей.

Пока все нормально с учебой. Только задание по геометрии надо сдать.

Обещала приехать к дяде Боре с Зоей и не приехала, просто мы не успели. Звонила и не дозвонилась, вернее Бориса на работе не было.

Насчет лета — так я хочу сначала к тебе, а потом в Батуми, я соскучилась раз, а потом в июле мне даже на море не с кем будет пойти, все студенты работают, а Мадлена и Света поступать будут, т. е. знакомых ни души в полном смысле слова.

А может, вы все же решитесь на август в Батуми?

Да, а как из Караганды попасть в Батуми?

Какая у вас погода?

Уже тоже, наверное, тепло.

На 8-9 мая хочу съездить в Ленинград. Мама ты разрешаешь? Очень, очень понравился мне этот город, просто сказка — до сих пор вспоминаю.

Вот сколько написала. Даже сама обрадовалась.

Пойду поужинаю, а то потом ничего не будет.

Большой привет дяде Яше.

Целую крепко

Твоя девятнадцатилетняя дочь (Ух. много1)

Прошел день рождения, уехала в свой Ленинград Зойка, и опять начались будни учебы, опять вечерами я сидела одна в комнатке, решала примеры, приходил Ефим, мы учились, болтали, иногда целовались, ходили гуляли по Долгопрудному под темным звездным небом с еще по зимнему яркими звездами.

Вовка по-прежнему был у меня в приятелях, но было заметно, что Ефима он не долюбливает.

Как-то Вовка пришел и что-то мне объяснял, а я старалась не смотреть на его штаны — он совершенно истаскал брюки, а ширинка была такая обтрепанная, что я отводила глаза. От Галки я знала, что у Тульских не бедные родители, и поэтому как-то раз позволила себе заметить, задумчиво глядя поверх его головы:

-Вова, ты купил бы себе новые брюки, что ли.

-Ну вот еще, прекрасные брюки, нигде дырок нет. Я еще их обрежу и шорты сделаю, — бодро ответил Вовка.

Ну, и что на это было возражать?

Дыр действительно не было, и я только вздохнула, хотя было почти уверена, что новые брюки вообще есть, их и покупать не надо, просто Вовка из какого-то пижонства их не носит.

Когда я жила в Батуми, то стриглась, как правило, в парикмахерской. Иногда меня, правда, подстригала Зойка. Здесь ситуация изменилась — я зашла в парикмахерскую в Долгопрудном, увидела там огромную очередь и ушла.

Когда я заросла до невозможности, то подстриглась сама.

А тут я, будучи в Москве, зашла в парикмахерскую подстричься, меня терроризировал Ефим, очень ему хотелось, чтобы у меня была красивая, ухоженная голова.

Когда я села в кресло, немолодая парикмахерша подняла мои пряди и спросила:

-Кто стриг?— строго так.

-Ну, я сама.

-Руки бы тебе пообрубать за такое издевательство над волосами, — в сердцах воскликнула парикмахерша.

Возилась она со мной довольно долго, но мне не понравилось, что получилось, конечно, аккуратно, но не к лицу — в Батуми, где почти все кудрявые, меня стригли хорошо, а в Москве портили, не учитывали, как поднимутся кудрявые волосы после стрижки.

Но Ефим был доволен, глядя на мою голову — он всегда ставил мне в пример Наташку Зуйкову, какая она молодец, как умеет причесаться, что-то сделать из своих волос. Я очень удивлялась — Наталья мучилась со своими волосами, они были красивого рыжеватого тона, но жидковатые, а у меня густые, и никакими прическами эту разницу нельзя было скрыть.

Наташка вообще нравилась Ефиму.

Как-то он спросил, кто она, имея в виду национальность, и Зуйкова, которая по отцу была русская, сказала:

-А я это самое, которое не любят.

И Ефим, который был чистокровным евреем и тщательно это скрывал, очень зауважал Наталью после такого ответа.

На юге весна воспринимается не так, как здесь. Нет такого пробуждения природы. Просто становится всё теплее и теплее, начинает цвести глициния, и на розовых кустах на бульваре появляются листья и бутоны, а на вечнозеленых деревьях и кустарниках много свежих побегов и зеленых листьев.

Не то было здесь, снег сошел, земля нагрелась, сладко пахло прелым прошлогодним листом, воздух пьянил, я ездила и смотрела на любимого мною Рокуэла Кента в Пушкинском музее, подолгу простаивая перед его картиной "Весенняя лихорадка".

Напоенный влагой воздух, низко бегущие облака и мчащиеся по земле кони с развевающими гривами — мне казалось, я чувствую вкус влажного воздуха на губах.

Ефим принес мне какую-то успокоительную микстуру — надо было пить по столовой ложке три раза в день:

-У невропатолога попросил, сказал — дайте что-нибудь для девушки от весенней лихорадки.

-С чего ты взял, что она мне нужна?— оскорбилась я. Сам пей.

-Пью, честно признался Ефим, уже две недели, как пью.

-И помогает?

-Ну, когда тебя нет рядом, то помогает.

Мы снова стали бегать на зарядку в березовую рощу, а вечерами я гуляла с Ефимом. Листвы на деревьях еще не было, но зеленая травка уже пробивалась.

-Какая красивая молодая береза, — я указала Ефиму, на невысокое дерево, — ствол совсем белый, без черных пятен.

-Как мачта, заметил Ефим, — на нее спокойно можно залезть.

-Ну ладно заливать, не влезешь, — с искренним недоверием сказала я.

Хазанов обиделся, подпрыгнул и быстро и ловко залез метра на четыре.

Я стояла и смотрела снизу, задрав голову.

С земли он так походил на ловкую обезьяну, что я принялась вдруг заливисто хохотать, представляя, что бы сказали парни в группе, увидев этого, якобы, взрослого, многоопытного Ефима, торчащего на березе.

Ефим правильно понял мой смех и быстро спустился. На темных брюках остались белые следы от бересты.

— Вот брюки испортил, — вздохнул Ефим.

-Да очистятся твои брюки.

И мы продолжили прогулку.

В мае одурманивающее безумие весны свело с ума мужское население общежитий. Невозможно было ходить вдоль корпусов парочкой — из настежь открытых окон обливали водой, если девочка шла одна, то светили солнечными зайчиками в глаза — идешь, зажмуришься, хочешь поскорее убежать из простреливаемой зоны, а эстафету перехватывает другой, и уже из другого окна другого корпуса тебя снова слепят зеркальцем. И изо всех окон с грохотом несется музыка — магнитофоны включают на полную катушку:

"На далеком севере

Ходит рыба кит".

Переходишь эту звуковую волну, и дальше:

"Съел почти что всех женщин и кур..."

И дальше еще:

"Здесь остановки нет, а мне пожалуйста"

В мае деревья оделись листвой, запели соловьи, вечера стали теплыми, и мы с Ефимом долго гуляли, поздно ложились спать, и я сильно не высыпалась.

По ночам мне снились кошмары — какой-то паук плел вокруг меня легкую, почти невидимую, но очень липкую паутину, паутина липла к телу, и я просыпалась по утрам с ощущением липкости и немытости.

Но в свете яркого весеннего дня миловидный розовощекий Ефим переставал казаться мне пауком, и я с радостью находилась в его обществе.

Еще зимой Виолетта спросила его, как его отчество

-Наумович, — ответил Ефим.

-Исконно русское имя Наум.

Среди моих знакомых был только один Наум — Ярошецкий, чистейшей воды еврей, да я и по внешнему виду и по повадкам знала, что Ефим еврей, но не стала вмешиваться в разговор, удивившись, что он скрывает свою национальность, поскольку в Москве был шокирующий меня антисемитизм, я имею в виду не только официальный, но и бытовой, и я не удивилась, что еврею хочется скрыть, что он еврей, хотя только еврей способен выдавать имя Наум за исконно русское.

В Ефиме была необыкновенная способность влезать во все возможные, не касающиеся его ситуации, давать благие советы людям, которые его вовсе об этом и не просят, а потом еще за глаза высмеивать этих людей.

"В каждой бочке затычка" — сказала бы о нем моя бабушка.

В непрерывном потоке его болтовни, которая набивалась мне в уши с утра до вечера, он всегда был на высоте, поучая своих младших товарищей, как надо пробиваться в жизни, как обращаться с женщинами, но в его комнате были умные мальчики (Алешка и Валерка), которые не принимали его трепотню всерьез, и единственный, на которого Ефим, как мне казалось, имел влияние, был Сашка Бугаев.

Тем не менее, любовь зла, полюбишь и козла, а Ефим в общем-то даже и не козел, как задумчиво сказала мне Люся, которой Ефим нравился.

И мы гуляем вечерами по Долгопрудному, фланируем по Первомайской взад-вперед, мозолим всем глаза, стоим ночью перед общежитием не в силах расстаться.

Мы часто пили воду из автоматов без стаканов, Ефим бросал монетку, я подставляла рот под струю, а потом еще и он успевал попить.

Как-то я пожаловалась, что очень липкая от этой воды.

— Так сначала льется сироп, а потом газированная вода, — засмеявшись, объяснил мне Ефим.

В теннис я играла мало, не спорт был у меня на уме.

Ветка удивлялась нашему роману, вспоминала, как она всё шутила по поводу того, что не зря, наверное, Хазанов к нам ходит, что-то ему нужно, и гордилась своей прозорливостью.

Люся, которая была больше в курсе наших отношений молчала, она не очень верила в искренность Фиминых чувств с самого начала, ей казалось, что он не способен сильно влюбиться, что всё это для него игра.

Еще зимой, когда мы с Хазановым только-только начинали встречаться, он рассказывал мне про армию, как ему там плохо приходилось — идешь строем, куда не знаешь, всё тебе всё равно, только вода бежит за шиворот.

Я очень сочувствовала его страданиям, одиночеству и заброшенности и пересказала его рассказ о жизни в армии Люсе. Мудрая Люська засмеялась и объяснила мне:

-Если хочешь понравиться девушке, первым долгом расскажи ей про свою жизнь в самых черных тонах, чтобы ее разжалобить и вызвать сочувствие.

Но этот, оказывается, избитый прием на меня подействовал.

Чем дольше я встречалась с Ефимом, чем сильнее меня затягивал мутный омут пробуждающихся чувств, тем тревожнее становилось у меня на сердце, я терзалась и жаловалась Люсе, а Люся, на тот момент очень удалившаяся от меня и сблизившаяся с Виолеттой, сердилась:

-Ну, и чего тебе не хватает, гуляешь с парнем, который тебе нравится. Целуешься с ним, и что еще?

-Он не говорит, что любит меня.

-А что говорит?

-Что сильно увлечен, что такого с ним еще не было, что совсем потерял голову.

-А ты?

-А я хочу определенности, хочу, чтобы мне объяснялись в любви и клялись в верности. Ты пойми, я в нем не уверена, у него уже были женщины, а я толком и не целовалась ни с кем до него.

Ночами я плохо спала, утром, едва открыв глаза, я уже с нетерпением ждала встречи с ним, если повезет, то прямо с утра в столовой, а если он проспит, то уже на занятиях; потом вместе на обед, вечерами совместная учеба, после нее прогулки по городу перед сном — мы виделись каждый день, проводили вместе всё время, когда ссорились, то переживали и совсем не могли учиться.

-Ну ладно Зойка, но Ефима-то как захватило, — говорила Виолетта, наблюдая как он бегает под окнами общежития и ждет, когда я вернусь (я обиделась и уехала навестить дядю Борю).

Может, всё бы и обошлось, дотянули бы до лета, там расстались, и видно было бы как быть дальше, но тут, как назло, две никогда не виденные мной тетки Ефима уехали отдыхать, Ефим остался один и всё уговаривал меня зайти к нему. Мне было любопытно побывать там, в убежище, в которое Ефим любил уезжать, оставляя меня одну, и я как-то раз, когда мы гуляли по Москве вблизи от его дома (думаю, место прогулки было выбрано не случайно) зашла, еще ничего не решив про себя.

Эта была большая глупость с моей стороны, но я ему доверяла, он ведь был старше на четыре года и опекал меня, как маленькую. Ничего между нами не произошло, просто не получилось, и я встала перед дилеммой, или надо решиться сойтись с ним, или прекратить всякие встречи хотя бы на время. Ефим стал как безумный, умолял меня еще приехать к нему, ругал за мещанские взгляды, говорил, что он от меня без ума, что нельзя так обращаться с мужчиной, но не звучало главного для меня — я тебя люблю и хочу быть с тобой всю жизнь.

-Это банальности, — говорил он, — разве ты сама не чувствуешь, как я к тебе отношусь.

Экзамены я сдавала как в тумане, физику сдала на четверку, а по математике схватила 2 тройки.

На экзамене по анализу молодой преподаватель задал мне задачку — определить радиус сходимости одного ряда, если известен радиус другого и зависимость членов одного ряда от другого.

Я посмотрела на потолок и написала ответ, решить я не могла, даже не представляла, с какого боку подойти.

-Ответ правильный, — удивился преподаватель, — но где решение?

-Я не знаю, как решать, но зависимость степенная, и раз радиус сходимости одного ряда меньше, чем другого, то значит корень n-ой степени, — объяснила я свои соображения.

Парень вздохнул и поставил мне тройку, с чем я и ушла.

Из письма маме:

Здравствуй, ма!

Через полчаса у меня экзамен и спасти меня может только чудо, если конечно, меня допустят

Так что это письмо вроде посмертное завещения (я сохраняю ошибки, они показывают, в каком я реально была состоянии)

Не удивляйся на цвет чернил, я налила в авторучку вместо черных синии, вот она и откалывает такую разноцветицу. Бабушка мне тоже давненько не пишет. Очень боюсь, что не допустят, тогда пересдавать на осень, а если еще что-нибудь завалю, то это конец, выгонят из физтеха. Так что письмо это пишу кровью, даже по цвету похоже.

Сейчас письмо не отправлю, а вечером припишу, сдала я или нет. Погода в Москве была отличная, а вчера и сегодня дождь, судьбу мою оплакивает, наверное.

Ну все, иду одеваться, уже без 15 одиннадцать. Будем думать, что фортуна не повернется ко мне задом.

Дописываю через день. Анализ я все же сдала, но на тройку. Можно было вытянуть и на четыре, но не получилось.

Послезавтра сдаем историю, пока мои знания равны нулю, посмотрим, удастся ли все выучить.

Привет дяде Яше

Целую

Твоя Зоя

Не сердись за поездку в Ленинград, мне здесь все так надоело и опротивело, что я собралась и уехала, отдохнула 2 дня. (по истории я получила пять.)

Линейную алгебру, которую я всё же знала прилично, я сдавала молодому азербайджанцу, которого перед этим обругали за то, что он ставит одни пятерки.

-У вас билет, в котором и спрашивать-то нечего, — недовольно буркнул он мне и под этим предлогом поставил мне тройку, хотя я всё ответила. У меня же, как назло, было расстройство желудка, и я не стала спорить, ушла в туалет вместе со своей незаслуженной тройкой и поносом.

В Москву приехала мамина двоюродная сестра, тетя Кэто, и дядя Резо позвонил мне, что она хочет со мной познакомиться.

Вечером, вернувшись в общагу после свидания, я и говорю девчонкам, лежа в темноте в постели:

-Завтра пойду знакомиться с теткой из Киева, которую никогда не видела.

-Это она подарила мне мой красивый красный купальник, -добавила я помолчав.

Я относилась к этому событию как-то буднично, но Люся с Виолеттой почему-то разволновались.

-А в чем ты пойдешь?

Я задумалась.

Свои серые туфли, мои первые туфли на каблуках, которые я впервые надела еще в 10 классе, и мама с бабушкой пошли вслед за мной, посмотреть, как я буду в них передвигаться, так вот, их я отдала в починку, вернее Ефим отдал, другие страшные серые на низком — покосились, и блузки нарядной не было.

-Пойду в чем есть, — решительно сказала я, — не могу же я отказаться от встречи только потому, что мне не в чем пойти.

На другой день меня снарядили — надели на меня белую Веткину блузку и Веткины же туфли-лодочки, серо-зеленые на высоченных семисантиметровых каблуках — я никогда на таких не ходила. Но туфли были очень удобные и мне нисколько не жали — поэтому я довольно свободно могла в них передвигаться.

В таком виде я и поехала в Москву знакомиться с теткой.

Она оказалась немолодой очень энергичной женщиной с необыкновенным чувством юмора, помню, всё хотела купить подарок своему сыну и комментировала это свое стремление так:

-Мы начинаем судорожно любить своих детей, как только уезжаем из дому.

Мы были где-то в гостях, сидели за столом. Но кроме нее и Резо я не запомнила никого.

Выпив и поев, я расслабилась и рассказала, как меня экипировали всей комнатой, чтобы я понравилась тетке.

-Да что же на тебе свое?— тетя Кэто была слегка шокирована.

-Белье и костюм мои, — засмеялась я и получила в подарок симпатичную капроновую блузку, правда мне большую.

А неделю спустя, гуляя по Москве, мы с Хазановым зашли в универмаг, и я купила себе за 40 рублей красивые белые итальянские туфельки на небольшом тонком каблуке, фабрики "Фаро", я давно мечтала о белых туфельках, какие не смогла купить себе на выпускной.

Еще Ефим завел меня как-то в универмаг рядом с кинотеатром "Ударник", и я купила там себе кофточку, цвета морской волны в бурю, с золотыми пуговками. Хочу сказать, что обувь еще можно было купить, а с трикотажем было совсем плохо, и я рада была своей новой кофте, простой, под горло и без украшений, я носила серую индийскую, ту самую, которую мама купила у спекулянтки Ламары, но у нее (у кофты, а не у Ламары) уже подозрительно светились локти — пряжа была мягкая и не рассчитана на постоянное трение при писании.

Наташка была не в ладах с физикой (Степанов с упорством ставил ей тройки по зачету) и схватила двойку на экзамене в летнюю сессию, физика была первой, а на анализ она просто не пошла. У нее были две двойки, и она собралась уже совсем уходить с физтеха.

Но перед линейной алгеброй Миша Коломеев уговорил ее позаниматься с ним. Он прекрасно знал математику и рассказал ей весь курс, рассказывал в течение полутора дней, а потом она слово в слово повторила его. В результате на экзамене она получила 4 и то только потому, что это была первая отметка, хотя был уже третий экзамен, а отвечала она всё правильно.

Историю и химию она сдала, пересдала физику и анализ и продолжила учебу на физтехе.

Но в дальнейшем по физике это повторялось и на втором курсе, пока на третьем Наталья не завалила Гос, но об этом попозже.

Однажды поздно вечером мы решили полазить по чужим дачам, и я переоделась в брюки Ефима.

Я так понравилась ему в брюках, что он подарил их мне.

Вернулась я поздно, бросила брюки у кровати и завалилась спать. Девчонки утром проснулись, видят, возле моей постели валяются брюки Ефима.

-Ну, всё понятно, но куда же Ефим девался без брюк?

-На радостях умчался в одних трусах?

Девчонки ходили вокруг меня, строили предположения, но будить не решались, я всегда была очень свирепая, если меня разбудить утром.

Наконец я проснулась, и недоразумение объяснилось к разочарованию Виолетты.

Когда была хорошая погода, мы ходили на пляж на Водники или на Долгие пруды и даже купались. Вода в Долгих прудах была теплее, но совсем мутная и грязная. В те годы я переплывала Клязьму запросто, тем более, что посередине реки была большая мель, на которой можно было отдохнуть.

Как-то раз мы валялись в траве возле Долгих прудов, загорали и учили физику, изредка прерываясь на поцелуи.

Ефим искупался. Но я только потрогала ногу водой и не решилась войти в пруд — вода была холодная и по части прозрачности как-то очень сильно уступала Черному морю — мутная была водичка, по правде говоря.

Я села на берегу рядом с Хазановым, который лежал, прикрыв глаза рукой, и задумалась, глядя на воду и грызя, по своей привычке, травинку. Издалека пруд был нежно голубого цвета и только у берега, в тени вода становилась болотно-коричневой. Дул ветерок, и по поверхности пруда шла рябь, а потом ветер затихал, и белые стволы берез отражались в спокойной воде.

"Никак не получаются у меня эти отражения" — думала я, мысленно вырывая из общего кусочек пейзажа и вставляя его в рамку, и тут же решая, что будет хорошо смотреться, а что лучше не рисовать.

Из задумчивости меня вывел голос Ефима, который, оказывается, давно уже смотрел на меня.

-На тебе сейчас все краски, какие только можно представить — темные глаза, яркий румянец, зеленая ветка в руке, красный купальник, и всё на фоне голубого неба. Никогда ты не будешь так хороша, как сейчас, в 19 лет.

Оказывается, он тоже рисовал свою картину, и я для нее позировала.

Это было еще до отъезда теток. А когда они уехали, мне совсем житья не стало, он всё время звал меня к себе.

Однажды мы поссорились из-за моего отказа поехать с ним, и я возвращалась от электрички вся в слезах, а Ефим уехал.

— Ты ко мне равнодушна, — сказал он, — только смеешься над моими чувствами.

Бредя вдоль шпал, заплаканная, и не решаясь пойти в таком виде в общежитие, а пытаясь успокоиться, я встретила Володю Александрова, миловидного полного мальчика из нашей группы, улыбчивого и уравновешенного.

Вовка был хороший товарищ, терпеливый и внимательный в общении с девушками — видимо сказывалось наличие сестры-близнеца.

Как-то раз, я помню, он сказал:

-За 18 лет совместной жизни мне страшно надоела моя сестра.

Увидев меня в таком виде, Володя остановился и взял меня за руку:

-Я еду на шахматный турнир, матч-реванш между Петросяном и Спасским, поедем со мной, ты развеешься и успокоишься.

Он даже деликатно не спросил, в чем дело, а я не стала говорить, что поссорилась с Ефимом. В группе все знали, что у нас любовь, но мало ли почему слезы.

Всхлипывая, я всё-таки собралась с духом и поехала с ним.

Тогда шахматные матчи отслеживались всеми, даже моей бабушкой, я увидела Петросяна и Спасского живьем, и я никогда не думала, что это так просто и интересно, побывать на матче. Правда партию отложили, и мы ушли, не узнав результата, но всё равно, я отвлеклась и успокоилась. Володя проводил меня до электрички и хотел даже до общежития. Но я отказалась:

-Нет. Не беспокойся, я доберусь сама.

Вернувшись в общежитие, я легла, но не спала, а сочиняла стихи, стараясь отделаться таким образом от своего смятения и посмотреть на ситуацию со стороны. Но мои жалкие, сугубо конкретные опусы не приносили облегчения и никак не отражали моих чувств.

"Ты помнишь, вечер был,

И тучи комаров,

Ту электричку ждали мы

Тоскливо и без слов.

И я ушла, ушла вдоль шпал..." и т. д.

Утром вернулся Ефим, сказал, что не может без меня, ему плохо, пусть всё будет так, как я решила, и на неделю мы успокоились, сдали анализ, а потом началось всё по новой.

В общем, перед последним экзаменом и моим отлетом к маме в Караганду, я не выдержала и решилась, уступила его домогательствам и своим чувствам и приехала к Ефиму.

Утром я быстро шла по двору, стараясь незаметно проскочить мимо любопытных глаз его соседок. Шла я быстро, опережая Хазанова, как будто не рядом с ним.

Вдруг Ефим резко дернул меня за руку и развернул лицом к какой-то женщине:

-Вы только посмотрите, Марья Петровна, какую я себе красивую девушку отхватил.

Я полыхнула румянцем от неожиданности и, вырвав руку, отвернулась.

-Что-то больно скромна твоя девушка, смотри, Фима, — заметила соседка.

На другой день мы смотрели в ДК "Вперед" вышедший тогда на советский экран фильм "Соблазненная и покинутая", и Ефим, когда главный герой говорит, что он не хочет жениться, потому, что невеста ему уступила до брака, испуганно обнял меня за плечи и шепнул в ухо, успокаивая:

-Боже, какой болван.

Он уехал раньше меня сразу после экзамена, в Обнинск, на операцию гланд, а меня на самолет проводил брат Алешка. Я опоздала на регистрацию на аэровокзале, и мы, схватив такси, помчались в Домодедово, денег у меня было в обрез, и за такси заплатил Лешка.

Как он добирался обратно, не знаю.

Я летела и думала, то о Ефиме, то о том, что закончила первый курс, уже устала очень, а впереди еще 5 лет учебы, то о предстоящей встрече с мамой, по которой соскучилась.

Я прилетела, мама встречала меня в аэропорту, я увидела ее, обрадовалась, и всё происшедшее со мной, всё то, что держало меня в таком напряжении последние месяцы, как бы отошло на задний план, я снова почувствовала себя маленькой девочкой, и моя выстраданная взрослость стала казаться нереальной и совершенно невозможной, и еще невозможней было во всем признаться матери.

Правда, я всё же рассказала маме, что за мной ухаживает мальчик, фамилия Хазанов, и стала ждать от него писем.

В Караганде стояла жуткая 40-градусная жара, руки к утру ссыхались, на ночь ставили таз с холодной водой в комнату, я держалась за холодные никелированные спинки кровати, лежа ночью без сна, измученная жарой и тоской.

Писем мне не было, первую неделю я и не ждала, зная, что он в больнице, потом стала волноваться — известий от него не было и не было. Незаметно от мамы я каждый день с бьющимся сердцем заглядывала в круглые отверстия почтового ящика, не белеет ли там письмо, но письма не было.

"так писем не ждут, так ждут письма. "

У меня был адрес Ефима. Но я сама не писала, справедливо считая, что написать должен он первый. Да я и не любила писать письма. Получить от меня письмо было большой редкостью, мама всегда просила:

-Зоя, пиши письма сложносочиненными предложениями. У тебя ведь только подлежащее и сказуемое. Даже определений нет. Иногда, чтобы я быстрее ответила и не ссылалась на то, что у меня нет конвертов, мама присылала мне письмо с конвертом и надписанным обратным адресом. Так что и Ефиму я не писала, только ждала от него письма, как он обещал, и сама в уме всё сочиняла ему письма, расписывая в ярких красках, как я по нему скучаю.

Я собирались на август в Батуми, к бабушке, а потом должен был приехать дядя Яша и забрать бабушку к себе в Караганду.

Мне было скучно в Караганде, ведь тут у меня не было ни друзей, ни знакомых.

Мама водила меня в Карагандинский парк гулять.

-Вот наша знаменитая в Караганде березовая роща, — сказала мама, подводя меня к аллее светлых лиственных деревьев:

-Замечательно красиво, — сказала я, — только, мама, это осины.

Мама присмотрелась, смутилась, и мы пошли искать настоящую березовую рощу. Она оказалась недалеко.

В конце июля я уехала на пассажирском поезде из Караганды в Москву.

Поезд кланялся каждому столбу, ехали мы трое суток по страшной 40 градусной жаре, я лежала на верхней полке, вся пропахшая гарью и считала вагоны в товарных поездах — я гадала, как на ромашке, любит, не любит.

Если четное число вагонов, то любит, нечетное, нет. И я пересчитывала вагоны в длинных-предлинных товарняках. Доходила до 70-80 и ошибалась или забывала, на что я загадала, на чет или нечет, и с новым встречным поездом начинала считать снова.

Если кто помнит, какие тогда составы ходили по России, тот поймет, что только большая любовь могла подвигнуть человека пересчитывать эти унылые вагоны.

Я прискакала в Москву и побежала звонить теткам Ефима.

-Он в больнице, — ответили они.

Тогда они еще мне отвечали, хотя уже и сквозь зубы. Я осталась переночевать у Гали Хучуа, в ее комнатке в общежитии, а потом, сказав, что мне надо навестить одного человека в Обнинске, поехала туда, нашла больницу и нашла Ефима.

Он очень удивился и обрадовался неожиданной встрече со мной, обрадовался сильно и вполне искренне, дал мне денег, я сходила в ближайший магазин, купила хлеба и ветчины, тогда в Москве появилась вкусная баночная ветчина, нежно-розового цвета, и мы лопали этот хлеб с ветчиной, сидя где-то над обрывом в больничном отделении, изредка прерывая еду поцелуями.

Он отдал мне письмо, которое мне написал, но не отправил, у него было осложнение, и его не выписывали, но обещали выписать завтра, то есть днем позже я его уже не нашла бы.

Мы договорились встретиться на другой день в Москве на набережной, рядом с его домом. Я была против этого, сказала, ни к чему нам сейчас эта встреча, выздоравливай. Но он настоял. А зря

На другой день, я томительно ждала его, стоя на ветру набережной, он опаздывал, через 2 часа был уже мой поезд до Батуми, вдруг возле меня остановилась машина, из нее выскочил Ефим, а вслед ему выскочила женщина с криком: — Ты куда? Никуда я тебя не отпущу.

Я смешалась, не знала, как поступить, и поздоровалась с женщиной кивком головы.

Его мать (я как-то сразу поняла, что это мать, а не тетка, по большому внешнему сходству) вынужденно кивнула мне в ответ, сказала сыну "только быстро" и недовольная села обратно в машину.

Он рассказал взволнованно:

-Представляешь, только ты уехала, и заявилась мать, в страхе за мое здоровье.

Наша единственная встреча с его матерью вышла очень неприятной для меня.

Всё же он сказал:

-Жди, я сейчас приду,— и уехал.

Вернулся он минут через двадцать, сказав, что ему пришлось стукнуть кулаком по столу. Проще было пригласить меня с собой и представить родне, я считала, что у него были основания так поступить, но думала так одна я.

Ефим был худой, весь замученный, и не время было мне что-то требовать. Он пообещал приехать ко мне летом, так как разлука почти в полтора месяца казалась мне (я думала и ему) очень долгой. Мы обнялись и расстались. Чмокнув его на прощание дежурным вокзальным поцелуем, я решительно, не оглядываясь, как я всегда делала при расставаниях с близкими, чтобы не тянуть резину и не плакать, ушла вдоль набережной и даже не знала, смотрел он мне вслед или нет.

Это было наше последнее свидание, когда мне казалось, что я счастлива, и у нас всё хорошо.

2 курс, 1966-1967 гг.

Радостная, уверенная в его и своих чувствах, с надеждой на скорую встречу, сидела я в купе поезда Москва-Батуми, поджав колени к подбородку, смотрела из окон вагона на простирающийся до самого горизонта морской простор и мысленно торопила локомотив. "Скорей, скорей, скорей, домой, домой" — звучало для меня в перестуке колес.

Бегом я пробежала квартал от железнодорожного вокзала до наших комнаток у Барабадзе10 и кинулась на шею своей бабульке, которая уже заждалась меня.

-Где же тебя черти носят, все глаза проглядела. Два дня ходила на вокзал встречать, а тебя всё нет и нет.

-Какие нежности при нашей бедности,— отшутилась я, целуя морщинистую щеку бабушки,— просто я один день погуляла по Москве,— и бабушка не уточняла подробности, к моему большому облегчению.

Батуми был пустой для меня, большинство моих товарищей-студентов были на ежегодных отработках в колхозах, и родители ждали их только в конце июля.

Осман11 встретился мне на улице и после радостных возгласов и поцелуев, сказал мне:

-Очень скучно стало в Батуми, вы все разъехались, и я не знаю, что делать. Дед обещает купить машину, если я женюсь, может жениться? Невеста у них есть.

Я в полете своей любви ужаснулась его словам:

-С ума сошел, жениться из-за машины. Машина сломается, а жена на всю жизнь.

Но самым первым меня встретил Велик12, остановился как вкопанный, потом воскликнул:

-Зоя, ну что ты с собой сделала?!

-Знаешь. Плохой климат, тяжелая учеба,— объяснила я свой поблекший, усталый вид.

-Никакая учеба не стоит твоей красоты,— горестно вздохнул Велик.

И он был, конечно, прав. Никакая учеба не стоит девичьей красоты.

Корты тоже были пустые, я приходила, но играла мало. Света и Мадлена окончили школу и поехали искать свое счастье, наш Ника13 возился с маленькими и переживал, сделает ли он из них такую команду, какой была наша, Зойка была где-то на сборе винограда на Украине и должна была приехать попозже, а Софа собралась в Чимкент, к сестре. Всё же мы вырвались как-то раз и погуляли с ней в Ботаническом саду до ее отъезда, и я ее там нарисовала сидящую под сосной.

-Какая дружба сильнее,— спросила меня Софа,— школьная или институтская?

Я не хотела ее обидеть, но сказала честно:

-Институтская. Там ты одна, а дома у тебя мама, родные.

На самом деле самой ближайшей подругой у меня по-прежнему оставалась Зойка, но теперь это уже была взрослая дружба.

Виола Дженеладзе14 разгуливала по бульвару с маленьким годовалым мальчиком: она вышла замуж за батумского парня-морячка. Он был в нее влюблен, когда она еще училась в школе, и в плавании, в разлуке, каждый день слал ей телефонограммы "Живу только тобой, не могу жить без тебя", и вот теперь она замужем за ним.

Виолка, сияя ослепительной улыбкой от уха до уха, как всегда веселая, хорошенькая, без умолку тарахтела, рассказывая, как она легко рожала:

-Как я рожала, так можно каждый день рожать,— смеялась она.

Я рада была ее видеть, от нее веяло благополучием счастливой молодой женщины, и это успокаивало и расслабляло.

Недели через две я получила от Ефима письмо, где он написал, среди прочей всякой ерунды о своем отдыхе в Сухуми, что не приедет, так как не хочет поставить меня в ложное положение.

"Мои друзья-абхазцы объяснили мне, что я поставлю твою репутацию под большое сомнение, если вдруг приеду"— так коряво, очевидно фальшиво прозвучало его решение не встречаться со мной.

Я просто опешила.

Ничего себе! Он решил беспокоиться о моей репутации, а о чем он думал всего месяц назад, где было его беспокойство?

Свое огорчение после прочтения письма я не смогла скрыть от бабушки. Кроме того, я наелась в этот день инжира, и меня рвало: то ли от инжира, то ли от нервного потрясения. Было так плохо, что пришлось вызывать скорую.

Плакала я тайком от бабушки, но всё равно она поняла, что я страдаю, и сказала:

-Зоя, ты так молода, будь осторожна. Это может помешать тебе в будущем.

Но советы моей дорогой бабульки уже опоздали.

Наконец приехала долгожданная Зойка, и я могла поделиться своими проблемами с близким человеком.

Зоя ужаснулась моей решительности:

-Ты всегда была сумасшедшей,— сказала она,— но не переживай так из-за этого. Может быть, у вас всё еще будет хорошо.

Мы играли с Зоей в теннис, загорали. Приехали Даник и Алик15, много играли в карты на пляже. Увиделась я и с Сулико Манцкава16. Он писал мне очень хорошие письма на физтех про свою жизнь моряка, описывал ночные вахты в бурном море, когда только холодная волна, заливающаяся за ворот бушлата, разгоняет надвигающийся сон, а на вахте надо стоять еще несколько часов в темноте, на пронизывающем ветру, и глаза слипаются, и каждая минута кажется часом. И думала я, читая его письма, что он очень интересный, тонко чувствующий парень, и если бы он так со мной разговаривал, как писал, то мне было бы с ним интересно. Ефим перехватывал эти письма, так как из-за того, что у нас фамилии начинались на одну и ту же букву, письма наши попадали в один ящичек на почте в корпусе Б.

Ефим брал письмо и потом долго дразнил меня им, крутя перед носом конвертом и насмешливо комментируя:

-Ну вот, тебе опять письмо от поклонника, спляши, тогда отдам.

Но теперешнее мое свидание с Сулико было молчаливым и натянутым, и, как всегда, непринужденного разговора у нас не получалось. Мы посидели на пляже, потом он проводил меня до Зойкиного дома. Я сказала тете Тае:

-Какой Манцкава красивый парень, как я раньше не замечала.

-Он всегда был интересный. Не знаю, где были твои глаза,— засмеялась Зоина мама.

Я подурнела, и, думаю, Сулико, встретившись со мной, разочаровался: память обо мне сильно не соответствовала действительности, год тяжелой жизни вне дома сильно изменил меня, смылись яркие краски юности.

Писать он мне перестал. А через год, когда я окончила второй курс, Манцкава женился.

Больше наши пути не пересеклись ни разу, но спустя много лет, мы с Арутом17, в его институте в Москве, сплетничали о наших, и Арут (перед тем как выдрать мне зуб) рассказал прямо-таки детективную историю: Сулико, который плавал капитаном, вдруг укатил со свой буфетчицей куда-то в сибирскую деревню, не сказав никому ни слова, и его разыскивали и семья и начальство.

-Всесоюзный розыск объявили,— уверял меня Арут, выбирая подходящие щипцы.

-Ну вот, я же чувствовала, что ему нельзя доверять,— засмеялась я, услышав эту историю.

Но тогда ни море, ни спорт, ни встречи с друзьями, ничто не могло отвлечь меня от горьких дум об отсутствии Ефима, встреча с которым отодвинулась до начала сентября, и не понятно уже было, какой она будет, эта встреча, а мир без него был для меня пустой, серый и поблекший.

В середине августа приехал дядя Яков18 за бабушкой, мы упаковали вещи, и я проводила их на поезд в Москву. Из Москвы Яков ехал в Караганду, бабушка решила проведать сестру Веру в Колпашево, а я осталась в Зойкиной семье еще дней на 10, потом мы вместе уехали в Москву. В Батуми было 30 градусов, по дороге была жуткая жара, а когда мы приехали в столицу, там оказалось 5 градусов тепла, такой был холодный август. Через день я проводила свою Зойку, вернулась с Ленинградского вокзала и тряслась от холода в общежитии. Я мало спала ночами — было ноль градусов, сыро, тоскливо, и я с большим нетерпением и тревогой ждала встречи с Ефимом, встречи, которая неизбежно должна была состояться, хотел он этого или нет — мы ведь учились в одной группе.

Я до такой степени промерзала, совершенно не могла согреться, и пришлось надеть зимнее пальто, так как осеннее мое было очень легкое, старое тбилисское пальтишко, купленное мне мамой еще в 10 классе.

Вовка Тульских зашел к нам поздороваться и посмотреть на меня:

-Про тебя легенды ходят, что ты в августе в зимнем пальто ходишь,— насмешничал он.

-Разве ж это август?— сердилась я. — Это же ноябрь. И к тому же всего один раз и надела, холодно ведь. Мы приехали из 30 градусной жары, думаешь легко переносить такую перемену?— оправдывалась я.

Мы пили чай у Галки и болтали, я рассказала им, что тяжело рассталась с Батуми навсегда, что мне было очень грустно, почти до слез, когда я смотрела из окна вагона на море и думала, что никогда его не увижу.

Вовке показались чрезмерными мои чувства.

-Слезьми обливалась,— любил он подковырнуть меня при встречах,— на море глядела.

На втором курсе мы поселились в 65 комнате — с окнами на юг, эту комнату выбрала Люся, просто мечтала в ней жить. В конце первого курса Люся поссорилась с Веткой, и поселились мы втроем — Люся, я и Томка Остроносова. Тамара как-то приблудилась к нам, мы на первом курсе ездили вместе на каникулы, я до Батума, она до северного Кавказа. Томка была симпатичной девушкой, востроносенькой, с прозрачными зелеными глазками, усыпанная бледными веснушками. Она пользовалась большим успехом у ребят, и на танцах ее приглашали на перебой в отличие от меня, но училась она трудно, на тройки, но не так, как Люся, у которой чувствовался большой запас сил, и которая плохо училась в основном из-за лени. Люся не была честолюбива и не считала нужным особенно стараться, если можно обойтись и без этого, а Томка старалась, но у нее не получалось.

Томка и Люся уже приехали, а Ефима всё не было. Я часто звонила его теткам и всё думала о том, как мы встретимся, всё перебирала в памяти подробности нашего последнего свидания на набережной.

Не представляю, какое впечатление я производила в те дни на окружающих — от постоянного нетерпеливого ожидания близкой встречи я жила как во сне, какая-то часть меня постоянно отсутствовала.

Лежа на кровати, в полной прострации, я ждала приезда своего возлюбленного, а из репродуктора Магомаев пел мне:

"Нет без тебя света, нет от тебя ответа..."

Начались занятия, и я, наконец, увиделась с Ефимом, загорелым, бодрым и здоровым, вполне уже оправившимся после операции. Мы были на лекции, среди чужих людей, он вполне радостно, но небрежно со мной поздоровался и вернулся к трепотне с товарищами, продолжая вести всё ту же внешнюю линию наших как бы товарищеских отношений, которой мы с ним, не сговариваясь, придерживались с самого начала. Не знаю, насколько легко она ему сейчас давалась, но мне крайне трудно.

Тот факт, что он приехал накануне и не пришел, вернее, не примчался, сломя голову ко мне, как поступил бы в мае, говорил об очень многом, если вспомнить, что мы расстались полтора месяца назад как близкие люди.

Вечером, после занятий он всё же зашел к нам в комнату и сказал, что сейчас, прямо сию же минуту, он уезжает в Москву:

-Идет в Москве кинофестиваль, я достал абонемент, но только один, и не могу тебя взять с собой.

Сердце у меня упало. Он вел себя так, как будто ничего особенного между нами не произошло, ну подумаешь, поиграли в любовь, с кем не бывает, это же вовсе не значит, что мы как-то связаны — такой был подтекст его поведения.

Я всё же вышла из комнаты его проводить, надеясь, что наедине он поведет себя по-другому, хотя и чувствовала, что он изо всех сил старается не остаться со мной с глазу на глаз.

Стоя рядом со мной на лестничной площадке и глядя куда-то в сторону, избегая моего взгляда, он сказал:

-Я всё обдумал, у нас больше не будет таких отношений, только дружеские.

Земля поплыла у меня из-под ног. Я не закричала и не стала биться головой об стену только потому, что бешенство, которое всегда охватывало меня, когда меня унижали, было сильнее отчаяния. Он, видите ли, всё решил, а я? Меня он спросил?

-Прекрасно, но о дружеских отношениях надо было думать весной, а сейчас несколько поздно и неприлично предлагать мне дружбу,— с трудом произнесла я тихим шепотом, так как у меня перехватило дыхание.

Слово за слово, мы разругались вдрызг, да и не могло быть иначе после его слов, и он ушел, сказав, что я топчу его чувства (не он мои, а я его!)

-Тетки болеют, замучили,— добавил он на прощание,— а тут еще ты навязалась...

И я осталась в слезах и полном смятении.

Каким образом человек, который еще два месяца назад не мог прожить и дня, не повидавшись со мной, как он мог так легко перемениться?

Сейчас я понимаю это так:

После весенней лихорадки он одумался и решил, что роман со мной на глазах у всех накладывал на него определенные обязательства. А он этого не хотел — зачем ему какие-то обязательства в 22 года, когда так приятно быть свободным.

В разлуке чувств у него поубавилось, весенний угар прошел, в голову стали приходить всякие разумные мысли, что спешить связывать себя не надо, что любовь подождет, что я уже никуда не денусь, и, если захочет, он будет со мной, а нет, так и другую найти не долго, и лучше всего держать меня на расстоянии, дабы снова не потерять контроль над ситуацией. А я никак не могла смириться с тем, что со мной произошло такое несчастье, я безрассудно влюбилась в человека, для которого соображения благоразумия были выше чувств, как моих, так и своих собственных. Я конечно умом понимала, как банально произошедшее со мной — столичный любитель сладенького, умеющий добиться своего в отношениях с женщинами, провинциальная, романтично настроенная девушка и печальный финал их любви.

Конечно, всё было не так уж просто. Ефим прежде всего не был столичным жителем, он жил у теток в Москве с 14 лет, а мать у него была в Костроме, т.е. он был провинциал, как и я, только он изо всех сил мечтал о Москве, и в этом, в основном, и заключалась его ущербность, не имея прямых путей достичь желаемого, он собирался ловчить и ловить москвичку, а я, счастливо живя в своем Батуми, хотела лишь учиться в Москве, а там как уж получится. Жизнь в небольшом городе, где мало шума и много воздуха, на самом деле, нравилась мне больше, чем суета столицы с ее транспортом и огромными расстояниями. Позднее основная причина моего желания быть поближе к Москве было наличие здесь продуктов питания, которых к моменту моего окончания института по всей стране уже не было.

Так что я не могла реально оценить стремление Ефима остаться в Москве любой ценой, ведь то, что не кажется важным для тебя, кажется таким же и для другого.

Обойдясь со мной, как с заводной куклой (хочу заведу, не хочу, на полку поставлю), он, тем не менее, не хотел, чтобы я считала его законченным подлецом. Но мой мир тех лет был черно-белый, и то, что уже очевидно не было белым, могло быть только черным. Выкрасив своего любимого черной краской, я очень мучилась, но, несомненно, для меня это был наилучший выход из сложившейся ситуации — я влюбилась серьезно, а он только развлекся, и нужно было сжигать все мосты между нами, иначе я годами жила бы несбывшимися надеждами. Теперь я всей душой желала одного, чтобы он провалился сквозь землю и как можно скорее. Его разговоры о большой любви были сплошным блефом, и на самом деле он намеревался жениться по расчету.

-Ты роковая женщина,— любил говорить он мне весной.

Это была полная чушь, я была просто молоденькая девушка, всегда воспринимающая любовь только как преддверие брака, мечтающая о детях, причем обязательно о двоих, и хотя немедленный брак пугал меня, (мне всегда казалось, что вот выйдешь замуж, и всё, конец свободе и грезам, и всё так скучно, один быт — так сказала я Томке Остроносовой еще на первом курсе, и Томка со мной согласилась), но я хотела полной ясности в наших отношениях и на роль роковой женщины никак не тянула, несмотря на экзотическую внешность и вспыльчивый характер. Маменькина дочка, привыкшая быть центром любви и внимания в нашей куцей, без мужчин, семье, я, оставшись одна, тяжело переживала разлуку с близкими, с мамой и бабушкой, тосковала по ним, и эту пустоту в моей, привыкшей любить и быть любимой, душе и заполнил Ефим. Переживи я первый год благополучно, я бы научилась быть одна, отвечать сама за себя, и уже не влюбилась бы так, без оглядки, появилась бы какая-то защитная оболочка, которой, увы, в мои 18 лет у меня совсем не было.

Тем не менее, при наших дальнейших встречах и томительных и мерзких выяснениях отношений, несмотря на всю свою влюбленность, мне хватило душевных сил поставить Ефиму ультиматум, не оставляющий ни малейшей лазейки: или ты женишься на мне, как доказательство чистоты и серьезности твоих намерений, или ты подонок и не смей ближе, чем на пять метров, подходить ко мне. Условия категоричные, что там говорить, но теперь уже, когда мое внутреннее доверие к нему было подорвано его уклончивым, ни к чему не обязывающим поведением, не было другого пути для восстановления чувств: любишь, женись, не любишь, проваливай, в конце концов, пусть говорит спасибо, что я не могу посвятить в такое дело отца, а то он был бы еще и с битой мордой, если уж он так чтит кавказские обычаи...

Первые дни занятий проходили у меня, как в бреду, и вдруг я поняла, что не выдержу напряжения каждодневных встреч с Ефимом на занятиях. Я перестала ходить на них. Да и он прогуливал.

И я решила перейти на другой факультет.

Пришла в деканат аэромеха, но меня не взяли с тройками по математике, пошла на физхим и сказала:

-Я увлеклась химией, возьмите меня (химию я сдала на отлично),— и Волкогон, который тогда был замдекана физхима, а на самом деле заправлял всем, мы декана и в глаза не видели за все 6 лет учебы, меня взял; следом за мной ушла на физхим и Виолетта, которую там зачислили в студентки, а до этого она всё еще была кандидатом, хотя уже дважды прилично сдавала сессию.

Люсю я посвятила в свои отношения с Ефимом, не выдержав одиночества.

Пока Ефим был мне близким человеком, я никому не говорила про нас, но при разрыве мне нужна была наперсница, а Люся была мне ближе всех в тот момент.

Люська и раньше настороженно относилась к нашему роману, а теперь сочла, что ее подозрения относительно неискренности Ефима имели основу.

Написала я и маме. Она приехала, то ли по каким-то делам, то ли из-за меня, я жила в таком угаре, что ничего не помню.

Ефим не стал уклоняться от разговора с мамой, как я того ожидала, нет, он встретился с ней и пытался ее перевоспитывать, внушить ей более широкие взгляды на отношения мужчины и женщины — это моей-то маме, венерологу по профессии, много чего в жизни видевшей, особенно того, к чему приводят широта взглядов и распущенность нравов. Попытки Ефима как-то выкрутиться из скользкой ситуации, в которую он попал, опять-таки, не беря на себя совершенно никак обязательств по поводу нашего с ним будущего, были для мамы шиты белыми нитками.

Выслушав всю ту околесицу, которую он нес в течение часа, мама сказала после его ухода:

-Зоя, ты, конечно, дура, совершенно не видишь, с кем имеешь дело, но незачем так убиваться, всё ерунда, и хорошо, что он бросил тебя, раз он такой по натуре, то рано или поздно он всё равно сделал бы это. Так лучше раньше.

-И потом, ты готова выйти замуж за еврея?

-Ну, ты же замужем за евреем.

-Я совсем другое дело, я не собиралась иметь от него детей, а ты готова рожать изгоев? Кроме того, его родня тебя не примет, раз ты не еврейка.

В общем, мама велела мне не сходить с ума, выкинуть его из головы и продолжать учиться, и думать о здоровье, которое оставляло желать лучшего.

Легко сказать, но сделать совсем не так уж просто.

Но мамина уверенность, что всё пройдет и быльем порастет, и не стоит мне горевать, а радоваться надо, что так легко от него отделалась, придали мне немного бодрости, но не надолго, ведь мама вскоре уехала.

Я постоянно, думала о нем, искала глазами знакомую фигуру, вечерами часто ревела, пока Томки не было дома, а иногда и при Томке, она знала, что из-за Хазанова.

На мой день рождения на первом курсе Ефим подарил мне симпатичного большого желтого мишку с белой грудкой. Теперь этот мишка сидел на тахте и напоминал мне о нем. Особенно меня злило, что с ним любила обниматься Ветка. Придет, сядет и прижимает к себе этого мишку, как будто он живой.

Разругавшись в очередной раз с Ефимом, я схватила мишку, спички и побежала через линию к соснам. Там часто жгли костры студенты, я видела вечерами огонь. Набрала веток, разодрала в ярости медведя на части и сожгла.

Я убежала в таком виде и состоянии, что кажется, кто-то пошел за мной, присмотреть, то ли Томка, то ли Любочка Волковская.

Виолетта при случае обо всем доложила Ефиму, но я не помню его реакции.

На первом курсе я не баловалась сигаретами, но тут, я вспомнила, как бабушка сказала как-то, показав на маму:

-Из-за нее курю.

-Почему?

-Когда она в Ленинграде в блокаду была, думаешь, легко мне было?!

-И что, когда куришь, легче?

-Нет, конечно,— ответила бабушка, — но всё же как-то отвлекает.

И я решила отвлекаться и попробовать курить. Мне всегда нравилось, как женщина сидит, закинув ногу за ногу, и курит, загадочно щуря глаза.

Начала я с сигарет "Дымок". Кажется, я видела, такие сигареты курил Вовка Тульских.

Страшная дрянь, никакого аромата, полностью соответствуют своему названию.

Потом я пробовала "Астру" — хорошие сигареты. Но они быстро исчезли, и я стала покупать сигареты "БТ", "ЯВА", и нравились мне легкие дамские — "Фемина", но они были дорогие и, к тому же, в Долгопрудном не продавались.

Виолетта и до меня баловалась сигаретами, а Люся начала курить, глядя на нас обеих.

Постепенно я втянулась в это дело, научилась затягиваться. Тогда придавали этому большое значение, всегда спрашивали:

-Ты по настоящему куришь, затягиваешься, или просто добро переводишь?

Так, я научилась затягиваться, пускать дым из носа и после долгой тренировки — кольцами. Запрокинешь голову и осторожно выпускаешь изо рта колечки вверх одно за другим. Курила я в течение почти трех лет, со второго курса по пятый.

Курила я только в общежитии и никогда не испытывала больших неудобств, когда, уезжая из общежития, например к отцу или к маме, я лишалась возможности курить.

Во время перерывов между занятиями в коридоре вместе с толпой ребят я никогда не курила, но в женском туалете могла и покурить.

Туалеты в лабораторном корпусе были большие и просторные. Я часто там занималась, сидя на подоконнике и покуривая. Специфика физтеха такова, что в женских туалетах тихо и пусто, и можно отдохнуть от шума аудиторий. Там, в одиночестве, я доучивала перед сдачей органическую химию.

Помню день своего появления в новой группе.

Я тихонько вошла в аудиторию, где по расписанию должна была заниматься моя новая, 544 группа, поздоровалась и села. Парни замолчали на мгновение, оглядели меня, ответили на приветствие, а потом продолжали свои разговоры.

Вдруг в комнату влетела стремительной, слегка заплетающейся походкой, тоненькая высокая девушка в очках, посмотрела на меня, подслеповато щурясь сквозь очки, а затем решительно подошла и поцеловала мягкими теплыми губами.

-Вот и окончилось мое одиночество,— радостно воскликнула она.

Я слегка опешила от такого ласкового приема.

Наталья Анохина была медлительнее и значительно сдержаннее в проявлении своих чувств, я проучилась с ней целый год, и хотя ни разу между нами не возникло никаких конфликтов, во всяком случае, таких, какие я могу вспомнить спустя 35 лет, таких нежностей, как объятия и поцелуи между нами не были приняты.

Наташка, иногда под настроение, любила меня слегка потрепать, но я, как не любила возиться с раннего детства, так и осталось такой же. Один раз я ее очень обидела, она пригласила меня в гости, я обещала приехать, но Ефим был рядом, и я не смогла от него оторваться даже на один день. Наталья обиделась, но не выставляла свои чувства на показ. Я, правда, позвонила ей и сказала, что не приеду, но всё равно, мама ее напекла пирогов, а я, свинья, не заявилась.

И вот осенью 1966 г я сидела в аудитории в незнакомой обстановке, напряженно, как всегда, когда я прихожу в новый коллектив, сжавшись, растерянная, подавленная событиями последних дней, принесших мне много боли и страданий, безучастная, без обычного своего радостного подъема и оживления, которое бывает у меня в моменты каких либо перемен, без ожидания чего-то хорошего, ну вот просто сидела такая расплющенная с наклеенной полуулыбкой на лице, и вот вошла совершенно незнакомая девушка, обняла меня и поцеловала, как старую знакомую, как человека, которого ждешь с нетерпением и очень рад, наконец, увидеть.

Сейчас, когда я пишу эти строки, впервые за все 34 года, прошедшие с того момента, я вдруг поняла, как же мне повезло. Единственным светлым пятном во всей этой дурацкой истории с Ефимом, было мое знакомство и сближение с Ириной Сергеевой, с которой я дружу до сих пор.

Оказавшись с Иркой в одной группе, я не только приобрела подругу в ее лице, но и довольно близко сошлась с Динкой Фроловой, и таким образом, уже через Иришку приобрела еще одну подругу. И мы дружили втроем, но наша тройка не была замкнутой, и каждая из нас имела еще подруг на стороне.

До меня в Иркиной группе была девочка, Светка Елизарева, та самая девочка, которую я заприметила в электричке год назад.

Она очень слаба оказалась по физике, а главное, не по ее неуравновешенному характеру была учеба на физтехе, требующая упорных каждодневных трудов, и ее отчислили. До того, как это произошло, мальчишки из группы очень старались ей помочь. Следили, чтобы она училась, и заходили за ней на лекции, в общем, она передвигалась по территории чуть ли не под конвоем. Светка была хороша собой, и, конечно, ребятам обидно было, что из их группы отчислили такую студентку.

В результате, парни, когда она уходила из физтеха, дали ей плохую характеристику — написали, считая себя, наверное, необыкновенно остроумными, что Светке нужны нянька, кукла и ремень.

Когда Алексей Иванович, наш преподаватель физики, увидел меня, на лице у него появилось плохо скрываемое огорчение — только от одной избавился, как другая появилась нервы мотать.

Во втором семестре у нас шло электричество, по которому я всегда была слабее, чем по остальным разделам физики, но Алексей Иванович прекрасно вел занятия, объяснял все трудности и тяжелые задачки, которые были в заданиях, показывал все подводные камни — в общем, в отличие от Степанова, любившего побить студента мордой об стол, проводя занятия на высоком уровне математики, Алексей Иванович просто вел за руку по заумным лабиринтам физтеховской программы по физике.

Лекции по физике нам читал Гладун. Про него говорили, что он решительно согласился взяться за это трудное дело, когда другие, оказавшиеся более требовательными к себе, отказались. Читал он плохо. Нам преподавали на физтехе общую физику 5 семестров, два с половиной года, и ни разу нам хорошо не читали лекции по физике, так, чтобы стоило ходить, и можно было бы готовиться по конспекту к экзаменам.

Ходил на лекции он почему-то в красных носках, возможно из-за верноподданнических чувств, и девчонки с физхима каждый раз вытягивали шеи, чтобы увидеть его ноги и убедиться, что он снова в своих неизменных красных носках.

Ральф Жутковский, парень из моей новой группы, всегда опаздывал на его лекции. У Ральфа болела нога, он прихрамывал. Высокий, нескладный, огромными шагами, шумно шел он по ступеням аудитории, спускаясь поближе к лектору, долго усаживался, минут 10 слушал, а потом с грохотом вставал и такими же огромными шагами удалялся из аудитории, всем своим видом выражая полное пренебрежение и к лекции, и к тому, как воспримет его поведение Гладун, который, надо отдать ему должное, внешне как бы не придавал значения заполненности аудитории на его лекциях.

Не то было на математике и теормехе.

Не помню, кто читал нам теормех, (Коренев, сказала Ирка, она вспомнила) но внешность помню хорошо: невзрачный немолодой какой-то одновременно лысоватый и взъерошенный человечек. Читал хорошо, подробно и четко, и я с удовольствием ходила на его лекции.

Анализ нам читал по-прежнему Кудрявцев, и я старалась не пропускать его лекции, а дифференциальные уравнения читал Абрамов, читал как-то яростно, с упоением. Весь перепачкавшись мелом, он бегал вдоль доски и преобразовывал одно пространство в другое. Функцию в первом пространстве помечал одной звездочкой, преобразованную двумя звездочками, переводил в следующее пространство и помечал уже 3 звездочками, и так доходил иногда до 5 звездочек. Студенческий народ тихо посмеивался и ставил звездочки. Его курс мы сдавали летом, к экзаменам я еще вернусь, но хочу сказать, что я, когда разобрала его лекции, просто сама увлеклась красотой построения, полетом его мысли. Всё было так совершенно, логически завершено, грех было не выучить.

Я сейчас буду описывать перипетии нашей студенческой жизни, но хочу сказать, что первые два года, а год уж точно, после разрыва с Ефимом я жила как бы двойной жизнью: я общалась с людьми, которые ничего не знали о наших отношениях, и вела себя так, как я помнила и представляла, должна была вести себя девочка, какой я была когда-то.

Я смеялась, когда было смешно, училась, когда было нужно, дружила с девочками, которые мне нравились, ходила в кино и на танцы, но эта была внешняя сторона моей жизни, а внутри я ждала, когда же утихнет моя боль и затянется рана, нанесенная мне Ефимом. Я как ящерка, которой оторвали хвостик, и которая сидит под камнем и растит себе новый, так и я пыталась отрастить себе свой хвостик, чтобы вновь стать веселой насмешливой и уверенной в себе, как до своей неудачной любви.

Переходя в душе от отчаяния к надежде, а вдруг мне только кажется, что он переменился ко мне, и всё еще наладится, и к ненависти, зачем он нарушил мое спокойное существование, как мне хорошо было, я всё время пыталась вернуть себя к тому, слегка ироничному восприятию Хазанова, которое было у меня, когда я еще его не любила, пыталась смотреть на него теми глазами, которыми смотрела год назад.

Вернувшись из института, я перед тем, как сесть за учебники, рыдала иногда по два, три часа и только измучившись от этого плача, садилась заниматься. Это отвлекало меня от эмоций, и, проучив целый вечер органическую химию, выписывая структурные формулы и вытирая рукавом всё еще капавшие слезы, я на другой день получала по лабораторной отлично.

-Врешь ты всё про свою любовь,— сердилась Люська. Ну что это за страдания, если ты получаешь пятерки?

В общем, со стороны всё выглядело не так мрачно, как казалось мне изнутри.

Как-то раз я сидела в комнате Наташки Анохиной и жаловалась на тоску Лене Жулиной, нашей однокурснице и Наташкиной приятельнице, с которой она жила уже второй год в одной комнате, жаловалась, не открывая истинной причины своей грусти.

-Ты сойдись поближе с Иркой, она прекрасный человек, ты найдешь в ней подругу на всю жизнь,— вдруг посоветовала мне Ленка. Я и без Ленкиного совета уже сблизилась с Ириной, которая была более стремительной, более эмоциональной и открытой, чем Наталья, т.е. психологически ближе ко мне, и, кроме того, нашей дружбе не мешал Ефим, как это было на первом курсе с Наташкой. Но если Иришка приняла меня сразу и безраздельно, то, в общем, группа встретила меня с настороженностью, совсем не так, как относились ко мне не только в старой группе, но и на всем факультете, где большинство ребят с нашего курса звали меня Зоинькой, так повелось еще с колхоза.

Занятая своими переживаниями, не представляя, как выглядят мои слова и поступки со стороны, действуя как автомат, всё время на автопилоте, я часто говорила совсем не то, что думала и чувствовала, и не то, что следовало бы говорить, что возможно и настораживало ребят.

Из письма:

Пишу тебе, как ты уже чувствуешь по срокам, не во вторник, а в воскресение. Текучка заела, завертела и закрутила. Уже лекции нужно разбирать, задания делать, лабораторные сдавать.

Группа у нас хорошая, правда, я почти ни с кем не познакомилась. Девочка одна, очень милая девочка. Резо, кажется, не звонил, к Борису я не поехала, сижу у рыженькой Наташки и пишу письмо.

Как твоя гипертония?

У меня все неплохо.

Здравствуйте, буля!

Сейчас. Наверное, вам не так скучно и минорно, а вот если бы и я приехала, совсем весело бы было.

Как Караганда? Все удобства, которыми вас так заманивали?

Какая у вас погода?

Д.Яша, здравствуйте! Я собиралась пожаловаться Вам и бабушке на маму за что-то, но за что, забыла. И почему она не прислала телеграмму о благополучном прибытии? С меня, небось, всегда требуется.

Если в Караганде встретите "Электричество" Калашникова, то, пожалуйста, пришлите.

Целую всех, Зоя.

Бабушка уезжала в Колпашево, к бабе Вере, там не было горячей воды, да я не уверена, была ли канализация. В общем, мама уговаривала бабушку приехать, и бабуля, хоть и боялась не ужиться с новым зятем, всё же приехала к маме, выбирать особенно было не из чего.

Нам выдали стипендию, и я почему-то решила это дело отметить. Пошла в магазин, купила бутылку "Ркацители", какую-то закуску, и мы на троих, с Люськой и Томчей, осушили ее. Кажется, там было 0,7, но градусов не больше 10. Не могу сказать, что мы опьянели, но мне вдруг стало плохо, замутило, я пыталась помочь себе, но не смогла, и девчонки отвели меня на скорую помощь. Там оказалась довольно вредная молодая женщина, которая, как узнала, что у меня гастрит, а я позволила себе выпить, страшно разозлилась, не хотела со мной возиться, промывать желудок и грозилась написать в деканат, что у меня алкогольное опьянение.

-Да, нет, — спорила я с ней, — мы на равных выпили, вон девочки совершенно нормальные, ну, а мне плохо, может, от еды, а не от вина.

Этот наш поход на скорую помощь, которая, к счастью, находилась недалеко, Люся помнит и по сей день.

Насмотревшись, как я мучаюсь, (они присутствовали при промывании желудка) девочки потом не давали мне совсем выпивать, буквально отбирали рюмку, особенно впечатлительная Томка.

В какой-то мере мне стало с ними в компаниях легче, только ко мне пристанут "выпей, мол", а Люся тут же:

-Ну, нет, нечего ей пить, на нее потом глядеть тошно,— и сразу отставали, а то отказываешься, а парни думают, что ломаюсь.

На нашем этаже, в комнате рядом с Галкой Сидоренко, поселились девочки-первокурсницы. Одна из них, Рита, стремительно как-то стала сбиваться с пути истинного, очень часто собирались в их комнате шумные, пьяные компании, она начала много и как-то вызывающе курить, демонстрируя всем свободу нравов, и довольно часто была в подпитии, не в тихом или радостном, а в мрачном пьяном состоянии. Чувствовался в ней какой-то надлом.

Мы, девочки постарше, а старше мы были на 2 года, ей было только 17 лет, общаясь с ней, просто как бы не замечали вызова в ее поведении, стараясь именно обыденностью отношения отрезвить ее — ну пьешь, ну куришь, ну и что? И не такое видали. Главное при таких загулах сессию сдать, это и будет высший пилотаж, а напиваться может любой,— вот какую мысль старались ей внушить мы, девчонки постарше.

На самом деле я и Люська часто обсуждали ее крайне неординарное поведение и приходили к выводу, что если она не остановится, то не потянет и дальше первой сессии ей не уйти.

-Даже если очень способная, то всё равно может не сдать,— подвела итог я.

-Знаешь, Зойк, всё-таки она навряд ли очень способная. Обычно способные всё же учатся,— не согласилась со мной Людмила.

Вскоре приехала встревоженная Ритина мамочка, красивая, молодая и очень энергичная женщина, из тех правильных, решительных женщин, у которых всё всегда получается, а если у кого-то что не так, то это он сам виноват — человек кузнец своего счастья. Такая непоколебимость часто вызывает протест окружающих, особенно не таких напористых и удачливых, как она, и мне стало ясно, против чего бунтует ее некрасивая дочка.

Я зашла к Рите стрельнуть сигаретку, вернее три, для всей нашей курящей команды, и напоролась на бурю: мать на высоких тонах проводила воспитательную работу с дочерью, а Ритка с упрямым злым выражением лица мрачно дымила. Ретироваться незамеченной мне не удалось и пришлось сказать, зачем я приперлась, и я в развязном тоне попросила закурить. Я сделала это еще и для того, чтобы ее мать не думала, что дочка монстр, только одна тут курящая — нет, вот и я курю, а ничего страшного не происходит, учусь и дальше учиться собираюсь.

-И Вы тоже курите?! Уже сейчас курите? — с вполне искренним и поэтому особенно раздражающим ужасом воскликнула родительница. — Ну, а потом, на шестом, что будет?

-Сопьемся, наверное,— как можно небрежнее, дабы не выходить из роли видавшей виды девицы, ответила я.

Я ответила не так, как думала и чувствовала, а так, как она боялась услышать, в общем, она своими эмоциями по пустякам страшно провоцировала поступать назло, и я понимала Ритку, хотя совершенно не одобряла ее пьянства

Просто саморазрушение какое-то назло матери, которая подавляла ее как внешностью, так и напором.

"На зло моей маме пусть уши мои мерзнут" (любимое ядовитое замечание моей мамы) — вот чем руководствовалась Рита в своем поведении.

Ритка была совершенно невменяемой, нагрубила матери прямо в моем присутствии и вышла из комнаты. Мне, в конце концов, стало жалко эту женщину, которая находилась в полной растерянности и в непривычном для нее состоянии проигравшей.

-Вы отступитесь от нее,— встряла я в ситуацию, которая меня не касалась, но молча уйти я не могла

-Наверное, Вам нужно обидеться и уехать, а она одумается и возьмется за ум.

-А если не возьмется?

-Тогда завалит сессию и вернется. Она протестует против той морали, которую вы ей, видимо, силой навязали, а своей у нее нет. Она просто вырвалась на свободу, и считает, что хорошо только то, что вы считаете плохим.

-Столько трудов, сдать вступительные экзамены, и вот, всё окажется зря,— мама решительно не понимала свою дочь.

-Такое уж у нее взросление,— серьезно сказала я.

В результате, мамаша, насмотревшись на нашу жизнь, написала статью в газету "Фотон" о нравах и обычаях женского общежития, довольно интересную статью, но только это был взгляд снаружи, по поверхности, мне даже захотелось написать ответ в полемической форме, с названием типа "взгляд изнутри".

А про статью я узнала от Виолетты.

Вернулась с занятий, вхожу, Ветка сидит у нас, встряхивает газетой и говорит, в обычной своей манере, многозначительно произносит:

-Ну вот, ходит человек и ничего не знает, и даже не радуется, что ее на весь физтех очаровательнейшей девушкой назвали. Да я бы по потолку от счастья бегала.

Я похлопала глазами, но всё же сообразила, схватила газету и читаю статью, читаю внимательно до фразы:

"В комнату неожиданно вошла очаровательнейшая девушка и попросила сигарету".

Ага, думаю, хочет дать мне понять о диссонансе между моим внешним обликом и внутренним содержанием.

Вслух же я произнесла:

-Ну, и где здесь видно, что это я?

И бросила листки на стол.

-Но ты-то знаешь, что это ты, и я знаю, и Люся знает.

-Ну, всё равно, даже имени нет, прототип какой-то.

Тем не менее мне было приятно, что я понравилась этой задерганной неурядицами с дочерью женщине.

Рита завалила первую же сессию и вернулась домой, к мамочке, чего так не хотела.

У нас на курсе училась девочка Лида из Электростали. Хотя ее воспитывала не Верушка19, но такое было впечатление, что именно она приложила к ней руку, видно, много было таких Демкиных среди педагогов того времени.

Лида ходила в носочках, носила косички, была очень занудной девицей, с большим апломбом. Поступила она на физтех с 18 баллами, но учиться совсем не могла, не успевала всё сделать в срок. Она была слишком аккуратной и тщательной, делая лабораторные, рисовала красивые рамочки разноцветными карандашами, всё считала сама, а мы у нее списывали (лень было считать лабораторные), и учились лучше, чем она. В последствии Лида перевелась в Бауманский и стала там отличницей, славилась прекрасными чертежами, терпения на которые ей хватало с избытком.

Когда я перешла на физхим в 544 группу, она встретила меня в коридоре общежития и сказала тоном, не терпящим возражений:

-У меня там одноклассник учится, Паша Лебедев, очень хороший парень, ты его не обижай и глаз на него не клади, у него есть невеста, очень красивая девушка. У них любовь с первого класса.

-Любовь с первого класса всё выдержит,— засмеялась я.

Несмотря не предупреждение Лиды Лысак, я обратила внимание, а потом и подружилась именно с Пашкой Лебедевым и его приятелем, Сашкой Бережковским. Они на втором были такой неразлучной парой, что их так и звали Паша-Саша. Пашка был из Электростали, а Сашка из Москвы.

Моя новая группа была дружной группой, было много киевлян, землячество сближало их друг с другом. Так Ральф Жутковский любил и опекал Мишку Черемных, способного, совершенно безалаберного и сексуально озабоченного парня, у которого в голове никак не укладывалось, как при его внешности он не пользуется успехом у женщин.

Но ироничные и трудолюбивые физтешки снисходительно относились к Мишке. Ирке он нравился, но она как-то сказала про него очень точно: "Если Черемных сказать: — Миша, прыгни с моста, ты в полете нравишься женщинам,— он прыгнет".

Алик Кобылянский, один из самых способных ребят не только на нашем факультете, но, думаю, и на курсе, тоже был из Киева. На занятиях он появлялся крайне редко, и только по тому, как с ним уважительно разговаривал Алексей Иванович, я понимала, что Алик не чета нам. Он блистал на первом курсе, когда учился, но больше чем на год, его не хватило, да и не нужна была ему никакая учеба, нужен был только диплом, а так он во всем сам прекрасно мог разобраться, без всякой учебы. Ирка очень сердилась,— какой талант в землю зарывает,— но я считала, что Алик, если чего захочет, то в любой момент добьется. А пока он целыми днями сидит у нас в женской общаге в комнате своей подружки Вали. Она на год моложе нас и приехала, и поступила на физтех, чему Алик страшно рад — у них любовь со школы.

Семинары по математике у нас вел Крылов, кажется, его звали Виктором, а может быть Владимиром, он откликался на то и на другое обращение со свойственной только ему иронией, мол, ну не достоин я, чтобы вы выучили, как меня зовут, ну так что, значит, недостоин.

После Кащенко его семинары были для меня просто свет в окошке — настолько приятно, четко и доходчиво он объяснял, обладал великолепным, не идущим ни в какое сравнение с похабником Голубевым, чувством юмора, и был большой женолюб, не бабник, а именно женолюб — мужчина, любящий женское общество.

Он во время объяснений вызывал или меня, или Иришку к доске, и мы писали с его слов, но Ира пару раз смешалась, занервничала, сбившись, и спросила его:

-Вы теперь заставите меня заново задание сдавать?

Лентяй Крылов, как это услышал, в страхе усадил Иришку, и теперь у доски, в основном, стояла я.

Он, объясняя, добивался, чтобы я поняла, во всяком случае, чтобы какой-то огонек понимания был в глазах, иначе он повторял объяснение и не шел дальше.

Когда я уже кивнула головой в знак понимания, а Женька Цырлин, дотошный парень из нашей группы, всё еще пытался задавать вопросы, Крылов не удосуживался отвечать на них с выражением пренебрежения на лице, которое можно было понять так — женщина, и та уже поняла, а ты всё никак. Крылову удавалось игнорировать приставания прилипчивого и не очень-то соображающего Женьки Цырлина, а вот Алексей Иванович не мог себе это позволить, но об этом ниже.

Сдавать задания Крылову тоже было легко — в общем, после мучений с Кащенко учиться у него было одно удовольствие.

Группу я рассмотрела поближе на празднике: совместно отмечали дни рождения Ирки и Динки, Динка родилась 22 октября, а Иришка — 7 ноября, и они решили объединиться и отметить это вместе.

С Дианой Фроловой я познакомилась еще на первом курсе во время летней сессии. В коридоре общежития меня остановила энергичная кареглазая девочка с тюльпаном на голове (Тюльпан — это прическа такая из длинных волос) и сказала:

-Ты, говорят, хорошо гадаешь, погадай мне, пожалуйста, очень тебя прошу.

Я вовсе не была уверена, что сумею погадать, очень трудно гадать совсем незнакомым, когда кидаешь на карты знакомой девочке, то представляешь, что там ее волнует и как у нее всё может повернуться, да, честно-то говоря, и знаешь слегка ее личные дела. А тут с бухты-барахты...

-Ну, чего ты, погадай, это же не долго,— заметив колебания на моем лице, напирала девушка.

И я сдалась. Разложила карты и что-то там ей наплела, исходя из того, что такая красивая девчонка нравится, наверное, не одному парню, но раз просит погадать, то у нее что-то не ладится. Навряд ли ей мешается другая девочка, вернее, конфликт из-за ее деятельного характера.

Вот и плела паутинки из нескольких королей, которые там страдают безнадежно, и так далее.

Диана осталась довольна, и мы расстались, не подозревая, что в последствии будем дружить на протяжении десятилетий. Гадала я тогда хорошо, в основном, потому что сама была влюблена и острее чувствовала, что от меня хотят услышать.

Высокая миссия покупки подарков пала на меня, а поскольку я была не москвичка и после года учебы по-прежнему знала только два магазина — ЦУМ и ГУМ, я и поехала в ЦУМ покупать подарки.

Я знала, что у Ирки нет зонтика, и купила ей хорошенький зонтик-тросточку бежевых тонов за 10 рублей (я с такой любовью выбирала ей этот зонт, а она теперь, спустя 33 года, не может его вспомнить! Вот и старайся угодить подруге!) Под такими зонтиками на юге принято спасаться от солнца, а здесь их использовали от дождя, а Динке я отхватила голубой немецкий гарнитур за 13 рублей с укороченной комбинацией, очень красивый. Скидывались по рублю (по рублю с рыла, как любил говорить Пашка Лебедев).

У меня осталось еще рублей 5, я походила мимо прилавков и решила купить духи, долго выбирала и купила какие-то "Юбилейные", зеленого цвета в красивой коробочке. Мне дали понюхать, мне показалось — не противно, и я купила их. Я думала подарить духи Ирке, так как у нее подарок получился дешевле. Но девушка из числа приглашенных, приятельница Наташки Анохиной, Леночка Пуцило, строго глядя на меня сквозь очки громадными шоколадными глазами, сказала, что духи идут к белью, а не к зонтику. Мне такие тонкости были недоступны, именно поэтому я и промолчала.

День рождения удался на славу. Все напились и танцевали.

В общем шуме и веселье я тоже немного отвлеклась от мыслей о своем разрыве с Ефимом, горьких мыслей, которые не отпускали меня в начале второго курса ни на одну минуту. Мишка Черемных сидел рядом со мной на диване и морочил мне голову какими-то хитроумными рассуждениями, поднимая вверх черные стрельчатые брови и играя светло-карими глазами. Я слушала его и думала:

-Такой красавец-парень и такая ерунда у него в голове.

Подошла пьяная Ирка и накричала на Мишку:

-Ты что сидишь и разговариваешь.

-Нет, чтобы пригласить девушку потанцевать.

Миша всё понял правильно, встал и пригласил Ирку на танец.

Потом я танцевала с рыжим, мужиковатого вида парнем из нашей группы, Витькой Новиковым, и он вдруг, ни с того, ни с сего, без всяких предварительных подходов, вдруг вздумал распускать руки. Я резко оттолкнула его руку от груди и сказала громко:

-Ты что, пьян? Что ты себе позволяешь?

Он, как бы даже испугавшись, что я устрою скандал, быстрым шепотом ответил, убегая в сторону рысьим взглядом:

-Нет.

Я бросила его посреди танца и уселась опять на диван, а потом потихоньку улизнула к себе.

Спустя несколько месяцев, как-то весной, Динка достала красивый зеленый флакон и стала душить всех сидящих в комнате духами.

-Какие противные духи,— сказала я, увертываясь от ее попыток меня подушить,— жуткая вонь.

-Как противные? Это вы мне их подарили,— воскликнула Фролова.

-Боже мой, так это я выбрала такую дрянь?— удивилась я,— а в магазине они мне понравились.

Здравствуйте, мои дорогие!

Пишу вам от дяди Бори в воскресение.

Учебы тьма тьмущая, поэтому я в поте лица бездельничаю — пишу письма.

Перечисляю изменения, произошедшие в моем гардеробе.

На рабочую юбку (темную) посадила такие жирные пятна, что носить ее можно только дома. Хожу на занятия в юбке в складку (серая), но она слишком светлая, пришли мне ма, ту старую, страшненькую, может, пока в ней похожу, пока холодно, пришли поскорей, бандеролью, это дело 30 минут, тебе и упакуют на почте.

Пожалуйста ма

Купила себе рубашку(9 р)2 трусиков(1р.80к) английскую кофточку на весну за 21 рубль(Она из очень тонкой шерсти, без рукавов, большая редкость) и летнее платье за 5-50 (можно перенести даже его вид, на море таскать).

Распустила свой белый свитер и очень прошу буля, если вы не болеете и вам не трудно, свяжите из этой шерсти кофточку, пожалуйста.

Выкройка как раз на меня. Шерсть я перешлю.

Скоро вашей внучке 20 лет, ей ужасно хочется быть нарядной и красивой.

Свяжите, буля к маю, здесь погода как раз для нее.

Бабушка кофту связала, я носила ее долго белой, а потом выкрасила и еще таскала лет до 40 (моих, а не кофтиных) черной.

Как здоровье после гриппа. Как жизнь вообще?

Ма, почему не пишешь дяде Боре, он сердится и спрашивает.

Не поздравила брата даже с 23 февраля (это не он, это я от себя прибавляю.)

Привет большой дяде Яше и хоть и поздно, но поздравления с 23 февраля!

Вы, наверное, там выпили, ну а я поехала к Ире(девочка из моей новой группы) и мы наелись там купаты (Шерсть я пришлю скоро. Ну, кончаю. Пишите. Целую. Зоя.

Мой гардероб всегда оставлял желать лучшего. Еще на первом курсе весной тётя Нина, оглядев как-то меня, когда я была в гостях, очень удивилась:

-Зоя, у тебя же есть деньги, купи себе одежду.

-Да у меня совсем нет времени.

-Как это нет. Вот поедешь от нас, поезжай прямо, зайди в ГУМ и купи что-нибудь.

-Денег с собой нет.

-Хорошо, я одолжу тебе деньги, вернешь в следующий приезд,— решительно сказала тетя Нина.

Отступать мне было некуда, и вот таким принудительным способом тетя Нина меня приодела — я заехала в ГУМ и купила там себе очень симпатичную светло-серую юбку, в бантовку, и блузку цвета разбавленного какао, с короткими рукавами и вышивкой в цвет блузки по вороту и по рукавам.

Еще у меня был выходной светло-серый костюм, отделанный темно-серой каймой, который я сшила у портнихи еще в школе, в Батуми, — шерсть с лавсаном. Он служил мне все студенческие годы, на третьем курсе у Динки на очередной гулянке я пролила на юбку подсолнечное масло и переделала ее, сделала без встречной складки, короткой, по моде.

Позднее я из верха костюма сделала жилетку, а из рукавов — платье для своей годовалой дочки, так что он послужил мне на славу.

На втором курсе с Ирой, Диной и Любашей Тютневой, нашей однокурсницей с радиофизического факультета, жила шестикурсница — Нинка, фамилии не помню, которая, казалось, всё время проводила в гулянках и попойках.

Вокруг нее витали какие-то странные типы. Один раз Дина и Ира вернулись с занятий и обнаружили, что в их комнате на койке мертвым сном спит какой-то Нинкин дружок.

Девочки подождали, подождали в надежде, что он проснется, но в стельку пьяный парень только храпел и никаких других признаков жизни не подавал. Собрался женский консилиум, я тоже явилась помочь, стали его будить, кричали, трясли, зажимали ему нос и рот одновременно, но он не просыпался. Тогда Наташка Анохина предложила:

-Давайте вынесем его отсюда в коридор вместе с кроватью.

Сказано — сделано. Вшестером взяли кровать, вынесли в коридор и оставили там, рядом с лестничной площадкой. Утром он проспался и ушел.

(Существует другой вариант этой истории, девочки устыдились, что вытащили чужого кавалера и, боясь, что Нинка обидится, втащили его обратно. Я этого не помню, я участвовала только в вытаскивании, а потом ушла спать.) А Нинка в ту ночь так и не пришла ночевать.

Еще был случай.

Ира, Дина и Люба сидят за столом и занимаются. Вдруг в темном проеме окна появляется мужской силуэт. В стельку пьяный парень становится на край подоконника третьего этажа и, покачиваясь, спрашивает, с трудом ворочая языком:

-Нинка дома?

-Нету,— хором отвечают девчонки.

Парень стоит и думает, продолжая пошатываться. Потом спрыгивает на пол и выходит через дверь.

Нинка сама была под стать этим странным личностям, которые периодически появлялись в комнате и исчезали, как персонажи какого-то странного спектакля-шаржа.

Она учила нас, неопытных, как сдавать сессию.

-Знать что-то совсем необязательно. Главное, когда не знаешь, билета, повторять "Я учила, я старалась, я так старалась" и смотреть на преподавателя честными грустными глазами.

-Выглядеть при этом следует замученной, с синяками под глазами. Если натуральных нет, надо нарисовать.

Тройка, считала Нина, таким способом обеспечена, ну, а на большее рассчитывать — просто дурной тон.

Мы были маленькие, на 5 лет моложе и, глядя на Нинку, каждая думала:

А какой буду я, когда пройду через все тернии учебы и общежитской жизни?

Здравствуйте. Мои дорогие!

Села писать вам письмо и жаловаться на свои болячки. Мне, мама прописали белласпон, это успокаивает вегетативную нервную систему. Еще колют витамином В1 с) с новокаином) и В12, прописали также В;. Но голова всё равно болит.

Миокардина в аптеках, куда я заходила или просила зайти, нет.

Я попросила достать девочку, у которой мать врач. Не знаю, удастся ли. Еще попросила дядю Борю.

Сумок таких, как ты ма, хочешь, я не видела, но посмотрю еще. Свою сумку я отдала бы тебе с превеликим удовольствием, если ты хочешь.

Я все же купила себе новую юбку взамен испорченной, т.ч. большой спасибо за 25 рублей, я сидела на мели полностью.

Не сердись, что все же купила, она безукоризненно на мне сидит, как ни одна юбка.

Опять болит голова, но вы не волнуйтесь, здесь все этим страдают.

Целую. Зоя.

Как видно из письма, мне синяков под глазами рисовать не было надобности.

Хочу напомнить несколько физтеховских анекдотов на тему замученности:

"Идет студент, а навстречу ему бабуля:

-Что же ты сынок такой худой и бледный?

-Я, бабушка, в МФТИ на стипендию сдал.

-А что это за плащ у тебя на руке?

Это мой товарищ. Он на повышенную тянул."

"Приходят студенты-физики МГУ, МИФИ и МФТИ к богу, Бог говорит студенту МГУ— Ты пойдешь в ад, тебе на земле рай был,— студенту МИФИ — Ты пойдешь в рай, тебе на земле ад был,— студенту МФТИ — А ты тоже пойдешь в ад, тебе после земли и ад раем покажется."

Рядом с нами была комната, в которой поселились девочки на курс моложе, помню двоих из них: Оснату из Прибалтики и Томку из Верхоянска.

Девочки были способные, Томка была просто талантлива, но они как-то много пили и курили прямо в комнатах, причем так, что дым стоял коромыслом. Осната выглядела так, как будто никогда не мыла голову и не причесывалась, просто она не испытала в этом потребности, ну, а на остальных ей было наплевать, и ходила все три года в одном и том же черном свитере. Томка была под ее влиянием и жила, как и Осната, в тумане папиросного дыма.

Остальные девочки там не задерживались и часто менялись, а Томка и Осната прожили в одной и той же комнате вдвоем, кажется, все годы учебы. Обе они великолепно играли в преферанс, играли так, как будто родились с этим умением. Я заходила к ним иногда поиграть, и они снисходительно меня учили. Но их учеба стоила дорого — играли они на деньги, и Осната только поэтому и играла с новичками, но всё равно, несмотря на возможность заработать, играли они со мной только в отсутствие достойных партнеров.

Месяца через два после начала учебы Иришка пригласила меня к себе на воскресение.

-Да,— сказала я,— я как-то раз так обидела Наташку...

-Чувствую я, что ты меня тоже собираешься обидеть. Не выдумывай, приезжай.

И Иришка подробно рассказала мне, как до нее добраться.

В воскресение, я сошла на Окружной и поехала к Ирине в первый раз. Ирка жила на Сретенском бульваре напротив Тургеневской читальни на четвертом этаже красивого старинного дома в крохотной 9 метровой комнатке вместе с бабушкой, которая оказалась маленькой сухонькой старушкой с узкими хитрющими глазками. Мать Иришкина жила в том же доме, но на этаж ниже, в отдельной комнате. Помимо Ирки с бабушкой в квартире жило еще семей 5-6. Кухня была большая, но ванну и коридор занимать надолго было нельзя. Тем не менее, приезжая к Ирине, я почти всегда принимала у нее ванну, ведь в общаге был только душ раз в неделю, по четвергам. Соседи молчали, только один раз мне был сделан строгий выговор, я забыла выключить свет в туалете. Напротив Ириной комнаты, была комната ее тети Ксении, двоюродной сестры матери. До своего замужества я довольно часто приезжала к Иришке и ночевала у нее. Бабка всегда старалась попотчевать нас чем-нибудь вкусненьким, насколько ей позволяли скудные финансовые возможности.

Я пробовала там медвежатину и котлеты из оленины. Медвежатина мне не понравилась, а котлеты были очень даже ничего.

Но всё-таки основное время мы общались с Ириной на занятиях, а вне занятий я больше времени проводила со своими общежитскими подругами.

В декабре, перед Новым годом я услышала топот в коридоре, вышла и застала такую картинку:

Две девочки-первокурсницы крутили скакалку, а остальные штук пять прыгали через нее.

И это развлекались умные-разумные студентки физтеха. Я засмеялась и закрыла дверь.

Но сами мы тоже любили порезвиться.

Люся, которая увлеклась альпинизмом и собиралась в поход в горы, периодически носила меня по коридору на спине, причем несла она меня как-то поперек: голова на одном плече, а ноги на другом.

Как только я надоем ей своими страданиями, она схватит меня и тащит по коридору, приговаривая:

-Ну, ты весишь столько же, сколько альпинистский рюкзак, надо же мне потренироваться.

-Трудно не прийти в себя, когда тебя тащат в таком виде на потеху встречных по коридору, я начинала смеяться, и настроение у меня поднималось.

Еще мы с Люськой развлекались прыжками с платяного шкафа — залезали на шкаф и со всего размаха летели вниз на кровать с панцирной сеткой. Ощущение полета нравилось нам обеим, и развлекались мы так довольно часто, пока Томка Остроносова, на чью кровать мы прыгали, не обиделась на нас смертельно.

Несмотря на мои ультиматумы и уклончивое поведение Хазанова, мы всё-таки продолжали встречаться, он заходил ко мне в комнату и болтал с девчонками, как в старые времена, и у меня надежда на то, что всё наладится, сменялась ненавистью и озлоблением, и я кидалась на него, как с цепи сорвавшись, что, безусловно, не улучшало наших отношений, но я действительно не понимала, зачем он теперь-то таскается, хотя, бывала временами рада его видеть, сердцу не прикажешь. Но если ты не хочешь жениться на девушке, которую соблазнил, то и нечего шляться к ней.

-Нечего блазнить,— так сказала бы моя бабушка.

Милка Ионат, студентка с четвертого курса, жившая в одной комнате с Натальей Зуйковой, как-то, после ухода Ефима, сказала, задумчиво глядя на меня:

-Надо бы Ефиму почаще приходить, у Зойки бывают такие веселые глаза, когда он заходит. — Это было сказано на втором курсе, значит глаза выдавали мои чувства, хотя я старалась порвать с ним изо всех сил и всё время подогревала в себе неприязнь к нему.

Помню одну сцену, когда я в совершенной ярости орала на Ефима:

-Ну, как ты вообще смеешь здесь появляться!

-Убирайся вон к чертовой бабушке.

И в гневе разбила тарелку, чем совершенно поразила случайно присутствовавшую Наташку Зуйкову, которая считала мои чувства чрезмерными и не совсем искренними.

-Пока сама не попала в водоворот,— сказала мне Наташка 30 лет спустя.

Ефим тогда убрался, хотя он как раз из тех людей, которые, когда их гонишь, хотят назло остаться. Может быть, он и продолжал заходить ко мне, так как не мог смириться с тем, что ему здесь уже не рады и гонят. А я, как всегда после таких вспышек, чувствуя неловкость, лежала на кровати и говорила Люсе:

-Ужасно безобразно, что я так орала, но я ничего не могу с собой сделать, ну, что он таскается, уж держался бы подальше, целее бы был.

Люся, у которой всегда было дважды два четыре, всё в ажуре и разложено по полочкам, в том числе и она сама, прояснила мне мою ситуацию:

-Как ни крути, он твой любовник. И он тебя бросил. И ты имеешь полное моральное право устраивать ему сцены. Брошенные любовницы всегда устраивают сцены, не ты первая, не ты последняя.

Я всегда легко переходила от слез и злости к смеху.

Засмеялась я и на этот раз и сказала:

-И не очень-то состоятельный любовник, больше трепу, какой он опытный.

-Ну, попереживаешь и найдешь себе лучше, пристроишься как-нибудь, не пропадешь,— насмешливо подвела итог Люся.

Тем не менее, я, устав от всех этих дрязг, несмотря на помощь и сочувствие Люси, поехала к Зойке в Ленинград.

Я ходила с Зойкой в ее технологический на занятия, потом мы гуляли по Ленинграду втроем.

Мне так не хотелось возвращаться в Москву, что я зашла в Ленинградский университет спросить, не возьмут ли они меня к себе учиться, зачетка была со мной, они посмотрели и спросили:

-А в чем причина перевода, вроде, Вы вполне успеваете?

-Я очень устала. Большая нагрузка.

-У нас тоже не маленькая,— обиделись в деканате.

-Да, я знаю, но у нас 52 часа в неделю,— ответила я.

Это было небольшим преувеличением, у нас было 48 часов, а 52 было у ребят, у них еще было военное дело, от которого наш курс и предыдущий курс девочек был освобожден. А до этого девушки учились наравне с ребятами и военному делу тоже.

Цифра произвела впечатление, и мне сказали,— Сдавайте сессию и приезжайте.

Но после того как сдашь сессию, а следующая еще так далеко, нет никаких сил действовать, и уходить, даже если у тебя несчастная любовь. За время моей учебы ушла только одна девочка, очень одаренная девочка, разочаровалась в физтехе и ушла, а остальные только мечтали перевестись, но никто ничего не предпринимал, пока не отчисляли.

У Зои в ее техноложке состав студентов был совсем не тот, что у нас, ребят было меньше, чем девчонок, и парни были в цене. Зое на вечеринках часто намекали, что отобьют Витьку.

-Шутят,— сказала я.

-Какие уж тут шутки,— засмеялась Зоя,— нет, правда, хотят отбить.

-У нас как-то это не в ходу,— задумчиво сказала я, вспоминая разные ситуации. Виолетта, конечно, строила глазки Ефиму, но если бы он вдруг всерьез приударил за ней, то она бы страшно оскорбилась, что он принимает ее за такую, которая может подложить подлянку подруге.

Я живу у Зои в общаге, утром девчонки собираются на занятия, а я лежу в постели с книжкой, учебником, но всё равно, мне хорошо.

Одна из девочек, Люся, старательно повязывает шелковый платочек вокруг шеи.

-Ты чего,— спрашивает чернобровая голубоглазая Надя, близкая подружка Зойки,— на улице тепло.

-Маскировка,— отвечает Люся.

-У нее вся шея в синяках, засосы,— объясняет вслух третья девушка, Ирина.

-Где, где засосы?— только что валявшаяся в постели Надька как пружинка вскакивает, подбегает к Люське и срывает с ее шеи платок.

-Ух, ты!— восклицает она,— Правда, я тоже такие хочу, мне и поцеловаться не с кем, ну что за жизнь?

Я слушаю их и смущаюсь, у нас не принято обсуждать вслух такие темы, я старательно красила губы помадой, когда на них были синяки от поцелуев.

-Ну, кончайте болтать, пугаете Зойку,— обрывает Зоя подруг, мгновенно реагируя на мое смущение.

В моду вошла песенка:

"Это школа Соломона Пляра,

Школа бальных танцев, Вам говорят,

Две шаги налево, две шаги направо,

Шаг вперед и два назад."

Вечером, после прогулки по Ленинграду, перед сном, а ложились они поздно, не раньше часу ночи, Зоя поет мне ее, а Надя подпевает.

И еще во всю глотку орут:

"Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я

Принца герцога, барона или короля."

Тут и я вступаю. Я уже слышала эту песню

"А без мужа злая стужа, стынет кровь моя,

Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я"— распевает дружный девчоночий хор из пяти глоток в первом часу ночи.

Хорошо мне здесь, но надо ехать в Москву, а то у меня лабы не сделаны, спихивать надо, жалуюсь я Зойке, тащась за ней из ее техноложки.

Прогулять можно, обычно, только неделю, сразу после лабораторных по физике уехать и к следующим приехать, все остальные занятия не в счет, их можно и пропускать, а лабораторные потом очень муторно доделывать одной, в пустой лабораторной комнате, рассчитанной на 18 человек.

-Какое противное слово лабы,— поеживается Зоя. — Что-то такое тяжелое. Бесформенное.

-А как у вас называют лабораторные работы?

-Торки,— отвечает Зоя,— сокращенно от лабораторки.

-Ну, и чем это лучше, какая разница между ними?— удивляюсь я.

-Большая,— говорит Зоя,— лабы надо спихивать, а торки сами бегают.

И я представляю их химические работы в виде колбочек с тоненькими ножками, на которых они быстро, быстро передвигаются — бегают.

Шатаясь по магазинам в Ленинграде, мы купили мне недорогое осеннее пальто, белое, с полосками, а также шляпку голубовато-серого цвета, симпатичную круглую шляпку и сумочку за 4 рубля, тоже серо-голубую, бочоночком с удлиненной ручкой, куда свободно помещались четыре общие тетради. Сумочки купили две: одну мне, другую Зойке. Тетрадки я тоже купила серые, так что всё было в тон. Я писала всегда в общих тетрадях размером с обыкновенную тетрадку, большие не любила и всегда выбирала тетрадки с обрезанными уголками — иначе у меня через неделю все углы загибались наверх.

В последний вечер перед поездом Витька всё держал нас, не давал выйти заранее.

-Успеем, говорил он, ну что торчать на вокзале. Тут ехать на метро 10 минут. И мы вышли где-то за полчаса до отхода поезда.

Проехали одну остановку на метро, и вдруг диктор говорит:

-В виду неисправности поезд дальше не пойдет.

Мы, как ошпаренные, расталкивая медлительную ленинградскую публику с московской суетливостью, проворно вылетели наверх, сели в троллейбус и поехали к Московскому вокзалу. За пять минут до отправления поезда мы выскочили на перрон и стали в растерянности, не зная, в какую сторону бежать, на каком пути поезд.

Я взяла у Вити сумку и побежала с Зоей налево, а Виктор помчался направо тоже искать поезд.

Случайно мы с Зойкой побежали правильно, и я села уже в последнюю минуту, даже не в свой вагон, ругая упрямого Витьку, на чем свет стоит, если бы не он, мы бы с Зойкой вышли заранее, и всё было бы в порядке.

В Ленинграде, рядом с Зойкой, Витей и Зойкиными подругами я немного отошла душой и возвращалась уже с твердым решением перестать думать о Хазанове — что было, то прошло, и надо, чтобы быльем поросло. Но порастало медленно.

Помню наше свидание в Москве, вечером, на набережной, злобного, задерганного Ефима, который открытым текстом говорит, что ему надоело чувствовать себя подлецом, что у меня должна быть своя голова на плечах, и т.д. и т.п.

Не зная, как отплатить ему и как побольнее ударить, чтобы ему стало так же плохо, как и мне, и чтобы наш разрыв был полным и окончательным, я сказала с ненавистью:

-Все вы, евреи, одинаковые.

-Я вот с какого возраста это слышу,— и Ефим показал ладошкой невысоко от земли, потом повернулся и ушел.

Я заплакала и тоже ушла, и не было мне радости от моих мстительных слов, а только противно.

Поздно ночью, вернувшись в общагу, я шепотом, чтобы не потревожить Томку, рассказала этот эпизод Люсе, которая проснулась, когда я вошла.

-Мне даже жалко его, ну чего ты так, оставь его в покое, самой станет легче,— прошептала Люська.

-Это его доля за содеянные глупости,— непримиримо сказала я. — Каждый должен платить по счетам, а он хочет так проскакать по жизни, прыг, скок.

И я долго лежала без сна, глядя в темный потолок и слушая посапывание заснувших девчонок. Уснула я под утро, решив начать новую жизнь с понедельника.

Новая жизнь начиналась у меня с зарядки, макияжа и чтения газет. Мне очень нравились ухоженные, аккуратно накрашенные девочки, и я покупала тушь, тени и красилась ровно один день, на более длительный срок меня не хватало, надо было вставать на 15 минут раньше, а что может быть лучше утреннего сна? Я считала героиней Наталью Зуйкову, которая тщательно штукатурилась каждое утро, просто не выходила из дому, не раскрасившись и не соорудив прически, но это был совсем не мой стиль жизни, и нечего было даже и пытаться подражать, оставалось только завидовать.

В очередной раз похоронив в душе Ефима, перебираясь по камням через Долгопрудненские лужи, помахивая новой сумочкой и стараясь внушить себе, что всё хорошо, скоро зима, и мне весело, я встретила Вовку Тульских, который оценил мой внешний вид и мои Ленинградские покупки.

-Вот погоди, будешь на пятом курсе рассказывать первокурсницам, прыгала тут одна в шляпке, да недолго, быстро ее отчислили,— сказала я.

Вовка удивился:

-Почему я на пятом курсе и первокурсницы?

-Ну, надо же когда-то начинать...— бодро ответила я и пошлепала дальше.

Спустя некоторое время я снова встретила Вовку.

-Всё думаю над твоими словами, ты меня просто убила,— вздохнул он.

-Какими словами,— я, конечно, ничего не помнила.

-Да этими "Ну, надо же когда-то начинать". Вот какого ты обо мне мнения,— я рассмеялась и замяла скользкий разговор.

Длинные коридоры общежития казались мне теперь мрачными и тоскливыми, совсем не такими, как когда я только начинала учиться, и я не понимала девочек-москвичек, для которых жизнь в общежитии имела большую привлекательность — свободу от родителей, самостоятельность.

Я приходила на лекции и с порога высматривала своих новых подружек, Динка носила красную большую кофту, и ее было далеко видно, а приходили она и Ирина на лекции раньше меня, так как были связаны с электричками. Мы болтали и громко, заливисто смеялись, и шум, производимый нами, резко контрастировал с тихой молчаливостью окружающей нас толпы парней. Позднее Аня Караченцева, студентка из 545 группы, подружившись с нами, скажет, "Какие хорошие оказались девчонки, а со стороны смотрелись такими шумными".

Незаметно я сдружалась со своими новыми подругами всё больше и больше, а Динкино влияние на меня было так велико, что даже смешно. Однажды я собралась погладить себе смятый подол у юбки, разложила юбку на столе, включила утюг, а потом случайно вспомнила Фролову и подумала:

Вот Динка, такая замечательная интересная девчонка, а что, она гладит свою юбку? Наверняка нет, а теряет что-то от своего обаяния? Нисколько.

И я выключила утюг. Правда, у Динки была юбка в складку, которую, вообще-то, гладить, возможно, и не надо было, но ..., я ведь не собираюсь быть лучше подруг.

Учебные занятия проходили в разных корпусах, и при переходе из корпуса в корпус Ирка и Динка нетерпеливо, но молча ждали меня, пока я надевала свою шляпку перед зеркалом, поправляла волосы, охорашивалась — сами они ничего этого не делали, головные уборы надевали поздней осенью. А на первом курсе меня обычно ждал Ефим и вечно подгонял.

Ира и Дина подружились до меня, сразу же, на первом курсе, а до этого Ирина была близка со своей одноклассницей Людочкой Шляхтенко, они вместе поступили на физтех, но потом их дружба потихоньку распалась, думаю, потому, что в этой паре Ира была ведомой, а теперь ей нужна была другая дружба — на равных, без подавления ее личности, и Диана, которая умела и уступить другу (не согласиться, избави бог, но уступить, мол, не слушаешь умных людей, делай по своему, но за последствия я не отвечаю), и проявить заботу, и выслушать, и оказалась тем человеком, к которому Ирина прилепилась, а позднее и я прилепилась к ним обеим. В Динке мне нравилась ее способность не теряться в любой ситуации, решительность и внутренняя сдержанность, а с Иркой тоже всё понятно — невозможно было учиться в группе с такой девушкой и не привязаться к ней.

В отличие от Люськи, которая хоть и любила меня, но требовала такой же любви и внимания в ответ, что на самом деле очень меня утомляло, у меня, занятой учебой, личными передрягами и просто физически слабой, просто не оставалось столько эмоциональных сил для дружбы, сколько хотела бы Люся, а Ира была человеком, который дает, не измеряя на весах, сколько дала, сколько получила взамен, и эта ее легкость привлекала к ней людей, в том числе и меня.

Вернувшись из Ленинграда, я продержалась всего недели две и умчалась в Караганду, к маме.

Самолет улетал туда ночью, я шла одиноко по освещенным улицам ночной Москвы на аэровокзал с сумкой в руках и видела себя как-то со стороны, и странно мне было, что вот это я, взрослая, несчастная иду куда-то холодным поздним вечером одна, и мимо несутся, шурша шинами и светя фарами, равнодушные к моей участи автомобили. И мерещится мне, что это дурной сон, что сейчас я проснусь, и будет рядом со мной море и мечты, и радость ожидания предстоящей счастливой жизни, совсем не такой, какая получается у меня.

Я побыла у мамы под предлогом нездоровья недели две, и пришлось лететь обратно, учеба звала.

Лабораторные по электричеству я делала с трудом. Я так боялась электричества, что когда собирала схему и подключала приборы, ухитрялась не замкнуть цепь, и тока не было. К моему счастью, лабораторные часто делали по двое — приборов не хватало. Помню, как-то мы собрались, Люся Томка и я в Большой на "Травиату", а в этот день я делала лабораторную вместе с Ральфом, про катушку. Надо было определять намагниченность сердечника или что-то в этом роде, рассчитать реактивное сопротивление. Мы собрали какую-то схему, вернее, собрал Ральф, а я только присутствовала, начали измерения, а тут мне уже пора бежать, а то опоздаю к началу.

Я отпросилась у Алексея Ивановича, сказала, что уже всё собрано, осталось чуть-чуть, и Жутковский, мол, и сам справится.

Добрейший Алексей Иванович меня отпустил, хотя и был недоволен. Но потом еще к тому же оказалось, что Ральф эту работу не сделал, что-то там перегорело или было изначально неисправно. Вот, я сдаю лабораторные за лабораторными, а эту всё откладываю, хотя преподаватель намекает, что надо бы ее сделать и сдать. Я сдала ее перед самым зачетом, списав добросовестно у кого-то, Алексей Иванович, конечно, понял, что я списала и не сдавала так долго, чтобы он забыл, что лабораторная не получилась, но он и сделал вид, что, правда, забыл, и даже поставил мне отлично, так как всё было правильно, и теорию я рассказала.

Но потом меня, спустя годы, преследовал сон: мне надо сдавать лабораторную про катушку и сердечник, а она у меня не сделана. Сдать мне нужно срочно, иначе меня не допустят до Госа. Я впадаю в жуткое отчаяние, просто в ужас, и не знаю, что предпринять — сил никаких нет, и тут в холодном поту просыпаюсь, и медленно реальность доходит до моего сознания — я лежу с мужем, рядом стоит детская кроватка, в которой сладко спит дочка Катя — ну вот, я же сдала уже Гос, я родила после этого, а значит, мне не надо сдавать никакой лабораторной. Спустя еще некоторое время мне снова снится тот же сон, один к одному. Я чувствую такой же ужас и просыпаюсь. Опять вижу детскую кроватку — ну, я уже Гос сдала, и вдруг понимаю, что я уже не только сдала физику, но и, вообще, закончила институт. Всё. Мне уже ничего не надо, ничто не висит над головой, как дамоклов меч. Я сначала чувствую облегчение и радость, а потом долго лежу без сна и думаю, а стоило ли так мучиться и учиться, чтобы потом тебя мучили кошмары, что ты всё еще учишься?

После возращения из Караганды я протянула с месяц и ближе к Новому году купила билет в Батуми. К кому я собралась в Батуми, непонятно, но сидеть в Долгопрудном и вздрагивать при каждом стуке в дверь, думая, что это пришел Ефим, вглядываться в каждого встречного и чувствовать, как падает сердце при малейшем сходстве, нет, на это у меня не было сил.

Девчонки, Люся и Томча, прижав меня в углу комнаты, долго убеждали, что это безумие, что сессия на носу, надо успокоиться и учиться.

-Я сдам, я всё сдам, я всё знаю,— уверяла я их.

Динка, узнав о моем решении — я сказала ей: "Терпения моего на эту жизнь нет, хочу сменить обстановку" — вдруг предложила:

-Поедем, поживешь у меня, а если всё-таки захочешь уехать, то время у тебя есть (я взяла билет за десять дней вперед).

Она позвонила своей маме, что едет не одна, и привезла меня к себе. Лидия Тарасовна приняла меня очень хорошо, кормила вкусными обедами. Пару раз приходил Динкин приятель Сережка, и мы играли в слова. Сережка обычно выигрывал, потом они уходили с Динкой гулять. Сережка немного задирался, всё не одобрял, что мы, девочки, выбрали такой тяжелый институт.

Я догадалась, что Сережа и есть тот мальчик, из-за которого Диана просила меня погадать на первом курсе, и не ошиблась.

Как-то позднее, уже на третьем курсе, когда мы все совершенно очумеем от этой сумасшедшей учебы и будем думать, а не бросить ли всё к черту и не перевестись куда-нибудь, Фролова скажет "А хорошо бы перевестись в медицинский, я всегда мечтала о медицинском".

-Ну, не знаю, я бы в какой-нибудь технический ВУЗ, только полегче,— ответила я, а про себя подумала,— ну надо же, с такими прекрасными данными к математике и вдруг медицина, и ведь не скажешь, что Динку очень кидало в стороны.

-Мне всегда казалось, что ты довольна физтехом,— вот что добавила я вслух.

-Ну, нет, я поступать решила как-то спонтанно, думаю, а не попробовать ли. Если хочешь знать, мы из-за физтеха с Сережкой разошлись. И у сдержанной Динки подозрительно заблестели глаза.

Пробездельничав день у Дины, я взяла программу по физике и стала читать.

-Ну и ну,— сказала я Динке,— я думала, я всё знаю, а тут так много читать.

-А о чем я тебе говорю? — ответила Дина.

-Времени только-только, чтобы успеть.

Я обложилась учебниками и начала заниматься, и успокоилась. Учеба всегда отвлекала меня от эмоций.

Через четыре дня я сказала Дине:

-Спасибо, поеду я к себе, в Долгопрудный, ты не беспокойся. Билет я сдам, не хватало еще сессию завалить.

Перед Новым годом я нарядилась мальчишкой, нарисовала себе черным карандашом сросшиеся лохматые брови и усы, и получился нахальный кавказский парень. Это я вспомнила, как когда-то в школе мы с Зойкой в отсутствие ее родителей наряжались, и я надела шляпу ее отца и брюки, а она мамину шляпку и платье, и мы изображали перед зеркалом даму и кавалера.

Сейчас я делала вид, что увлеклась Томчей, и приставала к ней, тараща грозно глаза и, говоря нарочито с кавказским акцентом (надо сказать, я вообще говорила с акцентом):

-Дэвушка, пойдем со мной. Ты мне нравышся, — а Томка визжала и пряталась от меня.

Потом я умылась и спросила ее:

-Ты чего так натурально визжала?

-Ты была таким настоящим кавказским парнем, как будто и не ты вовсе,— ответила Томка.

-Даже трудно себе представить, что ты так похожа на мальчика.

Здравствуйте, мои дорогие!

Зря, я ма, так клянчила деньги, потому, что получила перевод и от отца на другой день после разговора. Теперь я свободный человек — ни денег, ни долгов.

Завтра сдаю устную физику. Лишь бы сдать, а как, вообще-то, не очень важно. После экзамена припишу как сдала и отправлю письмо.

Новый год я встречала здесь. Без 20 минут двенадцать нас с Тамаркой прямо таки похитил парень из моей старой группы и уволок в свою компанию. Там было трое знакомых и 2 девочки знакомые, а остальные нет. Впрочем, было довольно весело. Танцевали до упаду, в 4 мы с Томкой не выдержали и смотались домой — спать. Но над головой до 8 часов вкалывали шейк. Погода у нас стоит сейчас неплохая. Довольно тепло.

Вот этого я не помню. Как наряжались и бегали по коридору, и визжали, помню, а как ушли гулять — нет, не помню.

Сейчас, да и раньше, я чувствовала себя хорошо. Тьфу, тьфу, не болела.

Только спустя две недели я так устала и так затосковала, что решила смотаться куда угодно, и купила билет в Батуми, но не уехала, благоразумие взяло вверх, так что, ты мама не сердись.

В общем. Если завтра сдам, то останется три экзамена только.

Ну, вот и все мои новости.

Сейчас у постели собрались девчонки, и Вета объясняет поляризацию.

Дописываю спустя два часа.

Экзамен завтра в 11-30, так что спать буду до 10 часов. А сегодня что-то не спится. Хотя уже 12.

Много смеялись, только что.

Ма, то. что я говорила по телефону насчет тебя. А не себя. Ты выясни.

Буля. Как ваше здоровье. Как настроение?

Мечтаю вымыть свою белую сумку, как только избавлюсь хотя бы от одного экзамена.

Ну вот и все мои новости.

Целую крепко. Зоя.

Привет дяде Яше.

См на обороте.

Дописываю 8-го вечером. Физику я сдала на 4, устала страшно и голова трещит. Впереди почти вся сессия, скорей бы она пролетела. Немного прихворнула, пью кальцекс, болит голова не пойму, то ли от усталости, то ли от насморка.

А что говорят карты о моей судьбине?

От бабушки что-то давно нет писем, али забыла свою внученьку?

Первым, кажется, была физика.

Физику я сдавала немолодому преподавателю, который, погоняв меня по курсу довольно много, в общем, остался доволен и поставил четыре, спросив при этом, как учиться девочке на физтехе, тяжело?

-В начале было ничего, а теперь я устала,— грустно созналась я. Его интерес не был абстрактным, у него дочь училась в 10 классе, как он сказал, и надо было что-то решать, куда ей поступать.

Алексей Иванович, поинтересовался, когда я спустилась вниз взять зачетку, как я сдала, и, узнав, что четыре, сказал:

-Ну вот, я так вас и угадал,— хотя по зачету он поставил мне пять, но когда мы писали контрольную, он поставил мне четыре и извинился следующим образом:

-Вы всё решили правильно, и я знаю, что решили сами, но мне не нравятся слова, которые вы написали вокруг решения, мне кажется, что физику дела вы понимаете не вполне четко.

И действительно, когда он стал сам объяснять задачки, я поняла, что решаю очень формально, чисто математический подход, и даже не задумываюсь над теми вещами, которые он нам объяснял.

На экзамене по анализу, мы втроем, Ирина, Дина и я сидели на первом ряду актового зала, уже подготовившись, и ждали, когда освободится какой-нибудь подходящий, не очень придирчивый преподаватель, чтобы набиться к нему на сдачу экзамена. С нашего места хорошо было видно, как Маргарита Карбанская, из 542 группы, сидит на краю сцены и сдает экзамен молодому преподавателю Юрке, фамилии не помню. Марго блестит глазами из под очков, выразительно машет руками в воздухе, что-то вырисовывая, и говорит, убедительно и энергично, не делая пауз в речи, говорит, и Иришка тихо хихикает, наклонившись ко мне:

-Гляди, Маргарита совсем его заговорила. — Действительно, Юрий слушает, разинув рот, с восхищением глядя на студентку. Маргарита личность очень яркая — высокая, черноволосая, голубоглазая с изящным горбатым носом и таким напором, что невозможно было даже пытаться вставить слово в ее бурную, стремительным потоком бегущую речь.

Училась она прекрасно, но как?

Несмотря на весь ее апломб, некоторые особо стойкие преподаватели физтеха осмеливались не ставить ей отлично, упирались, и она тогда отказывалась от четверки и шла на пересдачу, и выбивала-таки пять. Правда, почти каждую сессию у нее было по одной, а то и по две пересдачи, но она этого не боялась, да и трудно было бы деканату отчислить студентку, у которой пятерки перемешаны с двойками. Но в данном случае нам даже со стороны было очевидно, что пятерка ей обеспечена.

Крылов, пробегая мимо нашей троицы, остановился и сказал:

-А ко мне никто не хочет?

И глядя, как загорелись наши с Иришкой глаза, тут же добавил:

-Ну, только не своих.

На физтехе не принято было сдавать экзамены своим семинаристам, дабы не было предвзятого мнения.

И естественно, пошла к нему Дианка и через 15 минут вылетела с 5 баллами, радостно сияя глазами, а меня он пристроил к Мальцеву, своему приятелю и был недоволен моей четверкой.

Мальцев прицепился к определениям, ему не понравилось, как я определяю определенный интеграл, но мне помнилось, что я говорю по конспекту, и я так и не поняла его придирки. Задачку, несложную я ему решила, билет, довольно легкий знала, и он поставил мне четыре, а Крылов хотел, чтобы пять — не потому, что считал, что я так знаю, а по справедливости — Мальцевской девочке (у Динки преподавал Мальцев) пятерку и его девочке, то есть мне, тоже пятерку.

После экзамена Крылов встретил Динку на платформе и помог ей нести портфель.

-Ну, всё, Фролова, пятерки по математике тебе обеспечены,— хихикали мы с Ириной.

Теормех я тоже сдала на четыре, но не помню, что и кому сдавала, и еще был какой-то общественный предмет, наверное, политэкономия, который я сдала на четверку.

В общем, в зачетку шло 4 отметки, и было 6 экзаменов (2 письменных, по анализу и по физике), я сдала всё на четверки, не дотягивала я как-то до отлично.

Учеба на втором курсе казалась мне значительно легче, чем на первом — сказывалась уверенность, что поучишь и сдашь, и хотя я училась недостаточно много, но сдавала нормально.

Переведясь на физхим, я сразу попала в налаженный механизм, обеспечивающий коллективное решение задач на экзаменах. По физике было два варианта, писали в большой аудитории. Мы садились втроем на боковой ряд, я, Ирка и Динка. Мы с Динкой получали один вариант, а Иришка менялась листком с вариантом со средним человеком из тройки выше. Работы получались одинаковые, но проверяли их разные преподаватели, а мы с Ириной немного изменяли текст.

Такое коллективное творчество приносили свои плоды. Особенно это было хорошо для меня на математике, там было много громоздких расчетов и всевозможных преобразований, и даже, если ход решения ясен, то всё равно не успеваешь. Во всяком случае, я, имеющая склонность путаться в выкладках, часто не успевала написать, даже уже зная, как решать.

Но на математике давали четыре варианта, и правила игры становились сложнее. В процессе участвовало уже 6 человек, четверо, как основные, и двое, как добавка. Садились так: Ирка, Динка, потом еще двое, потом я и Ветка. Я и Ирка получали один и тот же вариант с решением, и Динка с Веткой тоже одинаковый. Динка писала на своем листке с заданием мою фамилию, а я на своем ее, и перед сдачей контрольной мы менялись листками с вариантами, при этом нужно было отследить одинаковый цвет чернил, и всё. Это очень помогало, одна голова хорошо, а две лучше.

После сессии я приболела, а собиралась ехать к отцу в Капустин Яр, он меня пригласил, но я не очень хотела ехать, я ведь плохо была знакома с его второй женой, моей мачехой, а тут еще у меня поднялась температура, и я оставалась одна в общежитии, и Люська решила взять меня с собой домой, показать мне Кохму, своих подруг, отца с матерью, и она купила билеты. Ехать нужно было ночь, а Люська из экономии взяла 2 билета в общем вагоне.

В вагоне меня совсем разморило, температура у меня была около 37,5, и я положила голову на колени к Люсе, которая сидела у самого прохода, а ноги пристроила на какие-то мешки под столиком. В углу возле окна сидел невзрачный немолодой мужичонка, который всё время шарил под столом и задевал мои ноги. Я несколько раз сквозь дрему и забытье, открывала глаза и смотрела на него, он не походил на человека, которого хоть как-то интересуют женские ноги, и я, успокаивая себя, что это явно, как сейчас принято говорить, не сексуальные домогательства, дальше дрыхла. Но когда он добрался до голени и стал вроде как щипаться, я вскочила (по описанию Людмилы, дико вытаращила черные глаза) и заорала на него:

-Ну, ты! Не смей хватать меня за ногу!

Мужик, не произнося ни слова, втянул голову в плечи и затих на некоторое время, а потом еще пошарил под столом и затем, наконец, задремал.

Люся потом объяснила мне ситуацию, как она ее поняла.

-У него там чекушка была запрятана, он боялся, что ты ее столкнешь и разобьешь, вот и возился, искал и хотел убрать подальше, а твои ноги ему на фиг не были нужны.

Я прожила у Люси в их домике неделю, ее мать приветливая круглолицая женщина очень хорошо меня приняла, а отец всё рассказывал истории из своей довольно бурной жизни.

Иногда, подвыпив, он благосклонно слушал нашу болтовню о студенческой жизни и, узнав, сколько там у нас девчонок, сколько ребят, как-то раз насмешливо сказал:

-Ну, вы там все за первый сорт идете.

Люсина мама разгадывала сны, а мне приснился Ефим, печальный молчаливый, не похожий на себя в жизни.

Во сне я не была в него влюблена и не испытывала неприязни. Я рассказала сон Люсиной маме, так:

-Видела во сне знакомого, грустного.

-А в чем он был одет?

-В темном костюме,

-Значит, он в печали,— услышала я то, что хотела слышать.

Мы виделись с Ефимом всё реже и реже, в основном на лекциях, а когда встречались, то начинались взаимные упреки и ссоры, но сейчас, когда я совсем его не видела, причины нашего разрыва казались мне необъяснимыми и ненужными, тоска заедала меня, разлука казалась невыносимой, и я написала письмо Фиминой маме, думая, вполне справедливо, что она сыграла не последнюю роль в нашем разрыве, подробно описала нашу дружбу, любовь, обидное и непонятное поведение Ефима, запечатала и отправила в Кострому. Я знала адрес Ефима, он мне его дал летом, но я так и не написала ему ни разу, а теперь вот накатала три листа, целый роман, и отправила.

Я не ждала ответа, это был просто крик души.

Хазанов перехватил письмо и сказал мне об этом, когда мы встретились после каникул.

-Отдай мне его, я его порву,— сказала я. — Это глупость с моей стороны писать такое.

-Еще, чего, так я тебе и отдал. Такие письма получаешь раз в жизни,— сказал Ефим и похлопал по нагрудному карману.

-Ношу поближе к сердцу.

Я была польщена и, хотя и знала, что это только поза, настаивать не стала, а потом долго переживала, что он даст кому-нибудь почитать — запросто, чтобы набить себе цену в глазах другой: вот как меня девушки любят.

Люсин отец топил печку и, кажется мне, рано задвигал задвижку, мы слегка угорали, во всяком случае, у меня не спадала температура, всё держалась 37,2, и я решилась ехать к отцу с температурой, а то он ждал и мог начать волноваться, не зная, куда я подевалась.

Мама разрешила мне ехать к папе, но потребовала, чтобы я прислала ей телеграмму, когда я выеду, чтобы начать волноваться, потом, когда благополучно приеду, чтобы перестать, потом, когда поеду обратно, снова послать, и уже по окончательному приезду еще.

Тогда я и послала свою серию телеграмм, которая вошла в легенды нашей семьи.

В каждой телеграмме было по одному слову: Выехала, доехала, уехала, приехала. Без подписи.

Этот приезд к отцу я помню смутно. Брат и сестра были еще маленькие, квартира была большая, встречал папа меня на газике, прямо на станции в Копьяре, и мне был оформлен пропуск, причем папе трудно было его заказывать, так как я носила мамину фамилию. Я отмылась, отогрелась и температура у меня спала.

Папа не поверил, что я ездила к подруге, думал, я завалила сессию и поэтому поздно приехала. Но я, обидевшись на незаслуженные подозрения, предъявила ему зачетку со своими четверками, он посмотрел, все даты указывали, что сдала я в срок.

Мы часто ходили в кино, я смотрела тетрадки сестры и брата, играла с ними в карты, в общем, жила в семье и отдохнула.

Собрались у них как-то жены офицеров, знакомые тети Таи, моей мачехи. Их разговоры и уровень общения показались мне очень убогими против маминых подруг-врачей. Одна женщина всё говорила мне "Выходить замуж нужно только за военного — чуть мужик загуляет, ты сразу на него управу найдешь, пойдешь к командиру".

Мне было грустно это слушать, я мечтала о браке по любви, и хоть обожглась уже раз, но всё равно удерживать мужа с помощью командира не собиралась.

Тетя Тая откормила меня немного и озабоченная моей худобой сказала мне перед отъездом:

-Проедай все деньги, которые у тебя есть, не экономь. Главное — здоровье.

-Я не могу проесть столько денег,— возразила я ей.

-Ну, проесть можно сколько угодно,— не согласилась тетя Тая.

И я, вспоминая ее слова, стала чаще себя баловать: покупала зефир в шоколаде, компот ассорти, в жестяных банках. Очень вкусный был компот, а когда ездила к Ирке, покупала кекс с изюмом, такую маленькую буханочку кекса.

Вернулась я на занятия слегка отдохнувшая, радующаяся встречам со старыми друзьями, кругом все делились воспоминаниями о прошедших каникулах. Сашка Бугаев ходил в лыжный поход по Кольскому полуострову, звал с собой Виолетту, но она благоразумно не пошла. Вернулся он довольный романтикой самого похода, перенесенными трудностями и красотами зимнего севера, но вернулся с таким сильным сухим кашлям, что я, слушая его восторги по поводу сорокаградусных морозов и опасности обморожения, сразу вспомнила рассказы Джека Лондона, которыми так увлекалась в детстве, как там у золотоискателей обмораживались верхние части легочных тканей, и при переезде в тепло, когда казалось, что уже все трудности и опасности позади, у них начиналось воспаление легких.

Я предупредила Сашку об этом, но он только отмахнулся, а потом долго кашлял, почти до весны.

Занятия по физике, лабораторные в старом лабораторном корпусе. Мы с Иркой возимся у приборов, влетает встревоженный Алексей Иванович:

-Цырлина не видели?

-Нет,— слегка удивленно отвечаю я за обеих,— его здесь не было.

Алексей Иванович стремительно убегает.

Проходит минут пятнадцать, опять открывается дверь. Опять наш преподаватель с тем же вопросом:

-Цырлина здесь нет?

-Нет,— отвечает Сашка Бережковский,— кажется он в 210 комнате.

Алексей Иванович исчезает.

Проходит полчаса. Опять появляется Алексей Иванович. На лице у него глубокая тревога.

Вопросы он не разнообразит:

-Цырлина здесь нет?

-Господи,— думаю я,— ну, на черта ему Цырлин?

-Боится наш Алексей Иванович, как бы Женька опять чего-нибудь не напортил, не сжег,— со смехом говорит Сашка, как бы отвечая на мою невысказанную мысль.

-Ничего, продолжает Пашка, сейчас из какой аудитории дым повалит, там и Цырлин.

Женька обожал всякие приборы и имел манеру переключать все возможные тумблеры и нажимать все кнопки, которые на них были. Результаты бывали подчас очень интересные, через занятие у нас что-то взрывалось, дымилось и горело. Не знаю точно, во что обошлось институту обучение Женьки Цырлина, но думаю, значительно дороже, чем обучение остальных студентов нашей группы вместе взятых.

Борька Каплан, хорошенький еврейский мальчик из Риги тоже был замечателен тем, что совершенно ничего не умел делать руками. Казалось, что у него вместо нормальных рук какие-то щупальцы, до такой степени у него всё валилось из рук и падало, и разрушалось, даже то, до чего он вроде бы и не дотрагивался, а о том, чтобы что-нибудь смастерить, об этом и речи не могло быть. В результате он никак не мог получить зачет по мастерским.

Все давно уже готовятся к экзамену, а Борька в опустевшем зале в очередной раз пытается что-то выточить на токарном станке и, мурлыкая себе под нос, пытается зажать заготовку в патроне.

Преподаватель сидит, видит, что студент озабоченно возится, значит, дело идет, и он не подходит к Каплану, чтобы посмотреть, что именно происходит и как идет дело. Не подходит к большому счастью для себя. Борька зажимает ключом патрон и, убедившись, что заготовка, наконец, с третьей попытки, закреплена, вытирает со лба пот и... включает станок на большую скорость, не сняв здоровенный торцовый ключ с патрона.

Станок взревел, как раненый зверь, ключ стал со свистом раскручиваться вместе с патроном, потом оторвался и полетел по параболе через всю обширную и пустую мастерскую, мимо позеленевшего от ужаса преподавателя, ударился об стенку, отскочил, рикошетом пролетел еще метра три и рухнул на пол посредине комнаты. На оштукатуренной стене осталась глубокая вмятина. Отбитая штукатурка с легким шумом осыпалась вниз, и всё — тишина.

Обретя минуты через три дар речи, преподаватель свистящим шепотом говорит Борьке, который задрав голову, с любопытством наблюдает за полетом ключа:

-Давайте вашу зачетку,— и, поставив ему три балла, уже окрепнувшим голосом: — Чтобы я Вас больше никогда не видел.

Борька берет зачетку и молча, с высоко поднятой головой уходит, полностью сохранив чувство собственного достоинства. До начала экзаменов у него мало времени, но теоретические дисциплины его не затруднят, ну, не отлично, так хорошо он всегда получит.

В корпусе физхима в общаге была вечная грязь, студсовет боролся, как мог, даже пытался выселить Жутковского, Каплана, Мишку Черемных из корпуса для наведения порядка, и Ральф, помню, прятался от студсовета и не открывал дверь кому попало.

Постучишь в дверь, а в ответ быстрое шуршание, тишина и чье-то напряженное дыхание за дверью.

Но их комната, всегда находившаяся в жутком беспорядке, была не единственной. Когда Тульских тяжело заболел гриппом, к нему вызвали врача, врач села на табуретку и прилипла, никак не могла встать и очень обиделась.

Как-то раз я пришла к Ральфу с Мишкой вместе с Павликом, Павлик жил в одной комнате с Толей Богдановым, нашим старостой, Палычем, как его звали ребята по отчеству, он был старше всех лет на пять, так у них в комнате было чисто, благодаря армейской закалке Толика, а, зайдя к Ральфу, я испуганно оглядывала табурет, на который мне предложили сесть, и вспоминала историю с врачом.

Видя мое замешательство, Павлик, не моргнувши глазом, схватил с постели подушку, протер наволочкой на подушке сидение и сделал насмешливый красивый жест:

-Садись, Зоинька.

Надо сказать, кроме меня, никого из присутствующих не шокировало вытирание подушкой грязного сидения, и я, успокоившись, уселась и стала слушать оригинальное решение задачки, которое предлагал Ральф.

Павлик снял фильм про студенческую жизнь, и там были кадры, как Каплан просыпается полдвенадцатого дня, начинает одеваться. Долго ищет носки, один находит где-то в углу комнаты, а второй вынимает из чайника, вытащенного из-под кровати, вынимает, стряхивает воду и надевает на ногу. Слегка утрированно, но очень близко к реальности.

В этом же фильме уже женатый Алик возвращается под утро к своей Вале. Всю ночь он играл в преферанс и сейчас вываливает из всех карманов смятые денежные купюры, а из рукава достает червового туза. Валентина старательно прячет деньги в трехлитровую банку. Запихивает, но они туда не лезут.

Алик был король преферанса, великолепно и стремительно он просчитывал все возможные варианты и никогда не делал ошибок в игре.

Как я уже упоминала, Паша-Саша были неразлучны на втором курсе, и первое время казались мне как-то похожими, не внешне, нет, внешне они довольно сильно разнились, Сашка был выше, выглядел взрослее, две глубокие складки шли у него от носа к углам губ, которые он часто, иронически кривил, а Пашка был миловидный, кареглазый, в очках, пониже ростом, с располагающей внешностью, но казалось, они дополняли друг друга, хотя Павел что думал, то и говорил, а вот что роилось в голове у Бережковского, не всегда было ясно.

Через полгода я стала их дифференцировать и звать Павлик и Санька, а сейчас, оглядываясь назад, я еще раз удивляюсь их дружбе и тому резкому отходу Бережковского от всех нас, которое с ним произошло после окончания института.

То есть был парень как парень, вроде, веселый и компанейский, а когда мы перестали быть необходимым кругом общения, он просто исчез.

-Паша,— спросила я как-то на очередной пьянке (профсобрании как это у нас принято было называть), год или два спустя после окончания физтеха (пока был жив Ральф мы собирались довольно регулярно, не меньше двух раз в год, собирались уже с женами и мужьями), — как же так, ведь вы казались близкими друзьями. Да, я знаю, вы были очень разные, но где и когда это мешало дружбе? И зачем, какая выгода была в дружбе с тобой, если он был неискренен?

-Он, знал, видел, что я буду сидеть и учиться, тупо так сидеть и учиться, и он, чтобы так же сидеть и спокойно получить диплом, тоже сидел рядом со мной, а теперь я ему не нужен, вот и всё,— с горечью сказал Павлик.

У Сашки, как у еврея, были сложности с распределением, но у нас полгруппы были евреи, и Ральф, и Алик, и ничего, ни тому ни другому в голову не приходило как-то изменить отношение к товарищам не евреям только потому, что в стране был официальный антисемитизм, и куда могли взять русского, не брали еврея. Ну, и что? А у кого была московская прописка, тому тоже было лучше, чем нам, не москвичам, но не разошлась же я на этой почве с Иркой и Динкой?

Не мы придумывали правила игры, мы в своем общении были просто выше этого, вот и всё.

Но пока, на втором курсе, Паша и Саша неразлучны, и мы часто ходим в рабочую столовую обедать втроем, когда Ирка уже в Москве, и у меня нет подруги.

Помню, весна, уже довольно тепло, и мы втроем идем обедать. Парни оба что-то с интересом рассказывают мне, а я слушаю, улыбаюсь и думаю о своем. В железном заборе узкие высокие воротца, ведущие с территории института в институтский переулок. Увлекшись своими рассказами, Пашка и Сашка спешат проскочить в узкий проход и застревают там.

Наверное с минуту, они борются за то, кто первый выскочит в проулок, а я стою и жду, пока они это сделают.

-Так вам и надо,— говорю я с издевкой,— даму надо пропускать вперед.

-Еще чего,— отвечает Паша, — пропусти такую вперед, она первая прибежит в столовую, всё съест, и нам уже делать там нечего.

Сашка смеется, и мы идем дальше. Паша, не сбившись с рассказа, продолжает его, а Сашка замолкает.

Наташка Зуйкова жила в одной комнате с Милой Ионат, которая, как я уже упоминала, была на 2 курса старше нас, но тоже попала в наш круг общения.

Ионат была из Прибалтики, невысокая, сероглазая, не красавица, но с совершенно роскошными золотыми волосами до пояса, настоящая блондинка, под которых тогда очень модно было краситься в течение, наверное, лет двадцати, не меньше. Впрочем, кроме, как в блондинку тогда трудно было краситься, красок не было, а перекись водорода была. Милка Ионат была театралкой и поставляла нам всякие столичные сведения о театрах, вроде того, что в "Большой" можно и в сапогах пойти, там полно командированных, а вот в Консерваторию — неприлично, туда надо обязательно идти в туфельках.

Надо быть справедливой, помимо этих сведений она часто вытаскивала, например, меня в конце второго курса на концерты Баха. Не то, чтобы мы близко дружили, но ей не с кем было пойти, а я была под рукой.

И я ездила с ней в концертный зал Чайковского и слушала там орган, думая, что, всё-таки, как ни хороши эти прелюдии и фуги, но хотелось бы чего-нибудь повеселее, а то и так жить тошно.

Но чаще меня вывозила в Консерваторию Люся. Спустя много лет она вспомнила, что я сильно плакала во время концерта, слушая орган; играли Баха, я сидела беззвучно, и только слезы градом катились по лицу. Люська стеснялась и оглядывалась на окружающих:

-Не знала, может, увести тебя с концерта или всё же остаться.

Я этого не помню.

Часто в минуты особенно тоскливые я одевалась и тащилась к черту на кулички в музей имени Пушкина. Рокуэла Кента уже не было, его убрали в запасники, и я смотрела Пикассо, жуткую картину, называется она то ли странствующие гимнасты, то ли любители абсента: мужчина и женщина в кабаке, и такое полное безразличие ко всему написано у них на лицах, что, посмотрев на этих двух, у которых уже совсем нет никакой надежды, я думаю про себя "Ну, вот, у меня есть еще запас. До такой точки я еще не дошла".

Потом иду смотреть стога Мане, слышу запахи лета средней полосы, чувствую ветерок, который дует на меня с картины, думаю о лете, об отдыхе и уезжаю в свой Долгопрудный,— нет, у меня еще не всё потеряно, еще жить интересно.

Еще когда мы с Галкой отрабатывали перед началом занятий на первом курсе, с нами насильственно (другого слова не могу подобрать), так вот насильственно познакомилась девчонка, которая пришла из академ-отпуска, на курс старше нас.

Она много рассказывала о своих победах на олимпиадах, о том, как блестяще она сдала на физтех, но тут очень, очень сложно, и подвели нервы и здоровье.

Звали ее Ленка, она была полновата, но фигуриста, выщипывала брови и вовсю курила.

Когда она, истерзав наш слух в течение двух часов рассказами о самой себе, наконец, удалилась, я спросила Галку:

-Ну, как она тебе?— и Галя задумчиво сказала:

-Что-то чересчур она умная.

Мы переглянулись и засмеялись. Чувствовалось полное несоответствие того облика, который она создавала своими рассказами, с реальностью.

Позднее мы с Галкой купили курицу и не могли ее разделать — ни ей, ни мне не приходилось делать этого раньше.

Выручила нас Ленка. Сначала она долго распространялась о том, как неплохо живут первокурсницы, покупают себе кур перед самой стипендией, когда у порядочных студентов денег уже не бывает, а потом, посмотрев, как мы беспомощно возимся с этой курицей, предложила свою помощь и прекрасно справилась. Ей ничего от нас не было нужно, просто ей необходимо было чувствовать превосходство хоть в чем-нибудь, хоть над кем-нибудь, а физтех мало давал таких возможностей двоечнице.

Позднее она подвизалась в студсовете и пришла меня допрашивать, когда произошла моя история с трусами. У меня украли весь мой недельный запас трусов, я их выстирала, повесила сушить и не успела снять. Трусы мои не были образцом белья, которое может привлечь внимание, я просто остолбенела от самого факта — ну кому могут быть нужны ношенные чужие трусы.

Пришла Ленка, как представительница студсовета нашего корпуса, она очень гордилась своей ролью общественницы и поборницы правды, выслушала эту историю с недоверием, поинтересовалась, в котором часу они пропали.

Я вернулась с занятий, пошла играть в теннис, а поиграв, захотела переодеться, и на тебе, не во что!

-Ну, где-то около 5 часов вечера,— прикинула я.

-Вот все только и говорят, что около 5 часов, когда кончается смена и тетя Наташа уходит домой,— возмутилась Ленка,— все на нее бочку катят!

-Я ничего не знаю, ни про какие бочки,— в тон ей ответила я,— у меня поперли семь пар трусов, мне не во что переодеться, и я еще в чем-то виновата!

Но Ленка не приняла моих доводов и ушла с оскорбленным видом, как будто я лично ее обвинила в краже или, по меньшей мере сама украла у себя трусы.

Трусы, разумеется, не нашлись.

Позднее Ленку не допускали до сессии из-за зачета по физике — и это перед Госэкзаменом. Неожиданно она вышла замуж за парня, с которым крутила любовь в спортлагере летом.

Поймав нас с Люськой в коридоре, она долго расписывала, какая это оказалась удачная партия, родители у него были чуть ли не профессора и, тем не менее, очень хорошо ее приняли, они будут у них жить, и если ее отчислят с физтехе (это не замедлило произойти), она будет пристроена.

Я смотрела на Ленкины выщипанные и подведенные брови, придававшие ей вульгарный вид видавшей виды женщины, и думала:

-Ну вот, даже эту подобрали!

Наконец, продержав нас не менее 40 минут и расписав все выгоды и преимущества своего брака, Ленка нас милостиво выпустили из цепких когтей своего красноречия, и мы с Никитиной, наконец, смогли продолжить свой путь туда, куда направлялись, когда она нас поймала,— в туалет.

Выйдя из туалета, Люся уселась на подоконник возле дверей этого заведения в любимой позе — коленки к подбородку, я подсела к ней, и мы стали мрачно курить, думая о Ленке:

-Ее вот замуж взяли, а нас, таких хороших, не берет никто.

-Баба с возу, кобыле легче,— изрекла Люся вслух.

Я согласно кивнула головой, хотя с трудом представляла, кто воз, а кто лошадь, может быть деканат? Или студсовет?

Тут нас и застукала Ионат.

-Ну что старые девы, приуныли, пойдем чай пить,— со смехом сказала она, прочитав наши мысли.

Мы засмеялись, притушили сигареты, спрятали бычки про запас и пошли пить чай, а потом дальше учиться, раз нас замуж не зовут, оставалось только учиться.

Начало марта. Вечером, довольно поздно ко мне заявляется Зойка, не выдержав полосы ссор с Виктором и сбежав из Ленинграда.

В туалете, на кафельном полу, в тапочках на босу ногу, до двух часов ночи она рассказывает мне о своих обидах, говорит, что он мерзавец, пересказывает какую-то историю с подругой Надеждой, от чего я решаю, что у них там совсем крыша едет.

Глаза от бессонных ночей у Зойки воспалены и запали, я понимаю, что ей надо успокоиться и лечь спать, и, наконец, в третьем часу мы, совершенно замерзшие и усталые, ложимся. Свободной постели нет, и мы с Зойкой ложимся на одну кровать, проваливаемся друг на дружку в панцирной сетке, и потихоньку сон одолевает нас, несмотря на тесноту и неудобство.

В шесть утра стук в дверь, зовут меня, я выхожу и вижу Виктора, тоже замученного, с кругами под глазами.

-Она у тебя ? — спрашивает он, не здороваясь

-Да,— отвечаю я, зевая,— Боже, как вы мне надоели.

И иду будить Зою.

-Не пойду,— мрачно говорит Зойка, щуря сонные глаза. Не хочу его, подлеца, видеть.

-Иди, не ради меня же он тащился такую даль,— говорю я, вспоминая свои отношения с Ефимом: уж тот никогда не ездил за мной в Ленинград.

-Иди, он хочет помириться, и ты тоже хочешь, иди, а то он всех девчонок перебудит. Зоя выходит, а я радостная ложусь еще поспать в теплую постель, пока они выясняют отношения, ну не подерутся же они в коридоре.

В конце-концов Зоя сменила гнев на милость, Виктор с ней объяснился, я не пошла ни на какие занятия, и мы целый день весело прошатались по Москве, и много смеялись, опьяненные весенним воздухом солнечного мартовского дня, а потом Витька помрачнел и говорит:

-Здесь всё хорошо, а мне опять одни тычки достанутся.

Я сказала ему грустно:

-У вас любовь, ну что вы ссоритесь! Не цените, что есть.

Вечером, попрощавшись с ними на Ленинградском вокзале и не дожидаясь поезда, чтобы поздно не возвращаться, я поехала в Долгопрудный, радуясь, что влюбленные помирились.

На самом деле это было начало разрыва Вити и Зои, который окончательно произойдет спустя полгода или год.

Я считала и считаю до сих пор, что они разошлись тогда только из-за невозможности пожениться вовремя — негде и не на что было жить, а в результате их неполной близости Витька не выдержал и нашел себе более сговорчивую, а потом и вынужден был жениться, и она родила ему дочь. А еще позже... Ну об этом потом, в свое время.

Второй семестр, зима, лабораторные работы по физике на первом этаже лабораторного корпуса. Мы с Иришкой устали, расслабились и гуляем по коридору взад вперед, о чем-то весело болтаем.

-Вот смотри, — говорит Иришка, проходя мимо Козела (преподаватель физики, ударение в фамилии на первый слог), который с отсутствующим видом стоит у дверей аудитории, — сейчас мы пройдем, он повернет голову и будет смотреть мне в спину, вернее на задницу.

-Не веришь? Давай пройдем и быстро повернемся,

Мы, чуть-чуть замедляя шаг, проходим мимо Козела и по счету три-четыре одновременно поворачиваемся. Поворачиваемся очень быстро и успеваем заметить: стремительно, как от удара током, он отворачивается от нас.

Мы заходим в аудиторию, а минут через сорок снова идем по коридору, уже в туалет.

-Три-четыре,— командует Ирка, мы поворачиваемся, и снова Козел мгновенно отводит взгляд, но не настолько быстро, чтобы мы не могли его засечь.

Мы смеемся уже чуть ли не вслух, но тут на нас набегает Алексей Иванович, как всегда ищущий Цырлина и надеющийся найти его раньше, чем тот что-то сожжет.

-Вы, что, уже сделали лабораторные? — строго спрашивает он, заметив по нашим лицам, что мы не о физике думаем.

-Почти,— бодро вру я,— сейчас закончим.

И мы возвращаемся к прерванным занятиям.

Потом я проверяла, не поворачивается ли Козел на меня — нет, не поворачивается, Иркины ножки и попа значительно эффектнее моих, так что Козел знает, на что и как смотреть.

Лабораторные по радиотехнике у нас были в радиотехническом красном корпусе напротив лабораторного. Пока не начались эти занятия, я и не подозревала, что там учебные помещения.

Первая работа была спаять мультивибратор с определенными характеристиками. Я выбрала сопротивления, рассчитала по ним емкость и спаяла, паять нас к тому времени уже научили в мастерских, в третьем семестре. В мастерских нас учили работать на токарном станке, сделать болт и нарезать резьбу, сделать молоток (у меня прекрасно получился молоток, я делала их в школе на производственной практике), еще надо было спаять какую-то схему. Деталь на станке мне выточила Любочка Волковская, она была токарем в школе, (а я слесарем-сборщиком).

Спаять-то мультивибратор я спаяла, но когда включила, из сопротивлений повалил дым, я очень испугалась и выдернула шнур. Пошла жаловаться преподавателю, он выбрал другие, большие сопротивления. И хотя параметры теперь не сходились с требуемыми, но и дыма не было, и я так и сдала эту работу.

Как-то раз нашего радиотехника не было, и я сдавала лабораторную другому, который вел вторую половину нашей группы.

Боже, какой это был мерзкий тип. Он продержал меня возле себя не меньше 3 часов, всё что-то спрашивал, близко наклоняясь, а пахло от него так, как будто мыла еще не изобрели. Конечно, радиотехники я не знала и знать не могла, но были какие-то правила игры — я выучивала то, что написано в лабнике, и отвечала, и рисовала схемы — ну, а откуда я могла знать больше, если не была радиолюбителем?

Когда я от него отошла, ко мне подошел Пашка:

-Ну, и что, пять баллов?

-Ну да, три не хочешь? — с тоской ответила я.

Лебедев сразу завелся.

-Как это три? Ну, если бы я был девочкой на физтехе, я бы учился на одни пятерки, Он к тебе и так, и сяк, с тобой заигрывал, а ты сидишь себе, ну пень пнем.

-Заигрывал?— я от изумления даже рот открыла. Эта немытая скотина еще, оказывается, со мной и заигрывала?

-Точно, точно, я тебе говорю, — настаивал Павлик, — так в глаза и заглядывал, а ты ни разу и не улыбнулась, ну, что, убыло бы тебя, если бы с ним пококетничала.

Я позднее пожаловалась Ленке Жулиной, пересказала эту историю.

А,— сказала Ленка,— он у нас ведет лабы. — Ну-с,— говорит он и кладет руку мне на колено. — Ну-с, будем лабораторную сдавать? — И всё время, пока я отвечаю, он меня гладит по колену.

О-о,— выдохнула я,— как же обидно, что он мне на колено руку не положил, о-о, что бы я с ним сделала, какой скандал устроила. Он забыл бы, где у женщин колени.

Остальные лабораторные по радиотехнике я спокойно сдавала нашему преподавателю, когда он выздоровел, сдала всё на четверки, но на каждом макете меня било током. Чуть возьмешься за металлический корпус, как тебя тут же и шарахнет. И я тряслась от страха, когда начинала работу. Если я жаловалась, что бьет, то мне меняли макет, но и следующий макет, спаянным такими же, как я, горе-мастерами, тоже мог быть неисправен.

На втором курсе весной Виолетта и Люська ударились в загул с Люськиной группой.

Целыми днями гремела музыка, Веткин магнитофон, и кто-то торчал у нас. Люсе понравился парень из группы, Вовка, фамилии не помню, и Виолетта всячески поддерживала и подогревала в Люсе эти чувства. Вовку они называли лапой, но мне казалось, что это у Люси не очень серьезно, а так, начало, проба чувств.

Как-то раз прихожу с занятий, а у нас темно от дыма и полно народу. Обычно такой большой кодлой Люсина группа собиралась в мужском общежитии, а теперь собрались здесь

Все постели заняты, сесть негде. Прямо на полу стоят бутылки с пивом и стаканы, ребята подливают пиво в стакан, потягивают, а потом ставят стакан обратно на пол.

Переодеться не приходится и мечтать, остается одно — присоединяться.

Я сажусь на кровать и тут же скатываюсь вплотную к незнакомому здоровенному парню, создать перевес с которым на панцирной сетке мне нет никакой возможности, поэтому все мои попытки отсесть подальше ни к чему не приводят.

-Пить будешь? Всё-таки среагировал Люськин приятель на мое появление и копошение рядом с ним.

Я оглядываюсь на полку в поисках стаканов — их нет.

-Ну ладно, давай.

Парень не спеша наливает мне в свой стакан, и я пью теплое, противное пиво и краем глаза разглядываю своего кудрявого рыжеватого соседа по кровати.

На самом деле Вовка — лапа, в которого влюблена Люся, неравнодушен к Виолетте. Шак просто счастлива — простор для интриг необозримый. И хотя ей Вовка и даром не нужен, и она вполне искренне жалеет, что Люське так не повезло, ей самой очень приятно побыть в гуще событий и заигрывать с парнем, который не просто по ней вздыхает — таких она ловит каждый день, но еще и нравится ближайшей подружке — эта ситуация, где она центральная действующая фигура, как раз по Ветке. Она произносит всякие таинственные малопонятные нам с Томчей недосказанные фразы, рассчитанные только на Люсю, и обвиняет меня в черствости и невнимании к их, особенно к Никитинским переживаниям — я, видите ли, невнимательна, зато она на высоте!

Виолетте надо было бы быть при каком-нибудь королевском дворе, где много поводов для интриг. А на физтехе, где полно скучных ребят, давит учеба — некогда, и нет простора развернуться ее предприимчивой и изменчивой душе.

Кроме того, серьезные и прямолинейные физтешки плохо ее понимают — одна только Люся принимает ее такой, какая она есть, а я чуть что, и в штыки — не люблю я эти Веткины закидоны.

Но вернемся к моей жизни.

Ма, милая, здравствуй!

Кажется, вы не получили моего последнего письма....

У меня сданы все лабораторные, есть один зачет.

Осталось сдать три задания и долги по-английскому

Сессия начинается 27 мая и к концу июня кончится. 8 экзаменов, из них 2 письменных.

Как бабушка? Улетела ли она и все ли благополучно?

Береги свое здоровье.

Поближе к Москве не нужно, я уже привыкла одна, лучше поезжай в Батуми. Там тебе лучше со здоровьем. Правда. Вот квартиры нет, это очень плохо. Во всяком случае, приезжай. Обсудим.

Через 20 минут у меня начало лекции. Уже сессия на носу, а они все читать никак не кончат. Надоело все со страшной силой. Хорошо бы сдать все удачно.

Головные боли у меня очень и очень редко, переутомляться я не переутомляюсь.

Погода у нас стоит отличная.

Бабушке теперь в Колпашево писать? Привет дяде Яше.

Целую крепко. Зоя

В этом году я занимаюсь в аудиторном корпусе, а где Ефим, не знаю, наверное, в общежитии или у теток в Москве.

Пашка и Сашка часто занимаются там же. Ребята увлеклись вдруг шахматами, наверное, заразились от Бори Рябова, талантливого парня из нашей группы, по их словам, он очень хорошо играл.

Как-то Сашка зашел ко мне в аудиторию и предложил поиграть.

Я давно не играла. Умственные нагрузки на физтехе не оставляли мне сил для увлечения шахматами.

Но я согласилась сыграть с ним партию. Мы расставили фигуры, и я довольно быстро поставила ему мат.

Сашка был ошеломлен, предложил сыграть еще, я неохотно согласилась, и мы сошлись на ничьей.

Бережковский побежал к Пашке и стал жаловаться:

-Я думал позаигрывать с девушкой, тютю-мутю, подвигать фигуры, а она мне мат поставила.

-Прикидываешься,— сказал Пашка. — Разыгрываешь. Ну откуда она умеет играть в шахматы.

Мы сели играть снова, уже с Лебедевым, хотя я отнекивалась, больше 1-2 партий я не играла никогда, уставала. Это отец мой мог играть по 10 партий подряд, как в карты.

С Лебедевым я сыграла вничью, а потом проиграла, хотя мне не показалось, что Павлик играл лучше Сашки, они сражались с переменным успехом, но я к четвертой партии уже совсем устала.

На другой день они притащили Борьку Рябова, парня из нашей группы, и я играла еще и с ним, но Рябов играл на порядок лучше и не заметил, что я хорошо играю, просто обыграл меня, сказал "Ничего особенного" и ушел. Борька Рябов представлял тот тип физтеха, которого не любят в деканате, но которого уважают товарищи. Способный парень, он не ходил ни на какие лекции и семинары, а сидел и занимался сам, копался в учебниках в общаге, посещая только лабораторные. Боря был медлительным парнем и, как правило, не успевал разобрать весь курс к экзамену, вот и учился плохо, но всё, что он успевал выучить, он знал прекрасно, всегда мог доходчиво объяснить, и вот за это его и уважали товарищи, даже те, которые по отметкам учились лучше его.

Вечер в общаге, я вернулась с занятий и занялась стиркой. Нагрела чайник воды, взяла таз из-под кровати и пошла в нашу умывалку. Стирала я на стуле, на столе слишком высоко, на стуле, правда, низко, приходится сгибаться.

От этого важного занятия меня отвлекла Люся.

-Зоя,— позвала она меня,— Зоя, тебе чайник еще нужен?

Я подняла голову от таза и увидела Люсю, и в дверях умывалки Виолетту.

-Сейчас,— заторопилась я,— только последний раз налью теплой воды.

И тут послышался голос Ветки:

-Зойка занята своим любимым делом, стирает трусы.

Я подняла голову, Ветка обнажила в беззлобной улыбке свои клычки, придававшие ее лицу что-то лисье.

Я устала и была недовольна. После кражи трусов я не восстановила полностью запас белья, и стирать приходилось чаще, чем раньше.

Скользнув взглядом по Виолетте, я увидела привычную картину — на желтоватую, чуть просвечивающую ночную рубашку Ветка накинула халат, под рубашкой темнели соски груди и пупок. Почему-то этот ее домашний расхлястанный вид разозлил меня еще больше.

-А ты бы молчала.

Я стряхнула выжала последние трусы, стряхнула пену с рук и взялась за таз, чтобы его вылить.

-Год прожила с тобой в одной комнате и ни разу не видела, чтобы ты сменила ночную рубашку. Всё время в одной и той же.

Я подняла глаза, ожидая ответа, но увидела только край халата в проеме двери, Виолетта безмолвно исчезла,

Вечером, в темноте, я спросила Люсю:

-А правда, почему Ветка всё в одной рубашке?

-У нее две одинаковые.

Спустя год, в разговоре, Вета скажет:

-С некоторых пор я никогда не беру из дома две одинаковые ночные рубашки.

Занятия по диффурам на втором курсе весной. Исследование функций на устойчивость. Крылов выводит на доске длинное степенное уравнение с тангенсом и еще какой-то функциональной зависимостью. Кончив писать, он задумчиво смотрит на него, нужно найти корень и надо придумать, как его решать. С моей точки зрения, решить это просто невозможно, поэтому я сразу подставила в уме нуль и получила тождество.

-Какие есть предложения,— спрашивает Крылов, — какие тут корни?

-Ноль,— радостно выпрыгиваю я и заслуживаю всеобщее уважение.

-Надо же,— насмешливо говорит Крылов, который уже понял, что я просто угадала решение,— надо же, какие кадры. В уме решает трансцендентные уравнения.

На втором курсе учиться было значительно легче, чем на первом. Уже освоилась. Уже знала, что учить, как сдавать, и, хотя объем был большой, сам материал вполне поддавался учебе, просто не хватало времени, казалось еще чуть-чуть побольше времени, еще чуть-чуть посидишь и во всем разберешься, а так не успеваешь, вот и получаешь четверки.

По физике шла оптика. Первая лабораторная была на поляризацию. Делали мы ее втроем: Пашка, я и Сашка. Впервые ничего не надо было считать, только крутить поляроиды и смотреть. Мне лабораторная очень понравилась.

Потом были всяческие дифракции Френеля, Фраунгофера, разрешающая способность оптических приборов и прочие штучки, потом элементы атомной физики, эффект Зеемана, который так ясно и доходчиво рассказал нам Алексей Иванович, что я решала с его слов задачки по теорфизике, всё это нравилось мне больше, чем электричество, хотя уравнения Максвелла своей математической красотой тоже радовали мою душу.

В общем, всё было неплохо, светило солнце, начиналась весна, пустая, одинокая весна, наполненная учебой, но впереди мрачной громадой возвышался третий, самый страшный, самый тяжелый, как мы знали от старшекурсников, курс — наибольшее число отчислений приходилось на него — гос-экзамен по физике, введенный незадолго до нас, казался неодолимой преградой на пути к диплому.

-Не расслабляйтесь, — говорили нам перешедшие этот рубеж, — не думайте, что всё так гладко, главное испытание впереди, ну, а потом хоть женись.

В конце зимы или в начале марта мы сдавали лыжный кросс. Я не бегала, так как была в сборной института по теннису, и мне предложили поучаствовать в виде наблюдающей. Нужно было отмечать, кто в какое время ушел, когда пришел и уложился в норматив или нет. Я быстро вошла в руководящую роль и, сидя за столом, громко отдавала распоряжения, ссорилась с парнями, придиралась, записывая им результаты и уменьшала время знакомым девочкам.

-Что-то Хучуа мне сегодня не нравится,— прошелестела Наташка Анохина, — что-то она сильно в раж вошла. Надо ее остудить.

-А, что ж, и остудим,— согласилась с ней Ирка.

И эти две мои, можно сказать, боевые подруги схватили меня вместе со стулом, подняли и, прежде, чем я успела соскочить, выкинули в снег, радостно гогоча.

Покувыркавшись в снегу, я оттуда вылезла и снова села за стол, ругаясь и отряхиваясь, но холодное купание сбило весь мой трудовой пыл, и как только девчонки пробежали дистанцию, я дезертировала со своего руководящего поста и улизнула с ними в столовую, справедливо считая, что и без меня разберутся.

На 8 марта ребята подарили нам мягкие игрушки: мне собачку, а Иришке мишку (хорошо, что медведя не мне; еще одного я не пережила бы).

8 марта тогда еще не было выходным днем, но попало на воскресение, ребята меня поздравили заранее, седьмого, и Павлик, не видя моей бурной радости, возмутился:

-Ты что не радуешься. Мы по рублю с рыла скинулись, чтобы вам подарок купить. А могли бы и пропить такие деньги.

Лебедев был неподражаем. Я засмеялась, и настроение у меня слегка поднялось, хотя я думала в тот момент о том, поздравит меня Ефим или уже нет, и мне хотелось удрать куда-то подальше от этих раздумий и страхов ожидания.

Вечером мне удалось уговорить Люську, мы сорвались и поехали с ней на воскресение в Горький, к девочке, с которой она познакомилась во время вступительных экзаменов и подружилась. В Горьком было сыро и холодно. Мы долго плутали, пока нашли ее подружку, тоже Люську, к которой свались на голову без всякого предупреждения. Мы гуляли в центре, в Кремле, и я спустилась к воде по длинной лестнице перед памятником Чкалову, а обе ленивые Люськи стояли наверху:

-Ей надо спустить пары, пусть идет, а нам эти глупости ни к чему,— важно изрекла Людмила.

Когда мы через два дня вернулись, то я нашла ветку засохшей мимозы у меня на постели — заходил Ефим.

Я подержала веточку в руках, вспомнила большие охапки свежей, пахучей Батумской мимозы, которые я приносила с рынка домой каждое восьмое марта, эти букеты означали для меня начало южной весны, тепло было уже рядом, не то, что здесь, еще только через месяц, и вздохнула.

Никитина осторожно взяла у меня из рук мимозу, сунула в стакан и поставила стакан на стол.

-Не дури, не выбрасывай, пусть стоит, — сказала она тревожно, предвосхищая мои поступки.

-Да пусть, только она не живая, сухая, чувствуешь, не пахнет.

-Да разве мимоза пахнет?

-Видимо, только там, где растет.

Я вздохнула:

-Пойдем, покурим.

Мы взяли сигареты, и пошли курить на свое любимое место на подоконнике возле туалета.

Витька Новиков, который проявлял ко мне неусыпный интерес, громогласно заметил в группе:

-А Зое хватит по шарику кататься, а то сессию не сдаст (я опять прогуляла день занятий из-за поездки в Горький).

-Не волнуйся, сдам и, может, не хуже тебя,— я сердито сверкнула на него глазами

Вечер в общежитии. Я нахально валяюсь на кровати — надо учиться, но я положила рядом с собой учебник физики, а сама смотрю в потолок. Тоскливо.

Приходит с занятий Люся, переодевается, зовет меня покурить, но я не иду. Мне и это лень. Людмиле вечером идти куда-то на вечеринку в группу, и она немного прихорашивается, но в основном занимается самоедством, разглядывая себя в зеркало.

-Черт, какой у меня нос лохматый, Зойка, ну ты посмотри.

-Ну, лохматый, так лохматый, на самом деле вовсе не лохматый, а волосатенький, и это не очень видно, светлые волоски ведь.

-А у тебя лохматый нос?

Люська подходит ко мне близко, рассматривает меня,

-Нет,— говорит она,— нос у тебя нормальный, не волосатый, а у меня у одной такая дрянь растет.

-У меня раньше щеки были сильно лохматые, но от здешней воды весь пух сошел,— говорю я,— так что подожди, и ты облезешь.

Люся успокаивается. Но не надолго, и снова пристает ко мне.

-Ты посмотри, Зоя, я опять располнела.

Мне, которая всё худеет и худеет, полнота не кажется проблемой, Люся совсем не толстая, просто на первом курсе, худее и моложе, она действительно была лучше.

-Щеки из-за ушей видны. Зойка, посмотри, видны?

-Видны,— говорю я, не глядя на нее. -Еще как видны. На два сантиметра торчат с обеих сторон.

-Что ж ты такая вредная! Ну посмотри, видны или нет?

-Ну нет, нет,— уже кричу я,— сама подумай, как нужно жиром заплыть, чтобы такое стало возможным?

-Значит еще нет? Ну ладно,— сразу успокаивается Люся. Но от зеркала не отходит и еще некоторое время недовольно в него смотрится, поскольку сама себе в зеркале не нравится.

В зеркале у нее напряженное неулыбчивое лицо, действительно хуже, чем в натуре.

-Доведешь ты меня своими глупостями, разобью я это зеркало, ну точно разобью,— угрожаю я, давно уже не утруждающая себя и не разглядывающая так внимательно свое отражение.

Люся пугается.

-С тебя станется, и разобьешь,— озабоченно говорит она. — Кавказская кровь горячая, дурная. Надо его спрятать.

-Спрячешь... и как смотреться будешь, по ночам? — насмешничаю я.

Люся вздыхает. Отходит от зеркала, надевает нарядную блузку и, слегка причесав свои светлые рыжеватые волосы, уходит.

Весна, светит солнышко, я иду с Пашкой и Сашкой на занятия, идем мы вдоль корпусов общежития.

Бережковкий что-то мне рассказывает, например:

-Сегодня утром ...

-У них в комнате по утрам мат-перемат стоит, хоть топор вешай,— прерывает его рассказ Павлик, обращаясь ко мне.

Сашка снисходительно косится на Павлика, ничего не отрицает и пытается продолжить дальше, но ему не удается.

-Слышишь паузы в речи,— продолжает злопыхать Лебедев,— это он связки пропускает.

-Зоя, если бы ты слышала эти связки! Уши вянут!

Сашка на секунду замолкает.

-Ну, вот видишь, это опять связка,— в образовавшуюся паузу восклицает Лебедев.

Я начинаю заливаться смехом, а это надолго. И Сашка, махнув рукой, прекращает свой рассказ.

Помню еще рассказ Сашки про Павлика:

-У них в Электростали (Павлик был из Электростали) парни вечером выйдут погулять, поразмяться, встретятся две компании, и бой начинается — стенка на стенку бьются.

-И ты Паша, тоже? — удивленно спрашиваю я, оглядывая довольно-таки неатлетическую Пашкину фигуру.

-Лебедеву как в первый момент дали по очкам, так он всю драку ползал по земле, отодвигая ноги дерущихся, и спрашивал: вы не видели мои очки, не наступите, пожалуйста, — продолжал балагурить Сашка.

-А когда нашел, надел на нос, огляделся, а драка-то уже кончилась.

Рассказ забавляет меня, мы с Сашкой радостно гогочем, а Павлик только сверкает на нас стеклами своих очков.

Если Сашка и матерился, то не при девушках. Речь же самого Лебедева оставляла желать лучшего.

"Фиг" — вот было его любимое слово:

-А на фига ты это делаешь? А на фига это надо? Я просто офигиваю — эти словечки так и летали в воздухе вокруг Пашки.

Наслушавшись его "фигов", я даже придумала такую фразу, позволяющую мне ни фига не делать: "А я думаю, а на фига? И офигиваю".

И всё еще весна. Иду на занятия по английскому языку. Тепло, припекает солнышко. Меня догоняет Бережковский, протягивает маленькую книжку:

-Хочешь почитать Пастернака, даю до вечера.

Я беру, открываю на ходу, начинаю читать, потом еще, перед входом в корпус сворачиваю на лавочку в садике, и всё, ни на какие занятия я не пошла, весь английский читала стихи взахлеб, строчка за строчкой. И всё про меня, про нас с Ефимом.

"Ах, когда вы знали как тоскуется,

Когда вас раз сто в течение дня на ходу на сходствах ловит улица".

Это я каждый раз вздрагиваю, и сердце мое падает, когда идет какой-нибудь похожий, спасибо, маленьких, черных, сутулых с такой дрыгающей походкой мало.

"...Не береди присохший струп весенней лихорадки."

Ну, разве это хорошо, как-то вычурно, а как мне нравилось.

После занятий пришлось расстаться с книжкой.

Вечер, я выхожу в коридор, навстречу мне бежит большим круглым шаром черная кошка, путается под ногами и, приветливо мурлыкая, трется об ноги. Осторожно погладив беременную кошку, я вздохнула задумчиво, в кошкином мире всё было в полной гармонии, она старательно выполняла свой долг перед природой и не изучала всякую дрянь вроде аналитической механики с ее правилами вроде: "реальный путь всякой системы — это путь минимума энергий, как потенциальной, так и кинетической",— а разве мы в таком случае правильно выбирали свой жизненный путь?

-За всё общежитие отгуливает,— сказала я про кошку вышедшей в коридор Люсе, и моя случайно брошенная фраза пошла гулять по женской общаге и вспоминаться каждый раз, когда у кошки круглели бока.

Сашка Юноша, Люськин одногруппик, приятель и, в последствии, муж, рассказал нам такую забавную историю. "Парень, который жил с ним в одной комнате, как-то раз вздумал для развлечению почитать беллетристику. Сидит, читает какой-то рассказ или повесть и вдруг видит в обычном тексте "игрек-икс-игрек".

-Что за белиберда,— удивленно думает он,— и откуда здесь это?

Читает снова и снова "игрек-икс-игрек".

-Ну, и причем тут игрек-икс-игрек? — парень даже ущипнул себя за руку. Мерещится мне что ли?

И с третьего раза он читает уже целую фразу "Он съездил его по игрек-икс-игрек", ну "по уху, по уху" — наконец-то понял он смысл предложения.

-Два дня не учился. Испугался сбрендить с такой жизни,— заключил рассказ Сашка.

В весеннюю сессию у нас было 6 экзаменов плюс два письменных, к которым всё равно приходилось готовиться — одно дело отвечать билет, другое быстро решать. Анализ в эту сессию шел без письменной, так как писали мы диффуры и сдавали за год, анализ шел за семестр, но по две лекции в неделю и, как всегда, письменная и устная физика, и еще аналитическая механика, которая казалась мне легче, чем теормех— в теормехе всё было очень уж конкретно, ускорение туда, сюда, там крутится, тут не крутится, еще радиоэлектроника, и совсем уже еще политэкономия.

В общем, я довольно благополучно, без взлетов и падений шла по сессии. Письменные диффуры я писала на пару с Виолеттой, и написали мы нормально, и сдала я на свою четверку.

При сдаче аналмеха на Электронике совершенно нелепый случай произошел:

Одному парню на механике достался билет про движение твердого тела, довольно сложный вопрос, и он добросовестно рассказывал о проекциях ускорений на оси координат, жестко связанные с телом, которые имели стандартное обозначение p,q,r.

Преподаватель молча слушал, а потом вдруг, совершенно неожиданно задал вполне дурацкий вопрос:

-А что такое r?

-Радиус,— последовал мгновенный шаблонный ответ.

Экзаменатор широко открыл глаза, потом выдохнул воздух и сказал:

-Идите, идите. Забирайте свою зачетку и идите, чтобы я вас не видел.

Вечером, купив две бутылки водки, горемыка-студент мрачно напивался в общаге, а собравшиеся товарищи, покатываясь от хохота, приставали к нему с вопросом, ну почему он сказал радиус.

-Не знаю, не представляю, почему так сказал, просто вырвалось,— наполняя очередной стакан, печально отвечал двоечник.

Людочка Махова, милая кареглазая девушка с РТ, с копной пушистых рыжеватых волос, умненькая и старательная, сдала аналмех лектору Кореневу на "отлично" и так понравилась ему своей толковостью, что он предложил ей работать у него после окончания физтеха, а пока перейти к нему на базу.

Когда сдавали радиоэлектронику, мне попался мультивибратор.

-Ой, это моя первая лабораторная.

-Ну, значит, помните,— покивал мне головой довольно симпатичный молодой и старательный экзаменатор.

Спрашивал он меня очень осторожно, сомнений в том, что я не знаю радиоэлектроники, у него не было, но видно было, что я училась, старалась и что-то там пересказывала.

-Я поставлю вам четыре,— сказал он, открыл зачетку и увидел пять четверок:

-Как я вас угадал,— засмеялся он.

Засмеялась и я, — я сдавала последний экзамен, и всё, впереди было лето.

После сессии на физхиме было распределение по кафедрам, и мы с Динкой выбрали кафедру биофизики.

На физтехе существовала уникальная система базовых институтов. Номер каждой группы обозначал и специальность студента, а в зависимости от специальности группа была прикреплена к какому-нибудь научно-исследовательскому институту в Москве или Московской области. Начиная с третьего курса студент, начинал работать в той лаборатории, в которой потом, на шестом, будет делать диплом, а затем останется работать. Правда, в год нашего поступления последнее для Московских институтов было проблематично из-за трудностей с пропиской, а под Москвой ребят, как правило, брали, давали прописку и устраивали в общагу. Институт, в котором работали студенты, назывался базой, там и лекции читали, и зачеты надо было получать, в общем, всё серьезно.

Физхим отличался от остальных факультетов тем, что там номер группы не означал специальность, а специальность выбирали после второго курса, и широта выбора зависела от успеваемости — где больше спрос, туда труднее попасть.

Еще до окончания учебы, в середине сессии, где-то во время письменных диффур, ко мне приехал папа. Он остановился в гостинице на Окружной, и мы гуляли по Москве, папа покупал билеты и водил меня в театр, я посмотрела с ним "Три сестры" во МХАТе с Дорониной и Стриженовым.

А еще мы ездили во Дворец съездов и смотрели грузинские танцы:

Ансамбль Сухишвили-Рамишвили.

Вопреки моим ожиданиям, танцы мне понравились своей стремительностью и зажигательностью, а я приготовилась проскучать вечер, но было не до скуки. Ноги так и прыгали под стулом в такт музыке.

Папа купил мне золотые часики фирмы "Чайка", которые он мне обещал к окончанию школы с золотой медалью.

В те времена золотые часики на руке были непременным атрибутом мало-мальски зажиточных семей, и, хотя я мечтала о туфельках, папа был неумолим.

-Туфли сносишь. А часы на всю жизнь.

И он оказался прав.

Как-то, после прогулок по Москве, той же весной я ехала в электричке вместе с Наташкой Зуйковой и ее дружком Толей Бернштейном. У них были усталые, умиротворенные и счастливые лица, они дружили уже второй год и выглядели очень стабильной парой, хотя к Наташке подкатывалось много ребят, она нравилась парням.

Я сидела против них, мы лениво перебрасывались словами, и я опять, уже в который раз вспоминала весну прошлого года.

Невозможно заниматься всё то время, когда не спишь. И в сессию, как обещал противный Абросимов, действительно было больше свободного времени, чем во время семестра, и я стала с новой силой осваивать преферанс. Зиночка, девочка на курс моложе, учила меня играть. Она жила вместе с Инной Прошуниной и Ларисой, те были на курс старше нас, и тоже играли, еще с нами играла Света Светозарова. Светка была с радиотехнического, училась в одной группе с Зуйковой. Высокая, длинноногая девушка с тонкой талией и мягкими чертами миловидного лица, она не казалась эффектной только из-за отсутствия стремления быть таковой, как ни бились с ней Наташка и Милка Ионат, которые умели прекрасно выглядеть, максимально используя внешние данные, и безрезультатно пытаясь научить этому Светлану.

Инна и Лариса жили в состоянии постоянного бардака. Лариса неудачно влюбилась и топила свою грусть в вине и разгуле.

Как-то раз она поделилась со мной историей, которую ей самой рассказали, так как она была в большом отрубе:

Я, оказывается, сидела на коленях у одного парня, а целовалась в это время с другим.

Мне не понравилась не столько сама ситуация, довольно пикантная, сколько тот факт, что Ларка ничего не помнила. Мне казалось страшным напиваться до бесчувствия. Лариса была очень даже симпатичная девушка с прямыми черными волосами и зеленоватыми глазами, мало говорившая, всё как бы смотревшая куда-то внутрь себя и удивлявшаяся тому, что она там видит. Отчислили ее, когда мы учились уже на третьем. Инна всё время была вместе с ней, но как-то избежала этой участи, ушла в академический и окончила институт вместе с нами. Светка ухитрялась не участвовать в их частых попойках и, когда мы спрашивали, как она с ними выживает, сердилась (Светка была чистоплюйка и терпеть не могла никаких сплетен) и говорила:

-На самом деле они очень хорошие девчонки.

Они действительно были хорошие девочки, не вредные, не мелочные. Ларка просто сбилась с пути, и я думаю, на время, потом она восстановится на учебу в родном Бакинском университете, она была из Баку, но всё равно Светке трудно было учиться в такой обстановке — для учебы нужен покой, тишина, а ее и не было.

Светка, как и я, не любила учиться в читальном зале и, не имея возможности учиться в комнате, занималась в забойке — так у нас называлась комната для занятий, в ней стояли столы и настольные лампы, и можно было, не выходя из общежития, тихонько сидеть и учиться. Любочка Волковская тоже там занималась, а я лишь иногда, в основном на третьем курсе.

В общем, играть учила меня Зина. Каждый раз после розыгрыша она раскладывала карты и рассказывала мне, какие тут были еще варианты, как играли игроки, где я сделала ошибки. Термины так и звенели в ее речи: туз со шпонкой, марьяж с прикрышкой, король с ногой. Она была прекрасным учителем, и я сразу стала делать успехи.

Но Зина чересчур увлекалась игрой, играла непрерывно, часто по ночам, и завалила сессию, первую она как-то проскочила, а вот вторую, весеннюю, когда она учила меня играть, она завалила и так основательно, что ее отчислили, совершенно неожиданно для меня. Я, сыграв партию и размяв мозги, теряла к игре интерес, спокойно отрывалась от карт и компании и шла учиться или, если было уже поздно, спать.

Я никогда не играла по ночам, просто после 12 часов я клевала носом и уходила, утром я садилась заниматься. А после ужина— вот тогда, пожалуйста.

Игра отвлекала меня от воспоминаний о прошлогодней весне, всё было еще так свежо в памяти и всё по-другому.

Мы с Зиной перебирали карты, рассматривали варианты, а за окном были темные теплые майские вечера, и вовсю заливались, пели соловьи.

Я подходила к окну и вдыхала свежий запах трав и цветущих деревьев. Я любила теплую майскую погоду, первые грозы, запах черемухи. Слева от рощи была горка, та самая, с которой зимой каталась Люся, а рядом с ней росла большая черемуха, и мы с Люсей сходили как-то туда и нарвали букет. Он долго стоял у нас на столе, наполняя комнату ароматом, и тихо осыпался.

На втором курсе весной начались свадьбы, вышла замуж Люда Шляхтенко за своего Николаева, мы их всё встречали с Ефимом, когда гуляли весной год назад, Анечка и Сеня Мовшович поженились, они часто попадались на глаза вдвоем и нравились мне оба, красивая была пара. Весной Галка Чуй, студентка с физхима, стала встречаться с Олегом Прокоповым. Галя Чуй была смуглая, темнобровая темноглазая хохлушка, производившая впечатление очень рассудительной и разумной девушки. Говорила она с украинским акцентом нараспев, а когда волновалась, то слова начинала выговаривать с паузами, вроде, не заикается, но паузы больше, чем обычно. Когда мы на первом курсе гуляли вместе с Ефимом, то иногда встречали и ее с парнем, набыченным, неулыбчивым, его звали Сергеем, а на втором я их вместе уже не видела, и вот теперь увидела с Олегом. Олег Прокопов был частым гостем у Милки Ионат, и даже как-то раз я вскользь сказала про него, мол, твой поклонник.

Но Милка посмотрела на меня страшно оскорбленным взглядом: оказывается, Олег был женат. Так мы и относились к нему, как к женатому человеку, и весь наш девчоночий коллектив третьего этажа знал это. И когда я увидела Галку с радостным оживленным лицом, идущую вверх по лестнице с букетом цветов, а следом за ней улыбающегося Олега, мне даже как-то нехорошо стало, я прислонилась к стенке и подумала:

-Ну, и зачем Галке этот женатик?

Летом Галя вышла за него замуж и на третьем курсе ушла в академический отпуск и родила дочку — Леночку, Елку, как она ее звала любовно.

А спустя лет 6, когда Елке шел уже седьмой год, Галя развелась и вышла замуж второй раз за Славку Сидосенко, парня с нашего курса, мы встретились и сдружились, я спросила ее:

-Ну, почему ты гуляла с Прокоповым, он ведь был женат?

-Ты знала об этом? — спросила меня Галка.

-Да, знала, и весь наш этаж знал. (Галя жила на четвертом этаже)

-И никто, никто мне не сказал, не остановил меня, не предупредил, я узнала об этом, когда уже была беременна.

Я вспомнила, как я смотрю им вслед, когда они поднимаются по лестнице вдвоем, и ни одной секунды не сомневаюсь, что Галя знает, на что идет.

На встрече выпускниц физтеха через 28 лет я спрошу:

Поднимите руки, кто замужем не за физтехом — поднялось только две руки из 20 присутствующих. А те 5 женщин, которые должны были приехать, но не вырвались, тоже были замужем за физтехами, так что я смело могу сказать, что на нашем курсе ребята своими девушками не пренебрегали, просто на всех девушек не хватало, это уж точно.

Помимо пренебрежения, довольно надуманного, среди ребят было и другое отношение к девушкам, очень уважительное именно за то, что учатся на равных с ними. Как-то я забежала к Боре Гарину, мальчику из моей старой группы с Электроники. Он дал мне тетрадку с задачкой, которую я не смогла сама решить, и вдруг сказал:

-Смотрю на вас, девочек, и удивляюсь, вы же такие нежные, как цветы, и как вы выдерживаете здесь всю эту учебу, весь этот ужас, если нам, парням, так трудно. Просто страшно делается.

Я никак не ожидала от молчаливого Бори такого высказывания и смешалась, не зная, что и ответить.

-Держимся как-то, ничего, спасибо,— и пошла я, цветок в пыли, сражаться дальше с заданием по анализу.

После второго курса женился и наш Анатолий Павлович Богданов. Жениться он собирался давно и всё, смеясь, спрашивал у нас с Иркой:

-Девочки, нет ли у вас там какой-нибудь невесты для меня, вон вас целое общежитие девчат.

Ирка сердито фыркала на него, хотя он шутил, но и доля правды в этом была: Палыч был старше нас лет на пять и серьезно намеревался жениться.

Он уехал к себе на родину и там нашел девушку. И появился на третьем курсе уже женатым.

Я очень удивилась такому быстрому браку и сказала Пашке:

-Ну вот, то у него вроде никого на примете не было, а тут сразу, за одно лето и нашел.

-Ну, вы тут все заелись,— засмеялся Лебедев,— а там, в провинции, Палыч очень видный, хороший жених, непьющий, учится в Москве, перспективный.

В начале мая, когда наступили теплые денечки, я обнаружила, что мне совершенно не в чем ходить.

Ни одного летнего платья нету, и, как всегда, не знаю, куда и поехать, чтобы что-то купить.

И Динка повезла меня в Москву, как я сейчас понимаю, в магазин "Наташа", что на Тверской. Я зашла в магазин и минут через 20 вышла с двумя летними платьями: одно белое поплиновое рубашкой с приятными узором в виде колец и цветов, за 15 рублей, а второе, которое даже и мерить было нельзя, просто взяли с прилавка и подали мне — за 5 рублей, ситцевое платье, расцветка синяя мелкая лапка, и отделанное по сильно открытому вороту белой бейкой, приталенное.

Второе я мало носила, а вот первое служило мне уже и после окончания физтеха.

Динка с сомнением смотрела, как я выбираю платья, но потом, довольная, хвасталась Ирине:

-Вот, я так удачно Зойку привезла. В такой магазин, что она сразу два платья купила.

На ближайшее лето я была экипирована.

В Долгопрудном был очень хороший обувной магазин, и я там без хлопот и беготни по магазинам, без очереди купила себе очень красивые черные лаковые английские босоножки, немного напоминавшие мне мамины, шитые на заказ в Батуми.

Весь перед ажурный, но пальцы закрыты, а пятка открыта.

Я очень их любила и надевала даже с ситцевым платьем, выдвинув при этом теорию, что красивая обувь всегда спасает положение.

В конце июня в общежитие селили абитуриентов, меня нашла девочка из Батуми, лихая такая девочка, поступала она второй раз, и хотелось ей учиться только на физтехе.

Я вспомнила себя — если бы я не сдала на физтех, то пошла бы в МЭИ, наверное, я не стала бы терять год.

Забыла, как ее звали, она покуривала и возбужденно, без умолку говорила.

Мне ее было жалко, почему-то не была она уверена в себе, а мне хотелось, чтобы она поступила,— землячка всё-таки. После меня и Володи Пескова20 на физтех из Батуми поступил еще парень, на курс моложе нас, а теперь вот она пыталась.

Мы с Люсей курили сигареты с фильтром, но иногда фильтры были очень плотные, и я, начинавшая курить с сигарет без фильтра, иногда отрывала фильтр со словами:

-У меня легкие не кузнецкие мехи.

И вот возвращаюсь в комнату на другой день после того, как ее к нам подселили, и вижу — батумчанка отрывает фильтр, бросает его за окошко и говорит небрежно:

-У меня легкие не кузнечные мехи.

Она совершенно по детски подражала мне, вернее не лично мне, а студентке второго курса физтеха, на котором ей так хочелось учиться. С ее точки зрения, наверное, студентка и должна была быть такой, как я: худющая, к концу сессии зеленоватая, небрежно отрывающая фильтр от сигареты, потому, что ей уже нет сил тянуть дым через него.

Я уехала на лето, а когда вернулась, ее уже не было, она не поступила.

После второго курса мы с Иришкой ездили отдыхать в спортлагерь в Пестово на 24 дня. Жили там в палатках на берегу озера, готовили и кормили нас те же повара, что и в профилактории, то есть очень хорошо. В палатках стояли кровати, штук 6-7 кроватей, нам дали шерстяные одеяла, но я страшно мерзла по ночам и надевала на себя всё, что могла. Был особый способ накрыть себя двумя одеялами так, чтобы большая часть тела находилась под четырьмя слоями.

Мы с Иришкой купались, гуляли по лесу, катались на лодках, уплывем на середину озера и распеваем там песни, благо у Ирки такой же слух, как у меня, то бишь никакого. Разбиваем камнем накопленные из компота косточки от урюка. Попоем, пожуем, снова попоем. У нас проходили соревнования по гребле, и Иришка заняла второе место среди девушек. Первое заняла Татьяна, крупная рослая девушка с мощным разворотом плеч. Рядом с ней тоненькая Ирка, переламывающаяся в талии, казалась заморышем.

Валентина Ивановна, наша физкультурница, замечательная женщина, красивая, умная, веселая, всё удивлялась, как Ирке удалось выгрести:

-Ну, Татьяна, это понятно, это сразу видно, что такая выгребет. Но Ирина-то! Вот молодец!

Как-то раз, после обеда, я стояла на весах и взвешивалась — к тому времени я уже сильно похудела и весила 52 кг, вместо 59 в школе.

Стою в одном купальнике, старательно двигаю гирьку, вдруг какой-то молодой преподаватель делает страшные глаза, крадется ко мне и осторожно отгоняет с весов... комара, который мог сильно исказить показания весов.

Я не нашла шутку такой уж удачной, хотя и ухмыльнулась. Но Сергеева хохотала минут пятнадцать без передыху, я думала ее родимчик хватит. А потом два дня рассказывала эту историю всем встречным и поперечным, зараза.

Динка взяла путевку на 2 недели, и через две недели нашего пребывания в лагере, когда она должна была приехать, мы встречали ее дня три, всё ездили на лодке к причалу ракеты. Но погода была плохая, и Динка не появлялась.

Потом, наконец, приехала, и жизнь завертелась еще быстрее.

Выпускали стенгазету, я что-то там рисовала, потом был праздник Нептуна, я рисовала афиши, голых женщин с длинными волосами, слегка закрывающими грудь, чтобы выглядело поприличнее, и рыбьими хвостами — русалок. Фролова приехала с кинокамерой, и мы снимали этот праздник. Часть снимала я, так как Динка была наядой. Она тогда еще не обрезала волосы и с распущенными волосами, украшенная травой и цветами, участвовала в общем представлении. Получилась из нее пресимпатичная кареглазая наяда, я ее снимала, но мои съемки, как выяснилось, когда мы с Динкой осенью монтировали фильм у нее дома, оказались неудачными.

Потом было общее купание, всех кидали в воду, благо день был не очень прохладный, и праздник удался.

Рано утром нас будило громкое карканье ворон над головой, но поскольку спали на свежем воздухе, то высыпались, несмотря на скандальных соседок.

Ходили за грибами, воровали картошку и жарили с грибами.

Картошку вырывали такую еще мелкую, что Ирине было ее жалко.

-Ну, дайте же ей подрасти, меня совесть мучит, что мы ее разрываем, такую мелочь,— стонала она.

-Всё равно сгниет в земле, если студенты не соберут,— успокоила ее я.

Вечером наши заводилы передают по цепочке приказ: на ужин масло не есть, нести с собой,— мы так и поступали.

А поздним вечером жарили на этом масле картошку.

Кормили на убой, как-то парни взвесились до обеда и после, разница была 2 килограмма. Нужник был общественный, выгребная яма с тремя дырками и извечными надписями М и Ж.

Тогда в ходу был анекдот армянского радио:

Спросили, что значат эти буквы на домиках. Армянское радио ответило : М — Мадамский, Ж— Жентльменский

Каждый вечер в лагере был большой костер: Собирались и пели под гитару песни тех лет:

Не осталось ни спиченьки...

Ты у меня одна...

На далеком Севере...

В общем, пели Визбора, Окуджаву, свои физтеховские:

Колыбельную, например.

Я слушала колыбельную, глядя на искры костра, про папу-студента, про бессонную ночь с ребенком, а спустя 4 года услышала, как мой муж поет ее, качая кроватку нашей дочери. Прошло еще двадцать лет, и мой зять пел ее своей дочке, моей внучке Настюше, а потом и сын что-то похожее мурлыкал под нос (у Сережки слух, как у меня) своему крикливому Ванюшке.

Напоминаю нехитрые слова:

"Спи, моя хорошая, скорее засыпай.

Спят давно все звери, соловей и попугай,

Только папа твой, он не будет спать,

Папе завтра физику сдавать.

Скоро ты узнаешь, что такое электрон,

И каким зарядом обладает позитрон,

Как считать эпюры,

Как диплом писать

И как усилитель рассчитать

Спи, а то я встану, позову декана.

Спи, давно пора уж спать."

Загорелись леса — торфяники горели под Москвой почти каждое лето. Нас посылали тушить, огонь был несильный, надо было его затаптывать, забивать ветками, но что это было за тушение — одни слезы. Нужна была техника, а там был один или два маломощных трактора и 3 десятка молодых ребят. Возили нас на открытом грузовике, обратно ехать было холодно, шел дождь, и все попадали на дно кузова, а Ирка и Динка сидели, укрывшись, и смотрели на лежавших. Я хотела сесть с ними, но они меня отвергли: лежишь, ну, и лежи, и я так и пролежала рядом с теплым боком какого-то парня — я стеснялась, зато было тепло и уютно.

Еще в лагере был пинг-понг, и я часами стучала ракеткой. Играли по очереди на вылет, там были асы будь здоров, поэтому, приходилось большую часть времени стоять в очереди, и трудно было наиграться вдоволь.

Как-то в проливной дождь мы ездили со Светкой Светозаровой, которая тоже отдыхала в лагере, на физтех в общежитие — помыться и погреться. Общежитие стояло непривычно пустое и тихое. Света отвезла меня и туда и обратно — я совершенно не ориентировалась в этих остановках электрички со странными названиями Икша, Лобня, Катуар и пристанями, и для меня было загадкой, как Светка ориентируется.

Лето было не очень жаркое, вода не Черное море, хотя чистая, и купаться было приятно.

Вот мы лежим в траве с Сергеевой и загораем, глядя в голубое блеклое небо. Подувает ветерок, набегают тучки, и солнышко скрывается.

-Что-то мне совсем не жарко,— говорю я и приподнимаюсь, чтобы надеть кофту. В воде, довольно далеко от берега полощется Фролова. Вот она поднимает перпендикулярно из воды ногу и держит ее. Я сижу и жду, когда устанет и опустит. Но, нет, нога торчит из воды, а потом к ней присоединяется другая.

-А Динка ногу из воды задрала, — говорю я Ирке и укладываюсь рядом с ней в траву, позагорать в шерстяной кофте.

-О-о,— говорит Ирина,— она еще не то может.

И зевает:

-Что-то кушать хочется.

Динка занималась синхронным плаванием, регулярно ездила на занятия в Лужники, выступала на соревнованиях и чувствовала себя в воде как рыба.

Минут через 40, выкупавшись и растеревшись полотенцем, бодрая свеженькая Динка ложится рядом с нами и начинает деловито читать какую-то маленькую замурзанную книжонку.

Я поворачиваюсь к ней, хочу поболтать с подругой, и случайно взгляд мой падает на страницу.

Там написано что-то вроде: "Фрицы побежали. Фрицы застреляли".

-Господи, Фролова,— говорю я,— что за дрянь ты читаешь.

-Ничего подобного,— энергично, как и всё, что она делает, говорит мне Динка,— нормальная книга, интересно.

В нашей троице мнение Динки за счет ее энергии, значительно превосходящей мою и даже Иркину (если Фролова танк, то Сергеева лишь бронетранспортер, а я тяну, максимум, на грузовик с боеприпасами) обычно преобладает. Диана так умеет убеждать, жестикулируя красивыми руками и играя карими глазами, что засмотришься, заслушаешься и забудешь, что сам хотел сказать.

Но не в этом вопросе, тут я остаюсь при своем и периодически дразню Дину, как только увижу ее за этой книжонкой:

-Ну, и как там твои фрицы побежали, фрицы застреляли?

Сергеева ходила в лагере без очков. Однажды мы с ней наблюдали, как ребята прыгают в высоту. Ей понравился один черненький очень ловкий мальчик. Он прекрасно прыгал.

Ирка мне и говорит:

-Он мне нравится. Влюбиться в него, что ли.

Я не возразила. Я таких слов зря на ветер не бросала и не хотела разочаровывать Ирку насчет качества ее избранника, чтобы не обидеть.

Ну, понравился подруге парень, нельзя же его охаять. Потом, спустя дня два или три, мы всё ходили смотреть на этого парня, как красиво он прыгает, Сергеева водрузила на нос очки, рассмотрела его и говорит мне:

-Ой, Зоя, что же ты мне не сказала, он же настоящая обезьяна.

Я только вздохнула.

Через неделю Сергеева видит другого прыгуна, уже в длину, и снова очаровывается ловкостью и красотой его движений.

-Нет, вот этот мне точно нравится.

-Опять без очков, пойди надень.

Ирка послушно пошла, надела и говорит:

-Ну, вот, и этот настоящая обезьяна.

В дальнейшем ни в чем не повинные ребята шли у нас под номерами — обезьяна номер один и обезьяна номер два. Они попали в обезьяны только потому, что Сергеева не хотела носить очки! Я не считала это справедливым.

Однако к середине сезона Ирка нашла себе достойный объект воздыханий, ей понравился Сергей Пирин, милый парень, старше нас года на два.

-Я влюбилась,— сказала Ирка.

Сережке тоже она нравилась, когда мы втроем катались на лодке или он пел песни вечерами у костра, то обращался к ней. Но у него оказалась девушка, медичка, которая к нему приехала и ночевала у него, и Иришка сразу охладела.

-Он всё равно, что женатый,— сказала она мне.

Я подумала и сказала:

-На самом деле это не одно и то же.

Уж я то точно знала, что нет.

Но Ирина несогласно промолчала.

Когда Динка познакомилась с Сережкой, то сказала глубокомысленно с видом опытной женщины:

-В такого нельзя влюбиться. Такого можно только полюбить.

Высокий смысл этой загадочной фразы, которая произвела такое неизгладимое впечатление на Иришку, что она помнила ее и через 30 лет, я оставляю на совести Фроловой.

Какая такая глубокая разница была между этими двумя глаголами, так понятная им обеим, мне не ясно до сих пор.

Там, в лагере, я впервые каталась на яхте. Катал нас с Сергеевой наш Женька Цырлин, сам и предложил, мы не навязывались. Понравилось нам с Ириной очень. Мне показалось, вообще, просто ни с чем несравнимым удовольствием быстрое передвижение по воде без мотора. Легко, быстро, как стрела, летит яхта по воде, и никакого тебе тарахтения! Я сидела на носу яхты, она плавно, очень мягко скользила по волнам, дул ветерок, вокруг были зеленые берега водохранилища... сказка, в общем.

Иришка с Женькой за моей спиной возились с парусами, деловая неутомимая Иришка трудилась, а я предавалась лирическим мечтам.

Женька Цырлин был единственный в нашей группе яхтсмен и дважды катал всю группу на яхте, но все приключения, связанные с этими плаваниями я расскажу попозже.

В конце июля пошли грибы. Оказалось, я их умею собирать. Мы втроем гуляли в лесу, причем эти две мои москвички мчались по лесу с такой же скоростью, с какой москвичи обычно ходят по улицам города, т.е. сломя голову, а я всё время от них отставала, шарила глазами по сторонам, искала грибы.

-Ну, нет здесь никаких грибов, что ты выдумываешь,— кричала Сергеева, устав меня ждать.

Но я подползла, в прямом смысле на коленках доползла до места, где они стояли, спихнула их в сторону и выковыривала прямо из-под ног пару симпатичных былых грибов.

Надо сказать, что это их нимало не сконфузило.

-Ну надо же, правда, грибы,— только и услышала я в ответ.

После спортлагеря я поехала в Караганду. Мама с дядей Яшей жили в двухкомнатной квартире, мама работала в вендиспансере, а еще с ними жили бабушка и сын Якова Борька,12 летний мальчишка, тихий и вредный, которого прислала мать, узнав, что бывший муж женился, чтобы моя мамочка не очень радовалась жизни.

Борька донимал моих тем, что не мыл руки, и любил ковыряться в носу, но в остальном он был не очень большой обузой, не капризный в еде, не шумный, и учился без больших проблем. Впрочем прожил он с ними не долго, полгода, а потом Яков отправил его к матери.

Я провела в Караганде довольно скучный месяц. Мама тактично не надоедала мне расспросами про мои взаимоотношения с Ефимом, зная, что мне всё еще обидно, я много читала, мы гуляли в парке. Но у мамы начался тромбофлебит из-за суровых Карагандинских зим, она сильно пополнела и совсем плохо ходила, а было ей в 67-ом году всего 46 лет, и я сказала:

-Мама, это не дело, ты еще молодая женщина, а совсем как инвалид, надо что-то делать.

-Я хочу устроиться жить поближе к тебе, в Москву или Московскую область,— сказала мама.

В конце лета я улетела в Москву. Когда мама и бабушка провожали меня на самолет, я бодро помахала им рукой, а потом долго смотрела в след, как они обе, не склонные проявлять сентиментальность и плакать при расставании (разводить нюни), обе, ссутулясь, грустно и одиноко идут по мокрой площади к автобусу. Я понимала, им было плохо без меня, я была необходимым связующим звеном в нашей семье, а теперь вот мама вышла замуж, уехала опять в место ссылки, как Колпашево, и болеет, болею и я в своем Долгопрудном.

3 курс, 1967-1968 гг.

После второго курса студенческий народ, уже возмужавший, не желающий сидеть на шее у родителей, большей частью чахлой шее, зарабатывал летом деньги в студенческих стройотрядах. Ездили, в основном, по глубинке России и там строили, какие-нибудь сараи, коровники. Платили за такую работу довольно много, до 500 рублей в месяц, а позднее и больше. Эти деньги давали возможность приодеться и нормально питаться в течение зимы. Обед в студенческой столовой стоил недорого — 70-80 копеек с первым и мясным вторым, 40 копеек, если на второе рыба. Но порции были небольшие, мне, например, в самый раз, а парням не хватало, они часто брали два вторых, а еще выпить хочется, а еще в кино, ну, и 45 рублей стипендии в обрез, девчонки еще могли прожить, а ребятам было труднее.

На Электронике тоже образовался стройотряд, руководителем был Ефим, они ездили куда-то в провинцию, строили там и так опротивели деревенским, что была большая драка, и Хазанова даже ударили мешком с чем-то по голове, и у него было сотрясение мозга.

Деревенские ребята, вообще-то не любившие городских парней, студентов ненавидели особенно люто, в Долгопрудном, насколько я помню, всегда было противостояние местных парней и студентов, по одному наши ребята далеко от института не отходили, могли поймать долгопрудненские и избить, студенты становились дружинниками, ходили с красными повязками и уже на полном основании лупили местных.

Так было, когда учились мы, и так же было, спустя двадцать лет, когда учился мой зять и позже сын, то и дело было слышно, там студента избили, еле выжил, там нож в ход пустили, в общем, всякая дикость, настоящее средневековье.

Однажды и мы с Виолеттой на себе прочувствовали отношение местных к студентам. Вечером, еще на втором курсе, когда мы с ней возвращались в потемках от станции "Долгопрудная" в общежитие, к нам прицепилось двое парней, стали интересоваться, куда это мы спешим.

-Учиться, — строго сказала я.

-И где же вы такие хорошие учитесь?

-На физтехе.

Парни испарились мгновенно. Вот только что шли близко, на полшага сзади, и мы вдруг оглянулись, а их и нет, кругом только мокрые кусты и лужи на асфальте.

-Вот это, да, — только и произнесла Ветка.

А девушки, долгопрудненские, часто выходили замуж за физтехов, считалось, что из студентов получаются хорошие мужья, что тоже не добавляло симпатий местных к студентам.

Историю же про Ефима первой мне рассказала Наташка Анохина, а потом я была вынуждена выслушать ее раз 15, каждый наш общий знакомый считал своим долгом сообщить мне об этом, некоторые с целью, чтобы я посочувствовала, другие с целью, чтобы почувствовала себя отомщенной, во всяком случае, ни один не сомневался в том, что мне всё это очень интересно.

Идем мы с Наташкой Анохиной по Первомайской мимо корпуса "А", и я вижу на противоположной стороне улицы, возле столовой, чью-то сутулую фигуру.

-Посмотри, это не Ефим? — спрашиваю я Наташку.

-Нет, Зоя, ты что, его, конечно, стукнули, но не до такой же степени, он всё же быстрее передвигается, — хихикнула Наталья.

Действительно, фигура переставляла ноги очень раздумчиво, и мне тоже стало смешно:

-Что делать, мерещится.

Люся приехала веселая, загорелая, с сильно выгоревшими на солнце волосами. Она отдыхала в альпийском лагере, тренировалась, среди парней был и ее лапа-Вовка. С ними, вернее, с Люськой, произошел курьезный случай, который она нам рассказала.

"Только мы приехали в лагерь, как мне прихватило живот, я поискала заведение, нашла небольшое, на три дырки, залезла, устроилась удобно, прицелилась, и только начала действо, как в помещение входит Вовка.

Да, я сижу себе орлом над дыркой, и входит ни мало, ни много, мой кавалер. Я и не шевельнулась, только вскрикнула. А Вовка на секунду остолбенел и вылетел, прямо выпал наружу и оттуда кричит мне:

-Люсь, а ведь это мужской туалет. Ну ладно, ты не беспокойся, делай свое дело, а я постою на стреме.

Я потом его избегала и чувствовала, что прошла романтика, охладели мои чувства к нему после такой прозы жизни, хотя, когда я вышла, я его поблагодарила за оказанную услугу".

Мы с Томчей заливались, слушая эту историю.

Начало учебы, традиционно, отмечалось грандиозной гулянкой по случаю дня рождения Наташки Анохиной, которое было 9 сентября. Мероприятие состоялось, как я смутно помню, в каком-то обширном помещении; было полутемно, стояли столики, гремел магнитофон, возможно, это был холл на верхнем этаже корпуса "А". Я купила большой пакет ванильных сухарей и с ними заявилась на праздник, дела мои были плохи, меня несло почти от любой еды. Была приглашена вся Наташкина группа, но я надеялась, что Ефим уклонится по причине перенесенной травмы, и я его не увижу, но он приперся, сидел за столиком с Ириной и Диной, и даже им понравился.

-Ничего, твой Ефим, интересный парень, — скажет Ирина.

-Во всяком случае, потрепаться в компании с ним не скучно.

Это было правдой, он умел вести пустую, веселую беседу, занимая публику, а потом стонать:

-Если бы не я, то все умерли бы со скуки, я только один стараюсь, развлекаю женщин. Кругом такая серость, устал от этого.

Как гуляли и веселились люди в тех компаниях, в которых он случайно отсутствовал, остается нераскрытой тайной по сей день.

Я совсем забыла, что мне нужно было наплевать на него, и прислушивалась к разговору за соседним столиком.

На мне была ярко-бордовая блузка из тафты, сшитая из бывшего детского платья, с косыми оборками вокруг ворота и на рукавах. Рукава были до локтя и оборки радостно взвивались вверх при каждом движении рук. Это была моя единственная нарядная блузка, из остальных я уже выпала, я ведь худела каждый год, а эта была слегка обужена и теперь стала мне в самый раз.

Мне она очень нравилась, вернее я в ней себе нравилась, но тонная Ленка Пуцила меня осудила:

-Ты зря надела такую блузку. У тебя румянец такого же цвета, и всё сливается в один тон.

Я посмотрелась в большое зеркало на стене холла — действительно, натанцевавшись (в партнерах не было недостатка, ведь эта была моя старая группа, и скучать мне не давали), я раскраснелась, разгорячилась и сливалась с блузкой. Но я всё равно понравилась себе и отмахнулась от замечания нашей изысканной Елены.

Разгулялись мы тогда, наверное, до часу ночи, я, правда, ушла пораньше, устала и хотела прилечь.

На третьем курсе мы поселились в той же, любимой Люськой, 65-ой комнате с Люсей, Томкой Остроносовой и Иркой Благовидовой, москвичкой, моложе нас на курс.

А Виолетта, она, вроде, была в стороне и поселилась не с нами, но на самом деле, вновь близко сойдясь с Люськой, торчала у нас с утра до вечера.

Я на первом курсе еще кое-как переносила общество Ветки и Люськи в больших дозах, а потом больше не могла, надоели они мне до чертиков.

Во-первых, Виолетта была еще тот подарочек по части раздувать страсти и портить отношения между людьми, и хотя мы с Люськой были далеко не те, с которыми это легко проходит, но, тем не менее, временами попадались и мы на ее крючки, а во-вторых, и это самое главное, я не переносила в них обеих огромный запас энергии, которого во мне не было, и которая била из них ключом и растрачивалась на что попало.

Они могли вдруг бросить учиться и три дня подряд валяться на кроватях, и слушать музыку, разбрасывая вокруг окурки и огрызки, курить, правда, принято было выходить, но когда у них шел такой отруб, то и это правило переставало соблюдаться. Спать они могли ложиться несколько дней подряд в два часа ночи, а то и позже и, естественно, мешали мне уснуть хотя бы в 12, как я привыкла. Мы с Томкой не высыпались, а им ну хоть бы что, учиться они как следует при таком недосыпе не могли, но всё— таки вполне выдерживали такую жизнь. Томка уходила в читальню, Ирка или уезжала домой, или с удовольствием участвовала в обвале, принимая эту свалку и сумятицу за образец общежитской жизни, а я из-за своего живота, в котором без конца что-то урчало и переливалось, не могла сидеть в читальном зале и уходила или в забойку, или к Галке в комнату. У них было тихо и спокойно, Люда Толстопятова, которая со второго курса жила с ними, либо занималась, либо гуляла где-то со своим Славкой Левченковым, Любочка тоже всегда была в делах, и я проводила время у них. Потом, когда я стала не высыпаться, я пару раз осталась у них ночевать на раскладушке и, в конце концов, совсем ушла из 65-ой комнаты по приглашению Гали осталась жить у Гали, Любы и Люды, Это было в самом начале учебы, в октябре. На мое место тут же перебралась Виолетта.

Я хочу к слову вспомнить, что у нас в общежитии были очень уютные девичьи комнатки, с красивыми занавесками на окнах, с салфеточками на тумбочках, с букетами из осенних листьев в вазах, с геранью на подоконниках — как будто там вовсе и не студентки жили, тем более физтешки, а семья.

В такой уютной комнате проживали Галка Чуй и Люся Протазанова. Они учились в одной группе и жили вместе.

Когда я забегала пару раз к ним, то прямо-таки останавливалась на пороге — так поражала меня диссонирующая с окружающим студенческим бытом приятная обстановка.

Были и такие, как у Оснаты с Томкой, — всё прокурено, ободрано, голо и бедно, но большого бардака нет — не с чего взяться — вещей мало.

У нас с Люськой было довольно обычно — вещи валялись, где попало, коробки от любимого нами зефира в шоколаде, книжки, всё в беспорядке — но особенной грязи не было, я склонна была убирать понемногу каждый день, а Людмила делать глобальные уборки, с протиранием пыли и мытьем полов даже под кроватями. Правда, раскачивалась она на такой подвиг долго. А Томча была значительно аккуратнее нас и не так разбрасывала.

Только на первом курсе я обладала великой, потом навсегда утраченной мною способностью, освободить край стола, одним движением руки отодвинув грязные бутылки из-под кефира, огрызки хлеба, немытые тарелки, положить тетрадки на освободившееся местечко и спокойно решать задачки по анализу.

На войне как на войне, тут не до уюта.

Позднее, чтобы сесть учиться, я должна была хотя бы убрать весь стол, пусть просто вещи покидать на тумбочки и, приходя с занятий, я начинала это делать, засовывала шмотки, книжки и тетрадки по углам.

Однажды Ирина присутствовала при том, как я разбираюсь в комнате и поношу отсутствующих девиц за бардак.

Наслушавшись меня, Ирка устыдилась, пошла в свою комнату и сделала уборку.

Так потом и сказала Динке:

-Зойка так ругала своих девчонок, которых не было, что стало стыдно мне, и я навела порядок у себя.

-Ну, дела...— только и произнесла удивленная неожиданной чистотой Динка.

Обычно у них в комнате приборку делала энергичная Люда Шляхтенко — она практически там не жила, но когда приходила, вынести этого запустения не могла и мыла полы, протирала пыль, после чего уезжала. А эти лентяйки — Динка, Ирка и Любка Тютнева и ухом не вели, еще и посмеивались — ну, и чего она суетилась, если всё равно уехала?

Так что наша жизнь была довольно средненькой по части чистоты, далеко не худший вариант, но моя мама это понимала слабо. Приехав как-то неожиданно к нам, она увидела кед посреди стола и долго выспрашивала у меня:

-Почему у вас на обеденном столе стоял один кед?

Я подумала — а почему стол обеденный — скорее письменный, и что такое особенное — кед на столе, обычное дело — ну искал кто-то свои кеды, спешил, один нашел, другой нет, взял чужие, а этот забыл бросить под кровать и оставил на столе, ну, и чего так волноваться из-за пустяков?

Но маме почему-то появление кеда на столе казалось диким, и она удивлялась и сердилась. К тому же мама умела задавать вопросы, на которые совершенно невозможно было ответить.

В данном случае она напирала не на то, что кед в неположенном месте, а на то, что один.

-А где же в это время находился другой? — недоумевала она.

И действительно, где?

В середине сентября меня уговорили в комитете комсомола поехать на какие-то комсомольские занятия в Кунцево, на неделю. Это было недалеко от Динки, и она пригласила меня пожить у нее. Родители ее уехали отдыхать.

В Кунцево оказался и Ефим, встречи с которым, как я уже упомянула, были всё еще для меня тягостны. Чувств уже не было, но обида осталась, и я всё время боялась, что начну высказывать ее. Мы ехали в одном вагоне электрички метро, совершенно случайно столкнулись, и он подсел ко мне, когда освободилось место, и как-то устало, непривычно для него молчал, а я ждала, когда мы, наконец, доедем до Кунцево и расстанемся. Помню, стояла сказочная золотая осень, но я не очень ей радовалась, просто ходила по парку, удрав с общественного семинара, и шуршала листьями, думая то об Ефиме, то о том, что прогуливаю учебу в институте, и мне это может дорого обойтись.

Я уже не раз бывала у Динки, но всегда добиралась вместе с ней, а в этот осенний вечер, прослушав после прогулки по парку какой-то комсомольский семинар и решив, что ноги моей больше здесь не будет, я отправилась к ней самостоятельно впервые.

Уже стемнело, но было тепло, стояло бабье лето, я быстро шла в своих беленьких туфельках на каблучках, в шелковом темно-синем плаще, с пушистой кудрявой головой, в приподнятом настроении, дневная хандра, вызванная неожиданной напряженной встречей куда-то улетучилась, дул мягкий ветерок, зажигались в надвигающихся сумерках огни в окнах домов, с шумом проносились автомобили, всюду кипела жизнь большого города, и я была маленькой частичкой этой жизни.

Женщины часто помнят, какая на них была одежда в тот или иной момент жизни, особенно, если они были нарядно одеты. Как вспоминала одна моя знакомая про себя — иду я на высоких каблуках в разлетающейся накидке, заколотой на плече большой сверкающей брошкой, такая красивая, такая моднючая, просто блеск.

Так и я летела с давно забытым ощущением своей молодости, привлекательности, свободы, с брошкой на плече, правда, брошка была мысленной, т.е. брошки не было, но настроение у меня было, как у той женщины с брошкой.

Сойдя с автобуса, я вспомнила, что мне нужно под арку, но забыла, что мне нужно перейти улицу, залезла в чужой двор, там была какая-то сетка с калиткой, я зашла в ограждение с надеждой, что я пройду его насквозь и выйду, но попала в тупик, какие любят делать у нас в стране — посреди жилого массива огороженная площадь с одним входом и выходом (для неудобства буквально всех) — никакого корпуса Е, кругом глухой забор, и надо идти обратно, чтобы попасть к домам, которые были, вот они, рядом, но за высокой железной оградой. Я совсем заблудилась в этой странной железной клетке в наступающей ночи, и ощущения у меня были, как во время блужданий во сне, бредешь куда-то в неизвестное по бесконечным лабиринтам из домов и заборов.

Настроение мое стало падать, я вдруг почувствовала, что устала, что мне лень тащиться обратно, и, оглянувшись вокруг, я быстро перекинула через сетку сумку, задрала юбку и, как была на каблуках, забыв, что я просто блеск, перелезла через забор, спрыгнула и спросила у проходившей старушки, изумленно наблюдавшей за мной:

-А где здесь корпус Е?

-Это на другой стороне дороги, охотно объяснила мне она, и я пошла обратно и нашла Динкину квартиру, проблуждав не меньше 30 минут. Диана давно меня ждала, чем-то накормила, усталость прошла, я находилась в тепле, в сытости, при ярком свете, дома, автомобили и заборы перестали навязчиво мелькать перед глазами, и я решила принять ванну.

В иностранных фильмах часто показывали сцену приема героиней ванны — лежит такая роскошная девица в хлопьях белой пены и нежится.

-А пену нельзя сделать? — спросила я Фролову, залезая в ванну.

Ванна для меня была редкость, роскошь своего рода — в Батуми я мылась в турецкой бане, а в общаге под душем.

-А там есть шампунь, попробуй, налей его в ванну, — крикнула Динка из кухни.

-Да он для волос

-Ничего, лей.

Я, послушная дурочка, давай лить шампунь в ванну. Сама я сильно сомневалась в том, что шампунь для волос создаст пену. Но я всегда поддавалась под Динкин не сомневающийся тон, поддалась и сейчас.

Ополовинив флакон, я долго дрыгала руками и ногами в воде, пытаясь создать пену, но кроме нескольких пузырей ничего не добилась и рассердилась:

-Ну, и где твоя пена? — продолжила я разговор с Динкой.

Динка прибежала, посмотрела — пены нет.

Ни мало не растерявшись, Фролова говорит:

-Ну ничего, будет тебе пена — хватает пакет с порошком и начинает сыпать в ванну.

Я пытаюсь оттолкнуть руку с порошком.

-Ты что — удивляется Динка, от порошка пена точно будет

-Но я всё же не простыня, а вдруг он дырки на коже прожжет, — пугаюсь я.

-Да, ничего с тобой не будет, чуть-чуть неуверенно говорит Дина. Но порошок всё же убирает.

Вздохнув, я заканчиваю водные процедуры, ополаскиваюсь под душем и иду к Дине на кухню помочь ей с посудой. Кинозвезды из меня не получилось.

Живя у Дины, я скоро заскучала. Каждый день звонили Динкины одноклассники и приглашали ее то в кино, то в цирк, то еще куда-то, а если не звонили одноклассники, то Динка уматывала на плавание в Лужники, она увлекалась синхронным плаванием.

-А мы с тобой куда-нибудь пойдем или нет? — возмутилась я, заскучав в одиночестве.

-А ты сиди дома, отдыхай. Отсыпайся.

-Я уже выспалась. Три вечера сплю.

Дина устыдилась, и мы совершили выход в свет — поехали в магазин за шампунем для ванн. Повезла она меня на никогда не виденный мною Калининский проспект. Было уже темно, и проспект весь был залит светом. Казалось мне, что я попала в какой-то совсем другой город, в какую-то другую страну, в страну героев О" Генри. Я шла, вертела головой и всё время ахала, настоящая провинциалка. А Фролова, слушая мои восторги, иронически хмыкала. Шампунь мы так и не нашли даже в шикарном ультрасовременном магазине, в утешение пошли на кинопанорамный фильм в кинотеатр Октябрь. Помню, там как раз крутили документальную пленку о синхронном плавании, Динкином виде спорта. Я не могла поймать точку, с которой изображение было бы объемным, и всё вертела головой, и вдруг пловчиха поплыла прямо на меня. Я испуганно отшатнулась под смех Дины.

Позднее я побывала на Калининском днем. Но при солнечном свете он не произвел на меня такого впечатления, дома давили правильностью своих геометрических форм. Воздух был. А легкости не было.

Вечером монтировали кинопленку, которую Динка снимала летом, в том числе и в спортлагере.

Пленка просматривалась под проектором, вырезались неинтересные куски, и оставшееся склеивалось ацетоном. Фролова обмоталась этой пленкой сама, обмотала меня и разложила ее буквально по всей поверхности пола, лишив меня всякой возможности передвигаться. Только ступишь на пол, как под ноги попадается пленка, которая, естественно, ломается и портится от такого обращения, а Диана Николаевна еще и вопит под хруст пленки.

В общем, Динке проку от меня не было никакого, один вред, и она загнала меня на диван, где я и сидела, поджав под себя ноги и не смея ступить, пока она не закончит монтаж.

И кадры в спортлагере, отснятые мною, когда Дина изображала наяду, тоже не удались. Мои режиссерские задумки никак не соответствовали операторским возможностям — так, когда пирата топили в бочке головой вниз, я хотела снять сначала его зад крупным планом, а потом, отступая, показать, что его топят — а получилось только на большом куске пленки темное непонятное пятно, и всё тут.

Тогда же, осенью, Диана сводила меня в Вахтанговский театр, где ее мама работала театральным врачом, на "Идиота".

Играли Борисова, Гриценко, Ульянов, я сидела, открыв рот, не переводя дыхания, и я поняла, что драматический театр меня привлекает больше, чем опера, хотя, когда я смотрела с папой "Три сестры" во МХАТе, с Дорониной, Олегом Стриженовым, впечатление не было таким сильным.

Раза два в неделю собирались компании — Динкины одноклассники, из которых я сейчас могу вспомнить только двоих: Сергея, с которым я была знакома раньше, и Алешку Михеева, а девчонки были всё те же, москвички из двух сдружившихся комнат — Ирка, Наташка, Ленки, Люба.

Пока я жила у Дианы, у меня было нормально с пищеварением, так как мы готовили сами. Учеба уже началась во всю, а я никак не могла включиться в нее — не хватило мне лета, чтобы отдохнуть, и противно было впрягаться в эту тяжкую лямку.

Наш третий курс был очень трудным. Перестроили программу, полгода читали теорию поля, а потом, не дочитав, в 6-ом семестре начали читать кванты, по две лекции в неделю, в конце года экзамен. Кванты читал нам Алилуев, а вот, кто читал теорию поля, даже не помню.

Семинары по теоретической физике в нашей группе вел Мальцев — худющий, черноглазый, миловидный еврей, влюбленный в свой предмет и обучавший нас со страшной, прямо таки убойной силой. Объяснял он хорошо, старательно, просто вколачивал понятия в голову, насколько вообще можно было вложить в наши мозги такие курсы, как теория поля и квантовая механика. Теория поля еще как-то укладывалась в голове — все эти потенциальные и векторные поля, производные от потенциалов, характеризующие напряженность поля — вся эта сложная математика, выводящая нас в конце концов к простым, привычным, но неизвестно откуда взявшимся законам общей физики, были мне интересны. По моему студенческому мнению у Ландау с Лифшицем именно теория поля самый лучший учебник. А кванты против нее слабее написаны.

Малкин ходил в длинном коричневом пальто до пят, бывало, бежит в нем по коридору, и так и думаешь — сейчас запутается и упадет. Был он женат, но производил впечатление неженатого и какого-то незащищенного человека, увлеченного своей теорфизикой, и ничем более. Как-то я встретила его часа в четыре дня, бледного, замученного, с кругами под глазами, он бежал по лестнице с зачета, очевидно, с утра ничего не ел, и я остановилась и непроизвольно всплеснула руками:

-Боже, что же они (имелись в виду студенты) с вами сделали!

-Они меня пытались замучить, — сказал он (хотя на самом деле было, конечно, наоборот), — но я не сдался.

В октябре у меня стало совсем плохо с кишечником. Я постоянно жила на сухариках, меня мучили поносы и сильные боли в правой нижней части живота.

Врач — проктолог Долгопрудненской поликлиники, седой старичок, нашел у меня эрозийный колит и стал лечить бальзамовыми клизмочками по собственной методике.

Нужно было каждый день туда приходить, по полчаса лежать, прогуливая занятия.

Я измоталась и очень устала, похудела, позеленела и сильно запустила учебу.

Врач сказал:

-Дело пахнет академическим, — и я пошла в деканат, но они меня отговорили:

-Учись, — сказала мне секретарь, — учись, а если не сдашь, тогда и оформишь академ, плохо делать перерыв в учебе.

В это время мама уже уехала из Караганды с надеждой устроиться где-нибудь возле Москвы. Она наткнулась на объявление в газете "Медицинский работник", что в Воскресенской больнице требуется врач— дерматолог, и поехала туда узнать об условиях. Искали мы это место вместе. Маме по телефону сказали, что надо ехать до какого-то км, но она благополучно забыла, до какого именно, и мы сошли на 47-ом км, утомившись долгой ездой, но нам объяснили, что Воскресенск — это 88-ой км, и пришлось ждать другую электричку, потом долго искали там больницу и главврача, нашли, дерматолог действительно был нужен, главврач пообещала всё узнать о сроках прописки, мама оставила свои данные и уехала, но не в Караганду обратно, а к тете Тамаре в Батуми и временно устроилась там на работу — надо же было на что-то жить. Много лет спустя мама узнала, что мы не доехали, объявление давали в Воскресенске три, еще дальше от Москвы, но на 88-ом ее перехватили. И вот я, когда мне стало совсем плохо, поехала к маме в Батуми долечиваться. Меня положили в железнодорожную больницу, где я проглотила кишку с оливой, и у меня нашли холецистит. Стали колоть пенициллином, сидела я на диете, больничный повар, несмотря на скудость довольствия, ухитрялась варить очень вкусные постные супчики, и немного полегчало.

Я всё время училась, взяла с собой учебники, читала ТФКП, но висели лабораторные по физике, и нужно было ехать, делать и сдавать.

Мне всё так надоело, очень хотелось взять академ, но мама жила у тети Тамары на птичьих правах, жизнь у нее была не устроена, и мне жить было негде. В этот тяжелый период моей жизни я оказалась во взвешенном состоянии, фактически без всяких тылов — не сдам я сессию, и всё, из общежития придется уйти, а где жить целый год?

И недели через три, где-то уже после 20 октября я вернулась в Москву и продолжила учебу.

По дороге я ехала в одном вагоне с большой компанией молодежи из Ангарска. Они возвращались к себе в Сибирь из Сухуми, где проводили отпуск. Среди них было несколько девушек, но мало, в одном купе со мной ехали ребята. С утра они начали пить и пили весь день. Стакан был один, и его пускали по кругу. Я тоже сидела с ними и глотала красное сладкое вино, слушала их песни, незнакомые, не похожие на студенческие.

Проводником был аджарец, немолодой мужчина, из Батуми. Он очень удивился, увидев меня выпивающей в общей компании.

-И ты с ними, — спросил он, зная, что я только в вагоне с ними познакомилась.

Разнося чай, он заходил к нам в купе, благо там сидело человек 12, и все хотели чаю. Топили сильно, было жарко, и я сидела в кофточке с короткими рукавами, из которых торчали мои худенькие руки.

Проводник перехватывал мою руку выше локтя своей лапой, каждый раз удивляясь, что пальцы у него легко смыкаются, и говорил:

-Сколько живу на свете, такой худой студентки не видел.

Парни выпили, развеселились и стали приглашать меня с собой в Ангарск.

-Брось свою учебу, разве это жизнь, поехали с нами, — шутливо уговаривал меня красивый рослый парень с густыми бровями и светлыми глазами.

Я улыбалась, жалась в уголок и молчала.

-Не бойся, мы тебя не бросим. Это у вас на Кавказе так, а у нас нет, сразу на всю жизнь. Поехали!

Мне было приятно — худая, не худая, а вот зовут ведь.

После приезда, несмотря на то, что меня подлечили, всё равно мучили боли в правом боку, не сильные, но упорные. Я брала грелку, клала на бок, ложилась на тахту на живот, лицом вниз, учебник клала на пол и так училась.

Бабушка Галки Сидоренко связала мне шерстяной пояс из собачьей шерсти и передала с Галиной мамой, и я надевала этот пояс, и боли в боку становились меньше.

Когда же мне было легче, я училась в забойке, там же обычно занималась Любочка Волковская. Сижу под настольной лампой в обязательном синем спортивном трикотажном костюме — тянучке (эй, кто-нибудь в нашей стране не знает, что это такое?) и тихонько вычеркиваю из задания по урматам решенные задачки, пропуская те, что с налета не получаются. Времени у меня мало, задания надо сдавать, и остальные я просто спишу, в этом завальном для меня семестре их много, таких задачек.

Просидев так часа полтора — два, я иду в комнату и смотрю, решила ли Галка те задачи, что у меня не получились. Если да, то я списываю у нее, если нет и накопилось уже много, то я решительно накидываю всё то же сине-фиолетовое пальто, черную кроличью шапочку на голову и, если мороз, то сверху еще и синий шерстяной платок, и, объявив:

-Ну, делать нечего, пойду по мужикам, — иду в свою группу выяснять, кто, что решил. Часа через полтора я прихожу грустная — пару решений я нашла, а остальных, увы, еще нет.

Алик Кобылянский, способный решить что угодно, совершенно не учится, а целыми днями торчит у нас в женском общежитии у своей Валюши, в 42 группу, самую сильную группу у нас на физхиме, в которой учатся Вовчик и Леша Панков, я не хожу, а в нашей, если Ральф не решил, то шансов мало — остальные ребята не сильнее, чем Галка.

Галка, наклонив голову и подняв бровки, наблюдает, как я раздеваюсь, и расстроенная сажусь, подперев ладошкой подбородок, — скоро сдача задания, а решений нет.

Я вопросительно-просительно смотрю на Галку.

-Кажется, теперь моя очередь по мужикам идти, — задумчиво серьезно говорит Галина, вздыхая, одевается, вздыхая, обувается и уплывает в свою группу.

У них очень сильная группа по математике. А ее приятель Эдик Фельдман, который с первого курса положил на нее глаз, и любит читать ей стихи в перерыве между занятиями, даже если еще не брался за это задание, но ради Галочки тут же сядет и всё решит. Так что к вечеру у нас есть всё, что нам нужно, и послезавтра я могу сдать задание

Постепенно это входит в традицию нашей комнаты — если я не найду решенных задачек, то их находит Галка.

А по физике в этом семестре задачки несложные, рассчитывай период полураспада, копайся в справочниках, ищи константы — вот и всё задание.

Помню, как-то вечером, лежу я на тахте лицом вниз, положив учебник на пол, и читаю. Приходит Люся и садится рядом со мной.

-Ты чего так? — спрашивает она, — опять болит?

-Нет, когда лежу, не болит, а вот сидеть долго не могу, а тебе чего?

-Пойдем к нам. Реши задачку по физике.

-Из какого задания?

-Из второго.

-Да я не решу, я еще ничего из второго задания не читала и не знаю.

-Потому и решишь, задачка совсем простая, школьная, но меня что-то зациклило, а у тебя мозги не замусорены, ты и решишь — всё равно тебе ее делать, рано или поздно.

Я вздыхаю, переворачиваюсь, сползаю с тахты и топаю в 65 комнату решать задачку не замусоренными мозгами. Люся оказалась права, мы ее (задачку, а не Люсю) добили.

Поздний вечер, я вернулась из забойки и устало сижу в своем синем тренировочном, уставясь в одну точку, отдыхаю. Отдыхаю без мыслей, без чувств, просто сижу в прострации. Я уже не та, что была на втором курсе, когда стоило мне остаться одной со своими мыслями, как я вспоминала Ефима и могла даже начать плакать, нет, я теперь просто сижу, и часто нет у меня ни мыслей, ни чувств, никаких сил на эмоции.

Приперлась Лида Лысак. Кажется, она вернулась из академического отпуска и еще некоторое время, пока ее не отчислили, училась на физтехе, только на курс ниже. Пришла в своих неизменных носочках и сидит, и монотонно и нудно, без пауз и изменений интонаций о чем-то бубнит. Надоела, сил нет. Зевания и намеков, что не грех бы и спать лечь, она не понимает, как будто и не слышит.

Приходит Никитина:

-Люся, можно ли бить мужа холодным утюгом?

-Можно, — мрачно отвечает Людмила, — но лучше горячим.

И уходит, стрельнув сигаретку.

Я тут же включаю утюг.

-Если мужа можно, — говорю я себе под нос, но отчетливо, — то надоедливых соседок по общаге тем более. И я демонстративно вставляю вилку в розетку.

Лысак, не делая никаких пауз, продолжает говорить. Галка тоже устала и сидит, уставясь в одну точку, ждет, когда Лидка заткнется и уйдет.

Вдруг ее взгляд падает на утюг:

-Зоя, ты зачем включила утюг?! — вскрикивает она.

-Меня бить, — вдруг реагирует Лидка, которая всё время делала вид, что меня не слышит, и что вообще нет меня в комнате.

-Да, — поясняю я Галине. — Вот жду, сейчас нагреется, как следует, и буду бороться с Лидкой с помощью горячего оружия.

-А я, между прочим, уже всё сказала, что хотела и ухожу сама, — Лысак удалилась с высоко поднятой головой, а мы с Галкой переглянулись и засмеялись облегченно, теперь можно было и отдохнуть, наконец, если еще кто-нибудь вдруг не заявится.

Но вернемся к учебе.

На физхиме на третьем курсе начали читать спецпредмет — физическую химию. Трудной она не была, только руки до нее как-то не доходили, надо было рассчитывать какие-то модели молекул, очень трудоемкие расчеты, все на логарифмической линейке, которая меня жутко раздражала, а калькуляторов тогда не было, вот я и ошибалась в расчетах, и получила тройку, несмотря на помощь Любочки Волковской, которая, наверное, половину задания мне просчитала сама.

С семинаристом, который ведет у нас и лабораторные, у меня нелады — ведь я не хожу на занятия, и он думает, что я нерадивая студентка, а я просто много болею.

По ядерной физике вместо привычного и любимого Алексея Ивановича Петрухина к нам приперся некто Бергман — в общем, может быть, не такое жуткое чудовище, каким был для меня Кащенко на первом курсе, но фрукт еще тот, странный тип, жуткая тупая зануда. Он совершенно не умел правильно расставить акценты на материале. Так, например, он три лабораторные (а у нас было мало лабораторных по ядерной физике, всего 5) требовал с меня при сдаче работы, чтобы я рассказала устройство счетчика Гейгера-Мюллера. Я бы рада была ему это рассказать, но то, что было написано в учебнике, его не удовлетворяло, где взять подробное описание, я не знала, а главное, я не думала, что он на следующий раз с упорством будет спрашивать одно и тоже. Мучил он так не одну меня, даже умница Ральф страдал от него.

Бергман рассказывал мне устройство счетчика сам, на следующий раз я пересказывала ему его слова, но он изменял условия — а если поток очень большой, то как? И рассказывал дальше, на следующий раз я опять пересказывала ему, то, что он рассказал мне, опять получала тройку, и только на четвертый раз он удовлетворился и поставил мне, а вернее, самому себе, четверку.

В общем, вся ядерная физика — предмет, конечно, совершенно несложный, но, всё же, что-то в себя включающий, сводился у Бергмана к устройству счетчика Гейгера-Мюллера.

На последней работе, правда, мы поговорили с ним о взаимодействии излучения с веществом. Это мне было интересно, знала я хорошо, и мы долго, часа два с ним просидели, и, ну, я буквально выбила у него по этой лабораторной пятерку, но по зачету он поставил мне три, учитывая, что у меня три семестра было только пять по лабораторным, а тройка по лабораторным по физике есть сигнал для принимающего экзамен, что он имеет дело с кандидатом на двойку, и именно последняя отметка идет в диплом, то можно себе представить, как я была огорчена.

По лабораторным по физической химии у меня тоже была тройка, это были мои первые тройки на физтехе по зачетам.

Но Гос по физике проводил и характеризовал нас перед экзаменационной комиссией не Бергман, а Алексей Иванович, и он просто отмахнулся от моей тройки, засмеявшись.

Я подумала, что Бергман, наверное, известная личность на кафедре физики.

С Крыловым мне было легче — он, конечно, видел, что я перестала учиться, но мало ли что в жизни бывает — училась хорошо, а если сейчас ей некогда, надо выручать своих девочек.

Я приехала из Батуми перед контрольной по ТФКП, и Динка с Иркой занимались вместе — Диана разбирала вслух кой-какие задачки, а я просто слушала, но ничего не писала и не решала. Толковая, напористая Дианка была прекрасным педагогом, и, если она что-то объясняла, я, как правило, не только понимала, но и запоминала надолго. В общем, с ее слов я и написала контрольную, решив, собственно говоря, только то, что Фролова успела нам с Иркой объяснить.

Когда я сдавала Крылову листки с контрольной, он спросил меня:

-Ну, как? — имея в виду трудность задач.

-Да что-то немного я Вам тут нарешала, — грустно ответила я.

-Хорошо, — бодренько сказал веселый Крылов, — меньше мне проверять будет.

Всё же я получила по контрольной тройку, а это облегчало сдачу задания.

В конце ноября или в начале декабря приехала, соскучившись, Зойка из Ленинграда, и мы гуляли по Москве и много говорили о Викторе, о постоянных ссорах между ними, о том, что у Вити, Зойка уверена, появилась другая девушка.

Я вспоминала Зоя и Витю вместе и не могла поверить, что у Зойки есть соперница. Другая...зачем она ему, когда у него есть Зойка?

Еще мы пытались найти в Москве Оксанку Тотибадзе и Наташку Антипину21. Наташку нашли в общаге в энергетическом, и пошли втроем посидеть куда-то в кафе.

Наталья была рада встретить одноклассниц, отвлечься от текущей жизни. Мы много болтали, Наташка всё рассказывала про замужнюю девчонку у них в общежитии, которая постоянно что-то скрывала от мужа — выкурит сигарету или выпьет рюмку — мужу не говорите, или купит духи — опять мужу не говорите — очень Антипина осуждала эту политику.

Я молчала, мне не нравился сам предмет разговора — чужие семейные взаимоотношения, и я не разделяла Наташкиной уверенности, что всё должно быть открыто — моя честность и полная открытость в отношениях с Ефимом ни к чему хорошему не привели — то ли объект был не тот, то ли не надо быть совсем уж прозрачной — скучно, наверное.

Хотя, когда я иногда замолкала по своей привычке, в полной отключке от окружающего, Ефим всегда теребил меня, заглядывал в глаза, волновался и спрашивал:

-Ну, о чем ты задумалась? Я всегда боюсь, когда ты вот так сидишь и молчишь, и думаешь, я даже не представляю себе, что ты в очередной раз там накручиваешь в своей голове, и во что мне это выльется.

Зоя объяснила Наташкин рассказ простоґ — Наташка сама еще не влюбилась и не понимает этих чувств, этого желания быть достойной в глазах любимого.

Перед Зойкиным отъездом, день или два спустя, мы вдвоем пошли еще в кафе-лакомка — недавно открытом на Пушкинской площади.

Пили там горячий шоколад, ели пирожные, потом я проводила Зою на Ленинградский вокзал, а сама поехала в Долгопрудный и благополучно уснула.

Проснулась я от того, что мне было страшно плохо — останавливалось сердце, прошибал холодный пот, мутило по-черному, но не рвало, и я просто как бы задыхалась.

Я встала и, видимо, сказала девчонкам, что мне плохо, совсем плохо, и кто-то из них, то ли Галка, то ли Любочка вызвали скорую.

Приехавшие врачи решили везти меня в больницу, у порога меня начало рвать, кажется, успели подставить таз — в конце концов меня доставили в Долгопрудненскую больницу почти в полной отключке, но не в инфекционное отделение, а в терапию — я сказала, что страдаю хроническим гастритом.

Рвота принесла мне облегчение, мне сделали какой-то укол, и я долго спала, укрывшись с головой одеялом. Проснувшись утром и чувствуя себя совершенно здоровой, в обычной состоянии легкости и воздушности после приступа, я пошла к врачу и стала просить выписать меня — мне некогда было валяться на койке, очень много было дел. Шла зачетная сессия.

Врач очень разъярилась, сказала, что нужно думать о здоровье, что все физтехи одинаковые — только привезут их полумертвых, откачают, а они тут же опять за свою учебу, а потом новый приступ, и опять возись с ними, и т.д. и т.п. Я слушала молча и не возражала (сил не было, ее слова звучали для меня откуда-то издалека, сквозь вату), но и не уступала. Галка принесла мне одежду, и мы с ней ушли.

Я перестала ходить в столовую, варила вермишель, овсянку на воде без молока и масла и ела — что же это была за дрянь!

После пережитого страх съесть что-то не то был велик и проходил медленно, я сильно худела — не ела, и училась, надрывала мозги.

С той поры я не ела сливочный крем много лет. Но от такого рода противных тяжелых приступов меня это слабо спасало — фактически я не переносила никакие недоброкачественные жиры. И доброкачественные тоже, особенно жирную рыбу.

Когда я после приступа пришла на занятия. Иринка посмотрев на меня, грустно сказала:

-Я знаю, почему у Христа были такие глаза, он тоже страдал желудком.

Помимо зачетов по лабораторным и заданий по математике, нужно было еще получить зачет по гуманитарной науке, если можно так это назвать — по диалектическому материализму.

На физтехе ходила такая шутка

-Что такое математика?

-Это ловля черной кошки в темной комнате.

-А физика?

-Это ловля черной кошки в темной комнате со стульями.

-А философия?

-Это ловля черной кошки в темной комнате со стульями, но кошки там нет.

Вот и я, которая не утомляла себя хождением на семинары по диамату (между прочим, по вполне объективным причинам), пришла ловить кошку, которой нет, но поймать надо.

Преподаватель была женщина. Это единственное, что я помню — молодая или старая, черная, толстая, худая — это всё равно, как в песне, я видела ее первый раз в жизни, впрочем, как и она меня.

Она приглашала получающего зачет студента на первую парту и громко задавала вопросы, и ответы слушала вся группа.

Меня она спросила:

-А что такое пролеткульт?

Я среагировала только на слова культ и понеслась с огромной скоростью про диктатуру пролетариата в переходный период, благо, нам это к тому времени так вдолбили в голову, что трудностей с этим вопросом у меня не было. Минуты три я говорила, не давая ей возможности вставить слово, но вдруг по наступившей напряженной тишине за моей спиной, я поняла, что несу совсем не то, ну совсем не то. Я напряглась, думая и одновременно рассказывая, что же это может быть — пролеткульт — пролетарская культура — черт, что же я мелю!

Я остановилась на всем скаку, выдохнула. И пока преподаватель набирала в легкие воздух, чтобы сказать:

-Придете в другой раз, — или что-нибудь порезче, я уже выдала:

-А, пролетарская культура, закон отрицания отрицания (до сих пор не могу понять, ну, и о чем этот закон), но я помчалась в другую сторону с прежней скоростью.

-Достаточно, — сказала педагог, — ответьте на дополнительный вопрос, Кант был материалистом или идеалистом?

Я задумалась, Гегель вроде был идеалистом. А Кант с ним полемизировал:

-Материалистом, — бодро сказала я.

-Нет. Кант был дуалистом, но ладно, я поставлю вам зачет.

-Ну, и кто бы мог подумать, что Кант такая сволочь. Ни нашим, ни вашим, — сказала я огорченно, выйдя из аудитории.

Минут через 15 вышла с зачетом Ирка:

-Ну, Хучуа, ты даешь... Мы просто как шары раздувались от смеха, чуть не лопнули.

Но дело, тем не менее, было сделано, зачет получен, а что еще надо бедному студенту, кроме зачетов и стипендии, не учить же эту философию всерьез, когда на носу физика.

Для того, чтобы освободить время студентам для подготовки к главному экзамену — Госу по физике, еще один экзамен этого семестра -ТФКП сделали в декабре.

Зачет по теории поля я получила довольно легко, когда, наконец, Малкин допустил меня до зачета. Система получения зачета у Малкина была двухъярусная: сначала студент должен был решить несколько задач, по задачке на каждую тему, а потом, выдохшийся, замученный, надеющийся, что это уже всё, вдруг слышал:

-Ну, ладно, я допускаю вас до зачета.

Так вот, задал Малкин мне задачку на первом этапе, я сижу, решаю, а он всё подходит ко мне и пристает:

-Ну, что вы там так долго решаете, она в два счета делается, вы, наверное, неправильно решаете.

-Нет, — говорю, — я же чувствую, что всё правильно, сейчас, у меня сойдутся выкладки.

В общем, я просидела целый час, не отрываясь, и получила правильный ответ.

Малкин с неудовольствием осмотрел мои две страницы, исписанные закорючками:

-Да, ответ верный. Но решали вы ее всё равно неправильно. Вот формула. Я ее давал на семинаре, по ней задачка в две строчки делается.

Я глянула на векторную формулу, посмотрела на свое решение и говорю:

-Ну, да теперь всё понятно. Я ведь вашу формулу просто вывела, расписала всё по координатам, смотрите, вот она ваша формула, я ее даже доказала, а не просто воспользовалась.

-Ну, просто ею воспользоваться вы и не могли, потому что на этом семинаре не были — ворчливо сказал Малкин, но засчитал мне задачку.

Потом еще три, потом зачет, на котором мне повезло, какой-то парень из Динкиной группы никак не мог вывести что-то там с потоками. Я же только что это прочитала, села и написала в течение минуты.

Малкин очень обрадовался:

-Вот видишь, сколько времени ей понадобилось, а ты сидишь уже полчаса. Дело в том, что она знает и пишет, а ты стараешься прямо сейчас вывести.

И он отправил нас обоих — меня с зачетом, его со словами — выучи и приходи.

Во время последних зачетов я устала, недосыпала, нервничала, еще и мерзла, как всегда зимой, и как-то днем брела в общежитие, низко опустив голову, когда на меня набежал Коля Ескин, который перед этим долго меня не видел.

Он остановился, взял меня за плечи и со словами:

-Зоя, что с тобой, ты не заболела? — встряхнул.

Я недовольно повела плечами:

-Да нет, что ты, всё в порядке, просто я очень устала.

-Устала? Да на тебе лица нет. Ты хоть что-нибудь делаешь? Зарядку по утрам, какую — никакую физическую нагрузку себе даешь? На лыжах когда ходила в последний раз?

-Да я в этом году еще и не выходила, — я и сама удивилась, что, оказывается, я и на лыжах-то не хожу.

-Иди, одевайся, и через полчаса встречаемся здесь, на углу. Лыжи я тебе возьму.

И Коля вытащил меня в лес. Туда я шла довольно бодро, хоть и отставала от него, но всё же шла. А обратно вдруг стала падать. Иду и на совершенно ровном месте падаю в сугроб, полежу, потом встаю или Коля меня поднимет, и иду дальше. Думаю, у меня кружилась голова или просто подкашивались ноги. Но всё же физическая усталость сняла напряжение последних дней, я пришла и, наплевав на все на свете задачки, завалилась спать.

В этом семестре нам еще читали курс теории вероятностей, по которому не было экзамена, а только зачет. Курс не был сложным, но я решительно не понимала, если пять раз подряд выпала решка, то почему вероятность того, что в шестой раз выпадет орел, по-прежнему равна одной второй, хотя вероятность того, что 6 раз подряд выпадет решка очень мала?

Играя в преферанс, я теперь любила рассчитывать вероятности того или иного расклада карт; при игре в темную, когда вистующие не ложатся, это помогало.

Уже перед самым Новым годом я сдала все зачеты и лабораторные, и у меня осталось только два дня для подготовки к ТФКП — это был совершенно не тот срок, в течение которого я могла выучить такой сложный, хотя и небольшой по объему предмет.

Можно было пойти в деканат и, напомнив им о моих болезнях, попытаться переместить один экзамен, но это было довольно противно делать, деканат физхима славился своей несговорчивостью в таких ситуациях, и я решила просто плыть по течению и попытаться сдать, а если нет, то сдавать после сдачи Госа, в конце января.

Последний день я, в нарушении традиции не учиться перед самым экзаменом, старательно читала курс по чужому конспекту до часу ночи, а потом, махнув на всё рукой, легла спать.

Утром я пошла на экзамен и вытащила гробовой билет — преобразования Гельмгольца, кажется, это звучало так. Мы шли в одном потоке с аэромехом, им это нужно с доказательством, а нам по программе — нет, только формулировки, но ведь кто там будет вникать, с какого ты факультета.

Я спросила Крылова:

-Можно, я поменяю билет? — но он не согласился.

Достала я учебник и содрала нужный текст, задачку кое-как решила, а доказательство понять не могу — раз прочитала, второй, и всё без толку.

Крылов подошел ко мне:

-Вы уже два часа сидите, идите сдавать.

-Можно я выйду, обрадовалась я его появлению.

-Какое там выйти, идите сдавать

-Но раз я уже 2 часа сижу, мне надо выйти, — настаиваю я.

Крылов взял мои бумаги, зачетку, и я помчалась в коридор, бледная, отчаявшаяся, выскочила и взмолилась:

-Ребята, вытащила преобразование Гельмгольца, ничего не понимаю, ну объясните же кто-нибудь.

Вышел вперед Николаев, бывший дружок Людки Шляхтенко, а на текущий момент ее муж, и быстро, четко и толково объяснил мне, что к чему.

Глядя в его темные, напряженные от стремления как можно четче излагать свои мысли глаза, я поняла не только доказательство, но и почему Людмила в него влюбилась и, поблагодарив, вернулась в зал.

Крылов не выдал мне зачетку, а посадил рядом с собой, на место преподавателя, который отсутствовал.

-Ну, и кто здесь принимает?

-Борочинский — захихикал Крылов, — жди, сейчас придет.

Гога Борочинский был один из самых свирепых экзаменаторов.

Он имел манеру не просто поставить тебе в течение 2 минут двойку, как это делал Беклемишев, задавая быстрые проверяющие вопросы по всей программе и требуя четких и быстрых ответов и точных знаний формулировок. Нет Борочинский во всех случаях вынимал у тебя всю душу в течение 2-3 часов, и до последнего студент не знал, что его ждет, двойка или тройка.

А уж девушка, особенно симпатичная, не могла ждать от него никакой пощады. Обделенный женским вниманием, немолодой и некрасивый Гога в течение многих лет безрезультатно делал предложение всем незамужним женщинам с кафедры иностранного языка, поэтому девчонку, которая попадалась к нему в лапы, он мариновал особенно долго, а потом, гад, как правило, ставил два, сводя таким образом счеты со всем женским родом. Люся один раз попалась ему в лапы и отделалась тремя баллами, но бывали и исключения, и он ставил тройки девочкам.

Свои группы он различал только по девчонкам и, имея слабое зрение (у него были толстенные линзы), он требовал, чтобы студентки сидели в первом ряду.

Галка рассказывала такой случай, который произошел в их группе.

У них урматы вел Беклемишев, а в соседней аудитории Борочинский.

Как-то, когда Беклемишев в очередной раз опаздывал, к ним завалился Гога, сел, подслеповато щурясь, и начал вести занятие. Группа молчала. На третьем курсе все так устали, всем всё было до лампочки, и никто никуда не вылезал, Ефима Хазанова среди них не было. Прошло минут пятнадцать, в аудиторию заглянул Беклемишев, увидел Борочинского и удалился. Гога повернулся, посмотрел на дверь, ничего не понял и продолжал занятие. Еще минут через десять голова Беклемишева вновь появилась в проеме двери.

-Георгий Алексеевич (за отчество не ручаюсь), здесь по расписанию мое занятие, а ваше в соседнем кабинете.

-А! — Гога вскочил, еще раз присмотрелся к девушкам, сказал:

-Ну, надо же, как я ошибся, — и ушел.

А Беклемишев, которому пришлось бегать на первый этаж к расписанию, никак не мог простить своим студентам, что они молчали и не сказали Гоге, что он не туда заполз.

В общем, вот к этому преподавателю и посадил меня якобы Крылов.

Я не поверила, что Крылов мог подложить мне такую подлянку, подсунуть меня Гоге, но всё равно беспокойно озиралась.

Наконец, подошла преподавательница, миловидная светленькая женщина, большая приятельница Крылова (мы часто видели их вместе оживленно болтающими) и села рядом со мной, спиной к Крылову. В дальнейшем, обращаясь к нему, она сердито тыкала его локтем в спину и говорила, чуть повернув назад голову, и он отвечал ей тоже через плечо.

-Вот тебе студентка, прими у нее экзамен, — обрадовал ее Крылов.

Она открыла мой билет, тут же взвилась и ткнула его локтем:

-Ну, и что за билет ты ей дал?

-Она сама его вытащила.

Билет я действительно вытащила сама. Но он не дал мне его поменять.

Экзаменатор быстро просмотрела мои записи и сказала:

-Ну, по крайней мере, мне ясно, что на лекции Вы не ходили.

-На этой не была,— нахально поправила я. Была я всего на двух лекциях и даже понятия не имела, кто нам читал ТФКП.

Она отложила билет в сторону, снова ткнула его локтем и спросила:

-Ну, и что мне у нее теперь спрашивать?

Звучало это приблизительно так:

"Ясно, она плывет. Я спрошу что-нибудь, и придется ставить ей двойку, а тебе лучше знать, что она знает". Крылов помедлил и вдруг бросил ей на стол лист:

-Вот билет, который можно отвечать без подготовки.

А для меня в его речи звучало грозное:

-Если ты и это не знаешь, тогда и черт с тобой, получай неуд.

Билет был второй по счету, очень ясный и логичный, и его утверждение можно было вывести самому, даже не читая доказательства. Я ответила без ошибок.

-Ну ладно, сказала экзаменатор, — это ты действительно знаешь.

-Сформулируйте задачу Дирихле.

Я прочитала это как раз полвторого ночи, перед тем, как лечь спать, и ответила ей.

-А обощенную задачу Дирихле?

Я посидела, подумала. Понятия не имею, что это такое.

Я нахально говорю наугад:

-В простой задаче простая функция, а в обобщенной — обобщенная, — тут я вспомнила урматы.

Она расхохоталась и сказала, переходя на ты:

-Ну, давай свою зачетку.

Любочка Волковская, которая уже сдала и видела, что я плаваю, вернее тону, стала махать с балкона, мол, что тебе, и я приложила три растопыренных пальца к темным волосам, чтобы было виднее издалека. Люба засмеялась и махнула мне приветственно рукой, мол, не огорчайся. Три так три.

-А всё-таки, как формулируется обобщенная задача? — спросила я.

-В простой задаче непрерывная функция, а в обобщенной кусочно-непрерывная.

Вот был ответ, который, возможно, мог принести мне четверку.

На Новый год я уехала к маме — тогда она уже жила на 88 километре в крохотном игрушечном кирпичном домике на территории больницы — ее туда временно поселили, так как отсутствовало разрешение на прописку на частном секторе, а государственного не было, вот и дали ей эту ведомственную жилплощадь (хотела написать хибару — но домик был новый, из белого кирпича, отделанный красным кирпичом), но внутри большая печка на 8-9 кв. метрах, т.е. не повернуться.

Я взяла с собой учебники и училась, пока мама была на работе, и вдруг у меня появились острые боли в правой части живота, такие сильные, что я вся скрючилась и лежала, согнувшись, и напугала мать, когда она заглянула ко мне в обеденный перерыв. Вызванный ею хирург долго меня щупал на предмет аппендицита и решил пока понаблюдать, не резать, я очень переживала, не хотелось под нож перед самым Госом, и всё говорила ему об этом, пока он осматривал меня. Всё обошлось — к вечеру боли утихли и не возобновлялись — наверное, это были какие-нибудь печеночные колики.

Пробыв у мамы еще два дня, я поехала на физтех, несмотря на настойчивые просьбы мамы остаться подольше и понаблюдаться, но всех учебников у меня не было, нужно было их искать, нужно было идти на консультацию, и так далее.

На новый год, пока я была у мамы, у нас случилось несчастье — второе за этот год на нашем курсе.

Первое было еще где-то в октябре, когда я приехала от мамы из Батуми.

На Электронике учился мальчик с плохим слухом, всегда ходил с аппаратиком в ушах. Пока он учился в школе, он считал себя выдающимся человеком, и это как бы компенсировало его увечье.

Но, поступив на физтех, он обнаружил, что тут полным полно ребят способнее его и совершенно здоровых.

"Здесь ребят почти две тыщи, и не с моею головой, а девчат с огнем не сыщешь, мама, я хочу домой" (из физтеховской песни). Многие парни успевали и быть отличниками, и иметь неплохие результаты в спорте.

Самолюбие его было уязвлено, психика и без того расстроенная глухотой, оказалась подавленной. А тут еще стали читать очень тяжелые совершенно неподъемные курсы — урматы в поле обобщенных функций, теорфизику. Еще сказалась усталость после двух тяжелых лет учебы, у него началась депрессия, и он покончил с собой — выпил две упаковки димедрола, и его не откачали, беднягу.

Товарищи нашли его уже холодным.

Он оставил посмертную записку, в которой просил никого не винить, просто он устал жить. Писал он после того, как принял таблетки, и почерк становился всё неразборчивее и неразборчивее, как нам рассказал Сашка Юноша, который видел эту записку. Несчастье это, неожиданное и страшное, как всегда, когда из жизни уходит молодой человек, пугало еще и тем, что мы все в той или иной степени испытывали чувства, которые подтолкнули его к самоубийству, большинству из нас пришлось произвести переоценку своей личности — из способных учеников, отличников, победителей олимпиад, мы превратились в заурядных студентов, которым иногда трудно просто сдать экзамен даже на тройку, и нет оснований считать себя выдающейся личностью.

К тому же погода очень способствовала депрессии — слякоть, темень — осень была гнилая, холодная и дождливая на редкость.

Я узнала эту новость, вернувшись вечером с занятий. Расстроенная Люська, которая его хорошо знала, сидела в комнате на кровати и курила, стряхивая пепел на пол. По выражению ее лица я сразу поняла, что случилось что-то плохое.

Как всегда в таких случаях, говорили всякие не относящиеся к факту смерти слова:

-А как ты его не знаешь, светленький такой. С аппаратиком слуховым ходил, на лекциях на первом ряду сидел.

Нет, я его не могла вспомнить, хотя год мы проучились на одном факультете, и я была рада тому, что не была знакома с ним.

Поздно вечером пришел Саша Юноша, он был каким-то комсомольским деятелем и участвовал в организации похорон, рассказал нам подробности его смерти.

Он уснул и не проснулся — смерть была легкая.

Я стояла возле темного окошка, смотрела на блестящие в темноте рельсы железной дороги, на мокрые кусты вдоль них, вспоминала свое состояние на втором курсе, когда меня посещали мысли о самоубийстве, и, как и Люся, курила, курила, курила, прикуривая новую сигарету от предыдущей.

Притушив последнюю сигарету в тарелку, полную окурков, и смяв пустую пачку, Люся вздохнула:

-Надо бы ложиться, а мне страшно как-то.

-Не могу себе представить, как он мог всё же решиться, — сказала я и поднялась.

-Пойду. Мои девчонки уже спят, я их потревожу.

Я тихонько прокралась в комнату, легла, и долго лежала без сна, уже без мыслей, просто в каком-то темном провале.

А на Новый год с собой покончил мальчик из группы Лены Пуцило — я случайно была с ним знакома — на дне рождения Елены танцевала с ним один танец и запомнила большого толстого мальчика с мягкими теплыми руками.

Он был из Прибалтики, помолвлен там с девушкой, а здесь закрутил любовь с другой, и она забеременела от него и сообщила ему эту новость на вечеринке на Новый год. И он напился и, не найдя другого выхода из создавшейся ситуации, чувствуя себя ответственным перед обеими девушками, удавился на дамском капроном чулке прямо в шкафу.

Так их и обнаружили утром ребята — подвыпившая девчонка крепко спала в его постели, он был мертвый в шкафу.

Он производил впечатление спокойного, мягкого парня, немного рохли, и сложные любовные передряги, в которые он попал, и этот дикий поступок никак с ним не вязались.

Леночка плакала, жаль ей было своего товарища, уже 2,5 года проучились они вместе.

-Господи, сказала я в растерянном недоумении, где это видано, чтобы парень кончал жизнь самоубийством потому, что от него забеременела девушка. Вот только у нас, на физтехе такое могло быть.

На этом трагедии не кончились. Этот учебный год 1967-1968 был урожайным на трагедии — зимой из окошка Долгопрудненской больницы выбросился студент-старшекурсник. Прыгнул с четвертого этажа и разбился насмерть об асфальт больничного двора — не выдержал сильных головных болей, которые у него начались от переутомления.

Но и этого мало — ранней весной шестикурсник положил голову на рельсы из-за жены, — жена ему изменяла, и он таким страшным способом свел счеты с жизнью.

-Да, сказал Леша, мой муж, когда мы вспомнили эту трагическую историю тридцать лет спустя, — знаю, он был с нашего курса.

На фоне постоянного умственного напряжения и полной невозможности расслабиться — только расслабься и уже не успеешь ничего — эти мрачные события наводили на мысль, что выход из любой ситуации всегда есть — вот он, под рукой.

Первые три года учебы на физтехе мне напоминали бег за поездом — кажется еще чуть-чуть, вот ухватишься за поручень, залезешь в вагон и там уж отдохнешь, но нет, поезд набирает скорость, и ты тоже бежишь всё быстрее и быстрее, и дыхания уже не хватает, но и отстать нельзя и запрыгнуть не удается, и ты бежишь и думаешь, бросить поручень или нет, и боишься попасть под колеса.

Конец декабря и начало января в том учебном году были морозными, Люся, Ветка и Томка как занавесили перед Новым годом окно одеялом, чтобы не дуло, и так прожили 15 дней, при электрическом свете, не зная, день на улице или ночь, изредка посещая столовую, и не делая никакой уборки все две недели.

В начале января я зашла к ним, хотела договориться с Виолеттой о совместном творчестве на письменной по Госу (государственному экзамену по физике) и ужаснулась. Было полутемно, горела одна настольная лампа, постели были неубраны, в комнате сизо от дыма, кругом валялись учебники и бутылки из-под пива. Непосильные психические и умственные нагрузки вызывали полное равнодушие к окружающему предметному миру, всё становилось "до лампочки".

Выслушав мое предложение, Ветка немного оживилась, мы сели на пол и стали раскладывать учебники, которые к какому разделу, и что взять с собой на экзамен.

На гоэкзамене у нас впервые была письменная работа. До нас гос сдавали только три раза и только устный, получается, что гос ввели на Лешкином курсе, в 1965 году они впервые сдавали его.

На этот раз на письменной кооперировались не девочки, а наша группа.

Когда Алексей Иванович проводил последнюю консультацию, было видно, что очень волновался за нас, такой был бледный и встревоженный (еще бы, он уже видел задачи письменной, а мы, слава богу, еще нет) и сказал:

-Ребята, экзамен надо сдать.

И парни решили не пускать дело на самотек, а по мере сил организоваться. За дело взялся Алик Кобылянский. Мы договорились, что каждый положит возле себя столько книг, какой номер варианта (на экзамене можно было пользоваться любыми книгами), отдаст свой листик с вариантом и получит одинаковый с соседом. Диспетчерами были Лебедев и Кобылянский, которые сидели над всеми и видели всю картину распределения вариантов.

Я села рядом с Виолеттой, а Иришка с Диной. И каждая пара должна была писать свой вариант. Рядом со мной слева сидел Женя Цырлин.

Павлик обещал, что я буду писать один с Веткой вариант, как мы и просили.

А потом они передали мне один вариант с Женькой Цырлиным. Я запротестовала, повернулась к Лебедеву и знаками энергично выразила свое неудовольствие нарушением договоренности.

Я не хотела писать с Цырлиным, я привыкла писать с Виолеттой, у нас были какие-то дополняющие друг друга знания, да и готовились мы вместе, собираясь вместе писать, и к тому же, если я писала с Женькой, то Ветка оставалась одна. А у Цырлина было очень уж оригинальное мышление, и мы с ним никогда бы не договорились, только проспорили бы весь экзамен.

Я отдала вариант обратно, и мне минут через 10 передали один с Виолеттой. И мы с Веткой приступили к работе. Каждый шустро решал то, что знал, доверяя один другому. Наша сплоченность и удачное совместное творчество с Шак по большому счету всегда меня удивляли, ведь по жизни мы были очень разные, я со своей прямолинейностью и открытостью, и Ветка со своей способностью затемнять даже самые простые вещи, придавать значение даже самым незаметным интонациям в разговоре и с любовью к интригам на пустом месте.

И, тем не менее, кооперировались мы хорошо и бывали довольны друг другом.

Одну задачку, где просили оценить видимый радиус Венеры, мы решали так:

Я решила до половины и застряла, и тут подоспела Ветка:

-Ой. Я видела нужную формулу, знаю где.

Мы нашли ее и дорешали.

Задач было 6. Но сейчас помню только 2, про Венеру и оценить время удара резинового мяча о пол. Удар неупругий.

Мы решили ее, как если бы мяч был весь из резины, а не с воздухом.

Варианты решений предлагали разные, но порядок получался один, а оценка есть оценка.

Мы с Виолеттой написали на четверку, а бедняга Цырлин получил двойку, но сдал Госэкзамен, как и мы с Веткой на четверку, чем-то там поразил комиссию.

Перед госом старшие девочки, которые уже это прошли, рассказывали всякие страшилки типа — вот выбросят коробок на улицу и спрашивают -энтропия изменилась, увеличилась или уменьшилась, и так далее.

На сутки раньше, чем у нас, был гос у радиотехников, на устный экзамен приволокся Лифшиц, стал заходить в любую аудиторию, которая ему понравится, и приставать к студентам, задавать всякие каверзные вопросы и, когда поставленные в тупик студенты не отвечали, безапелляционно требовал, чтобы студенту поставили неуд. Так Люда Махова и залетела на двойку, и то, что ей ее поставил Лифшиц, было слабым утешением — Люда хорошо училась, не только без пересдач, но и без троек, и ее двойка была совершенно незаслуженной.

Преподаватели, глядя на засыпающихся будущих физиков и сыплющиеся двойки, схватились за голову и стали пытаться обезвредить Лифшица, нашептывать ему на ухо, что у нас в корпусе, мол, очень хороший буфет, и пиво свежее, и очень хорошее шампанское, но Лифшиц так и рвался в бой и не хотел ни в какой буфет. Душа его жаждала крови физтехов, крови, а не шампанского. Наконец, когда он вышел в коридор из аудитории, где наставил двоек, его зажали с двух сторон и, не давая свернуть в следующую комнату, провели-таки в буфет, где тут же и накачали. Пьяненького, но всё еще полного боевым духом Лифшица, взяли за бока и, опять окружив со всех сторон, утолкали в "Волгу", и он с криком:

-Нет, нынче не тот физтех пошел, — укатил.

Можно себе представить, в каком мы настроении ожидали дня устного экзамена. Я встретила в коридоре общаги Людочку с усталым, измученным лицом и остановившимся взглядом. Ее успокоили в деканате, сказали, что никакое отчисление ей не грозит, но стипендии на полгода она лишилась.

Я взяла вопрос по выбору "излучение Вавилова-Черенкова". Этот вопрос в билете я отвечала, когда сдавала общую физику на втором курсе, Алексей Иванович удивился слегка, но отговаривать меня не стал.

И вот настал день экзамена. Из аудитории вышел бледный Петрухин, схватился за голову:

-Что вы наделали, письменные работы одинаковые. Они же вас засекут, и прощай экзамен.

Но вариантов было слишком много, и всё обошлось.

Я подробно рассказала комиссии о излучении, они осторожно задали пару вопросов (осторожно, потому что боялись, что вдруг я не отвечу). Когда я один раз чуть-чуть замялась с ответом, один из экзаменаторов стал торопливо подсказывать мне, прикрывшись ладонью от остальных. Я получила свои четыре балла и ушла.

Экзамен был не очень тяжелый, легче, чем обычно я сдавала физику, но письменная была много тяжелее, и объем, который надо было держать в голове, больше, и нервное напряжение было очень велико.

Сразу после сдачи я зашла к девчонкам, Ларисе, Инге и Свете Светозаровой, и сказала.

-Что-то мне так худо, хочется что-нибудь разбить или сломать.

-Ну, и разбей, — сказала Лариса спокойно.

-Да нечего разбить.

-А вон банка на столе стоит, ее и разбей,

На столе действительно стояла пустая банка из-под варенья.

-Ну вот, разобью им банку, и мыть не надо, — подумала я, взяла банку и с размаху шлепнула ее на пол.

Лариса с удовольствием засмеялась, но тут вдруг у Светы, которая уже сутки, как сдала гос и сдала благополучно, вдруг случилась истерика.

Она подскочила ко мне с искаженным лицом и заорала:

-Какое ты имеешь право бить мою банку. Приходишь в чужую комнату и бьешь тут банки.

Я совершенно не ожидала от нее такой ярости, в конце-концов она не сказала ни слова протеста, когда мне было разрешено разбить банку.

Зато я как-то сразу успокоилась, увидев человека в худшем состоянии, чем была сама. Светка была очень нервная, вспыльчивая девушка и не всегда владела собой. Кроме того, Лариса и Инна были выпивши, а я этого не поняла.

Минут через пять я собрала все осколки и выбросила их.

-Я верну тебе банку, только успокойся ради бога.

-Не нужна мне банка. Но всё же это дикий поступок, прийти в чужую комнату и бить в ней посуду.

-Ну ладно, пойду в своей что-нибудь разобью, — грустно сказала я и ушла, непонятая.

Походила по комнате, душевное напряжение не спадало, пустота оставшегося дня угнетала, и я зашла к Милке Ионат. Там как раз гуляла компания второкурсников, они собрались к хорошенькой девочке из Прибалтики, Лене, она жила с Милкой и дружила с Оснатой и Томкой Лесковой.

-Заходи, заходи, — позвала она меня и представила, обратившись к собравшимся:

-Вот человек, который только что сдал Гоэкзамен по физике.

Это произвело эффект, наступила уважительная пауза. Молодежь смотрела на меня прямо таки снизу вверх — еще бы, я прямо с корабля на бал, а им это предстояло еще через год.

Я немного с ними выпила, посидела, почувствовала, что меня внутри как-то отпустило, и пошла к себе, легла.

-Черт знает, что со мной творится, — сказала я Галке, тоже уже сдавшей экзамен и медленно перебирающей учебники, какие сдать в библиотеку, какие оставить.

-Давай бить посуду в чужой комнате, чтобы разрядиться. Так недолго и с ума сойти.

-Ты никогда не сойдешь с ума, — вдруг очень серьезно произнесла Галя, — ты в действии снимаешь напряжение, в движении, а таким всегда легче.

Галка была умница в математике и ниже четверки не сдавала, но по физике была слабовата, и Гос дался ей тяжело. Я же благодаря Шоте с первого курса прилично отвечала по физике, много читала по программе в течение семестра, и хотя Алексей Иванович и не считал, что я знаю на пять, но как-то четыре я всегда ухитрялась получать без особых усилий.

Среди нас одна Люда Толстопятова получила пять по Госу, — она всегда училась лучше нас всех — и поспобней была и поусидчивей.

Томка завалила-таки гос по физике. Она была на РТ, и экзамен был у нее раньше, чем у Люси. Когда она ушла сдавать, Люся оставшись одна, вдруг очнулась, огляделась по сторонам и, решив, что дальше так нельзя жить, занялась уборкой. Сняла одеяло, впустив дневной свет в комнату, убрала бутылки, застелила постели и принялась мести пол. Тут и вернулась Томка бледная, с трясущимися губами, а Люська встречает ее с веником, нарушив заветное студенческое — не мыться, не стричься и не делать уборки перед экзаменом.

И хотя Люська почувствовала себя виноватой, Томкина двойка не была случайной.

Дело в том, что старательной Томке трудно давалась учеба на физтехе, у нее, как и у меня, не хватало жизненной энергии на такое неподъемное дело, но я была поспособнее и за счет этого тянула.

А по физике письменная была всё-таки очень необычная, подготовиться к ней было фактически невозможно, чтобы решить, нужна была определенная смелость подхода, которая могла появиться только при достаточно хорошем знании всех разделов физики. Томка, которая была одна, никакой кооперации, и слабовата по физике, не смогла проскочить, написала письменную на двойку и завалила устный, осталась без стипендии под угрозой вылета — это после двух с половиной лет учебы.

Наташкины постоянные нелады с физикой тоже окончились плачевно — неудом по госу, и она, как и Томка, повисла на тонкой паутинке — двоек получать ей было нельзя.

А Люська, которая всегда была сильнее в физике, чем в математике, вполне благополучно проскочила, а мы с Веткой получили свои четверки, и у Ирки с Динкой всё было в порядке

На зимние каникулы Люся отправилась отдыхать на физтеховскую спортивную базу в Истре.

У меня никаких планов не было, у Виолетты тоже. Томка была в трансе по поводу двойки и уехала к себе домой (пересдача была через полгода, летом), а я не спешила к маме, которая к тому времени уже получила разрешение поселиться по частному сектору и жила в Воскресенске в симпатичном домике (все удобства во дворе) у хозяйки Александры Ивановны, высокой осанистой женщины, очень не любящей, когда ей противоречат.

Но мне там было скучно, и я охотно откликнулась на предложение Ветки поехать и навестить Люсю в ее дом отдыха. Уже смеркалось, когда мы, наконец, добрались до Истры, выспросили там, как добраться до дома отдыха, и нас отправили напрямую через лес и кладбище. Пока мы шли по городу, было еще светло, но когда добрались до кладбища, короткий зимний день уже закончился, и были полные потемки. Мы шли по совершенно безлюдной незнакомой нам местности в полной темноте, без всяких фонарей, по обеим сторонам дороги могильные кресты, да еще началась метель и снежная пыль забивала глаза.

Главное, мы не были уверены, что идем правильно. Первой шли по очереди, так как снег и ветер сбивали с ног, а второй всё-таки прятался за спину первого. Я не боялась покойников, да и не видела их вообще никогда, только издалека, на похоронах, но я боялась темноты, и идти ночью между деревьями и могильными крестами было жутко.

В общем, думаю, нам только показалось, что очень далеко, всего же было не более 3 километров, а непосредственно по лесу и того меньше.

Но когда мы с Виолеттой увидели огоньки большого жилого дома, то обрадовались необычайно и почувствовали, как сильно устали.

Вскоре мы уже сидели в светлой комнате, которую еле топили, а было ветрено и морозно, и всё тепло выдувалось в окна, и народ был одет, по меньшей мере, в два свитера, и с гордостью, слегка приукрашивая, рассказывали Людмиле и всем жителям комнаты (человек 5-7, не меньше) свои приключения.

Потом я устроилась играть в преферанс, а Виолетта ушла на танцы.

Погостили мы у Люси денька два, покатались на лыжах по красивейшим Истринским местам и тем же путем вернулись обратно.

Днем, в компании Люси, дорога нам не показалась ни длинной, ни страшной.

Оставшееся от каникул время я жила у мамы, она меня кормила диетической едой и лечила потихоньку мои кишки.

После каникул, слегка отдохнувшая и заскучавшая по друзьям, я вернулась в Долгопрудный.

Неделю спустя после начала занятий мне позвонила от имени папы женщина, Лена, которая приехала из Капустина Яра в Москву, в командировку. Лена передала, что отец ждет меня на каникулы и зовет меня приехать вместе с ней сейчас.

Мы встретились, она оказалась молодой беременной женщиной.

Я подумала и решила, что могу на недельку бросить занятия и съездить к папе.

Мы договорились снова встретиться на Казанском, в метро, чтобы тут же купить билеты.

Я ждала ее там, когда ко мне привязался какой-то нахальный тип с похабными черными усиками,

-Девушка, — подошел он ко мне, — можно Вас спросить?

-Отстань, — резко сказала я и отошла от него.

Я кругами ходила по метро, ожидая Лену. Но ее не было, а мерзкий типчик ну просто прилип, подошел ко мне во второй раз, и опять свое:

-Девушка...,

-Не приставай, я тебе сказала, — уже зло крикнула я, круто повернулась и пошла назад, не оборачиваясь и раздраженно думая: "Ну что она опаздывает. А тут еще этот привязался".

Я сделала еще круг, и вновь увидела усатого перед собой. Это походило уже на преследование, но в этот раз он действовал быстро, опередил меня и закричал:

-Зоя, постойте.

Тут я остановилась, как вкопанная, и повернулась к нему, широко раскрыв глаза от удивления.

-Я от Лены. Она ждет Вас в зале ожидания и попросила меня встретить Вас, — быстрой скороговоркой объяснил он мне, обиженно глядя в пол.

И вдруг всё мгновенно переменилось.

Усатик уже не был нахальным проходимцем, а оказался симпатичным армянином, приличным женатым человеком, кандидатом наук, старше меня, ему уже было за тридцать, а я — молодой грубиянкой.

Когда я рассказала Лене эту историю, она сказала:

-Он так и предвидел, сказал, ну, как я с ней договорюсь, она будет думать, что я к ней пристаю, такая уж у меня внешность.

Мне стало еще более стыдно, что я так стереотипно себя вела.

Лена дала мне билеты на поезд на следующий вечер.

Когда мы поместились в одном купе, Лена оказалась болтушкой. Она только что вышла замуж, ей было уже лет 26-27, и она говорила, в основном, на новую и радостную для нее тему о своей замужней жизни, рассказывала, какие хорошие она готовит обеды каждый день — путь к сердцу мужчины лежит через желудок — эту сентенцию я впервые услышала от нее — и какой раскардаш творится в семье подруги, той самой, чей муж меня встречал.

-Придет с работы, ляжет на диван, — осуждала она подругу, — и говорит:

-А мы сегодня опять в ресторанчик ходили.

А дома одни покупные пельмени и никаких домашних разносолов.

-Не сладится у них жизнь, — предрекает она, — ссорятся часто.

Я слушаю ее с интересом, но иногда она меня утомляет, и я дремлю под монотонный стук колес и ее разговор.

Через пару дней после моего приезда к папе был день рождения Светланы. Тетя Тая накрывает стол, я ей помогаю, к Светке приходят подруги, и мы болтаем, играем в карты (бонжур-мадам), и еще я лихо гадаю. Им было уже по пятнадцать лет, и каждая, как я подозревала, потихоньку или в открытую, в зависимости от характера, вздыхала о каком-нибудь мальчике, так что мне было, где развернуться.

Вечер проходит весело, и я думаю, глядя на Светлану, которая превращалась в красивую, уравновешенную и умную девушку, что ее в семье не достаточно ценят, всё внимание на Сережку — папа потому, что он мечтал о сыне, а тетя Тая потому, что он младший, и его воспитание, как воспитание мальчишки, более хлопотно.

Сережка тем временем приволок откуда-то пачку патронов — не пустых гильз, а настоящих патронов от малокалиберной винтовки.

Он показывает матери эту коробку как секрет, взяв с нее слово, что она ничего не предпримет и, главное, не скажет отцу. Зажатая данным словом, тетя Тая идет ко мне за советом, и мы устраиваем разбирательство на кухне — где достал и, главное, зачем они ему и что он собирается с ними делать.

Худенький востроносый брат и сам не знает точно, зачем они ему.

Наверняка бросать в костер, думаю я и начинаю выпрашивать у Сережки эти патроны.

-А, зачем они тебе? — сердится он. — Ты их выбросишь в первую же урну.

-Нет, не выброшу, отдам знакомым охотникам (знакомых охотников у меня нет и в помине), — но я даю честное слово, что не выброшу, и забираю у него четверть коробки, а остальные он обещает выбросить сам, но мы ему не очень верим.

-Больше всего боюсь, что он решит их поджечь, — шепчет мне тетя Тая.

И я с ней согласна, это очень опасно.

Так я и уезжаю с патронами в любимой серой сумочке, и таскаюсь с ними по Москве и на занятия.

Как-то, уже вернувшись от папы, я сидела в конце коридора совершенно одна и мрачно курила. Я не была ни расстроена, ни огорчена — семестр только начинался, здоровье мое немного поправилось, до летней сессии еще далеко, просто сижу и курю.

Вдруг ко мне подходит незнакомый парень, стреляет сигарету и начинает со мной непринужденно разговаривать, в таком духе:

-Я не ошибусь, если скажу, что у тебя поганое таки настроение.

Меня немного покоробило его ты, на физтехе к незнакомой девушке обращались на Вы, но я не стала придавать этому глобальное значение, тем более, что он попал в струю, — мне не было плохо, но было довольно-таки безрадостно и скучно: никого нет, учиться не хочется, и вполне можно поболтать с парнем, вместо того, чтобы курить одной.

В общем, слово за слово, познакомились, его звали Михаил, и он меня пригласил прогуляться на вечеринку в соседний корпус, на чьи окна мы в тот момент смотрели. Приглашал он меня как бы не очень навязчиво, мол, тебе скучно, давай пройдемся, отвлечемся, все свои будут (я приняла его за физтеха, только его ты меня чуть-чуть насторожило).

Никаких планов на вечер у меня не было, я подумала, подумала, ну не всю же оставшуюся жизнь мне сидеть и безнадежно ждать Ефима, пора его забыть и начинать новую жизнь, я докурила, попросила Михаила подождать, пошла в комнату и стала быстренько переодеваться.

-Ты куда? — спросила меня Любочка.

-Да тут, ненадолго, один парень зовет в компанию.

-Да что за парень?

-Да не знаю, совсем незнакомый парень.

У Любы глаза на лоб полезли.

-И ты идешь куда-то с парнем, с которым знакома 5 минут?

-Ну да не на улице же я с ним познакомилась и иду я в соседний корпус — ну что меня там убьют или изнасилуют? Пригласил на вечеринку, наверное, просто девушек мало, вот он меня и позвал, — довольно верно угадала я ситуацию.

Тут зашла Галка, и они с Любочкой решили посмотреть, с кем же я собралась идти, и вышли вместе со мной в коридор.

-Миша, — насмешливо, нараспев, воскликнула Галя, — Миша, куда ты нашу Зою забираешь?

До чего тесен мир! Это оказался курский парень, Галкин одноклассник, который приехал навестить своих друзей, общих с Галкой знакомых, так что девочки отпустили меня успокоенные.

Мы выпивали, танцевали, разговаривали, что-то ели. Из всей компании я запомнила только очень красивого мальчика— армянина, Мишиного близкого приятеля, на курс старше нас, Эдика.

Он сидел, тренькал тихо на гитаре и сказал, грустно и как-то искренне, как будто и не рисуясь даже:

-Так я устал, и так всё надоело. Кто-нибудь (имелась в виду особа женского пола), взял бы за шиворот и повел за собой хоть куда, хоть в загс, и я бы пошел совершенно безвольно, главное, чтобы самому ничего не предпринимать и не решать.

После вечеринки мы с Мишкой целовались у подъезда, и я, смеясь, повернула подаренное мамой колечко с рубином камнем вниз:

-Мама мне его подарила, чтобы я смотрела на него и не делала глупостей.

Он взял колечко, снял с пальца и надел на мизинец, и сказал:

-Ну вот, оно уже на тебя не смотрит.

Ему понравилось, как оно выглядело на его пальце, мне тоже.

В общем, он увез кольцо, пообещав привести его через неделю или через две, я уже не помню точно.

Я не боялась, что он не вернет, проведя с ним целый вечер, я поняла, он из приличной семьи и не заберет чужое кольцо. Просто женское колечко на пальце выглядит так романтично, можно будет попижонить, поинтриговать девушек, а что он бабник, я тоже успела понять за вечер. Я только предупредила его, что кольцо золотое, и потерять его нельзя.

Однако кольцо он всё не вез, а тут должна была приехать мама, и я не хотела объяснять ей причину отсутствия кольца.

Галка, правда, сказала мне:

-Не волнуйся, Зоя, кольцо он обязательно вернет, но дело было не в то, вернет или нет, а в том, что мать вот вот нагрянет. В конце концов, я пошла к Эдику, и он отвез меня на такси (знай кавказцев) прямо в МАИ, где Мишка учился, и мы забрали у него кольцо. Мишка предложил мне пойти к нему, погулять, но я сухо распрощалась и уехала, уже одна, без Эдика, который остался у приятеля.

Когда я вернулась, я рассказала Галке про поездку:

-Как мне кажется, он не из тех ребят, с кем стоит встречаться, если только не собираешься просто провести время.

С этими словами я свернулась калачиком на своей раскладушке.

Галка помолчала, а утром высказалась:

-Я очень рада, что ты в нем разочаровалась, он на самом деле плохой парень, я претерпела от него много обид.

Спустя неделю, я через Ингу Прошунину познакомилась с девушкой, которая училась в одной группе с Эдиком.

-Он моя слабость — вздохнула она, узнав, что я была в его комнате на вечеринке.

Я посмотрела на нее, она сидела в коридоре, ждала звонка и быстро вязала — спицы мелькали в ее руках, посмотрела на ее энергичное, привлекательное, но слегка простоватое лицо, усыпанное веснушками, вспомнила фразу красавчика Эдика, что он готов ко всему, стоит только крепко взять его за шиворот, вздохнула и промолчала.

Если захочет, пусть он сам ей это скажет, ну а провоцировать не буду, мало ли что говорят мужчины, когда они выпили и им грустно.

На третьем курсе я научилась вязать и связала себе кофту. Правду сказать, сначала вязать научилась Сергеева, купила 400 г коричневой шерстяной пряжи по 3,50 рубля за 100 грамм, спицы и связала себе кофту, как я сейчас понимаю, ложной английской резинкой с накидом не в ту сторону, из-за чего кофта была слегка ажурной. Потом Сергеева решила, что мне тоже нужно связать кофту, это очень выгодно, и кофта мне необходима, ну а если Сергеева решила, что я должна связать себе кофту, тут уж деваться мне некуда, и один только выход есть— вязать, чтобы Ирина отвязалась.

Я купила себе такую же пряжу, только горчичного цвета, взяла спицы и стала изучать ту же вязку, что и Ирка, других она не знала. В начале я с такой силой затягивала петли, что второй раз не могла просунуть в них спицу, но потом ничего, научилась. Девчонки в комнате проявили большой интерес к моему вязанию, а Славка Левченков, дружок Людмилы, как увидел меня со спицами, так и стал приставать, чтобы я связала ему плавки.

Я молчала, молчала, а потом поинтересовалась:

-А как мерку будем снимать и примерки делать?

Люда, видя, что дело доходит уже до примерки, призвала своего Славку к порядку, но он обиделся:

-Я действительно давно мечтаю о вязаных плавках.

Ну, Славка Славкой, а в начале дело двигалось очень медленно, к тому же я забыла сделать нижнюю петлю под пуговицу, когда вязала правую полку.

Галка даже убежала с занятий, вдруг вспомнив, что я начну вязать полку и, конечно, забуду про петли, но она опоздала, я уже связала сантиметров 5 и распустить поленилась. В основном я продвинулась в вязании на каникулах, сидя у мамы и Александры Ивановны, а потом довязала уже прямо в перерывах между лекциями и даже на лекциях. На это трудоемкое дело, вязание кофты, у меня ушло два месяца.

После такого дебюта, с легкой руки Ирины, я стала вязать и вязала потом всю жизнь — очень заразительное оказалось это занятие.

Как-то раз Любочка принесла мне рисунки человечков, состоящих из треугольников и квадратов, и спросила:

-А кто учится лучше всех?

Я долго на них глядела и выбрала человечка, состоящего из двух треугольничков — голова треугольник острием вниз и туловище тоже треугольник головой вниз.

-Нет — сказала Любочка, этот лучше всех учиться не будет — у него ум острый, но и зад острый — усидчивости не хватает.

-Лучше всех будет учиться вот этот — голова треугольник, а туловище квадрат — у него ум острый, а зад тупой, он будет сидеть и учиться.

А первый это ты, сидеть совсем не можешь, хотя ум и острый.

Это было не совсем справедливо — мне не хватало усидчивости, но еще больше мне не хватало здоровья, вечно что-то у меня болело.

В среду у нас был 13 часовой учебный день. Утром 2 пары лекций, потом семинар по физике, потом лабораторные по физической химии 6 часов.

Вечером я возвращалась уже еле-еле передвигая ноги, держась рукой за стенку.

Иду как-то по коридору, зима, уже стемнело, в коридоре тускло горят лампы, в конце коридора на полу под окном, прижавшись спиной к батарее, сидят Люська и Ветка, сидят и курят, стряхивая пепел прямо на пол возле себя. У них лица людей, дошедших до ручки, ну прямо как сошедшие с картины Пикассо.

Я иду и думаю,ґ они не представляют, как это выглядит со стороны — сидят на полу в коридоре и курят, молодые девушки. Пойду, скажу им, — Девочки, не будем опускаться. Так нельзя.

Я захожу в комнату, переодеваюсь. Минуту сижу, тупо, без мыслей уставясь в одну точку. Потом встаю и иду, сажусь рядом с ними на пол, мне молча протягивают сигареты, спички, я закуриваю, пускаю дым вверх, так и не сказав им, что хотела. Просто молча сижу и курю. Всё. Приплыли. Сил на такую жизнь больше нет.

Но недели через две, они как-то отдохнули, избавившись от физики, и обе снова загуляли. Никитина перестала страдать по своему лапе-Вовке и завела еще в начале третьего курса другого лапу— Сашку Юноша.

Сашка был симпатичный черненький мальчик в очках, серьезный и старательный, и увлеченный байдарками, как Люся, а может быть, она его привлекла к этому делу, я уже не помню.

Мы с Томчей как-то сразу даже не поняли, что лапа переменился. Сашка и раньше частенько к нам заглядывал, но не в качестве лапы, а в качестве приятеля, товарища по учебе. Ветка, как я уже упоминала, любила напустить туману и разговаривать на некоем кодовом языке, ассоциациями, так, чтобы тому из присутствующих, которому это адресовано, было понятно, а остальным, непосвященным, невозможно в толк взять, о чем речь, вот мы с Томкой и прозевали момент, когда лапа переменился, и оказалось, что теперь речь идет уже не о лапе Вовке, а о лапе Сашке.

-Вы хоть бы разные прозвища давали, — попеняла им Томка.

Я уже не так часто бывала у них, но всё же заходила на огонек покурить, ведь Галка, Люба и Людмила не курили. Наш разъезд с Люсей не был полным разрывом, просто вместо меня теперь была Ветка.

Несмотря на способность Виолетты своими разговорами помешать чужим чувствам, у Сашки и Люська всё было серьезно, во всяком случае, к тому моменту, когда я это обнаружила. А Шак тоже не скучала одна, на этот раз Ветка подцепила Сережку Пинчука, парня из моей старой группы.

Увидев их вместе, я сразу вспомнила, как мы на втором курсе сидим в комнатке Пинчука на его дне рождения, Виолетта напротив меня, как-то вплотную к Сережке.

Аккуратный медлительный Сергей тихо сидит и только рука его как-то очень близко к Веткиному бедру лежит, так лежит, что я, несмотря на свое напряжение от встречи с Ефимом — мы сидим не рядом, но ребята всё равно, то взглядами, то намеками нас объединяют, и я сижу, как сжатая пружина, но всё-таки вижу, вот рука поднимается до талии, обнимает Ветку и придвигает ее поближе, а потом отпускает, но Шак не отодвигается. Сам Сергей сидит с сонным выражением, а у Ветки томное, отсутствующее лицо, полузакрытые глаза, обычный Веткин вид, когда она затевает очередной роман, который на этот раз продлится десяток лет, а я через год только это замечу и вспомню этот вечер. Ирка Благовидова познакомилась тоже на какой-то гулянке Люськиной группы с Вовкой, симпатичным худощавым юношей с розовым лицом, и закрутила с ним бурный роман, окончившийся через год свадьбой, а через два разводом. Так что на третьем курсе (для Ирки на втором) вся 65 комната загуляла всерьез.

Только у Томчи не было постоянного кавалера, несмотря на ее успехи у ребят на институтских вечерах, да и я была в одиночестве и переживаниях, но я уже не 65 комната.

Мама, переехав в Воскресенск, довольно часто приезжала ко мне, и мы нашли возле Новослодского метро диетическую столовую, куда и похаживали, когда бывали в Москве. Там давали вегетарианский борщ и паровые котлетки, не очень ядовитые.

Как-то раз, пообедав, мы купили тульские пряники, и я нахально лопала пряник на глазах окружающих, в очереди за колбасой в магазинчике "Продукты" рядом с метро "Новослободская".

Я стояла и флегматично жевала в толпе, пока мама выбивала чек, когда вдруг мужчина сзади меня сказал:

-Девушка, Вы так необыкновенно аппетитно жуете пряник, дайте мне кусочек.

Я повертела огрызок пряника в руках, отломить было уже не от чего, всё было обкусано:

-Поздно уже, ну что я вам тут оторву?

Он повернулся к женщине, которая подошла к нему с чеком, и говорит:

-Вот прошу у девушки пряник, а она не дает,

Я тоже повернулась к этой парочке и, включаясь в игру, строго спросила у женщины:

-Ну что же Вы его не кормите?

-Да дай ей волю, она меня уморит, — обрадовался шутник.

В разгар разговора подошла ко мне мама и необыкновенно кстати, как будто это было прорепетировано, воскликнула:

-Зоя, ты всё жуешь, только что обедала и всё жуешь?

-Да что Вы, — не унимался обрадовавшийся такому повороту дел мужчина, — такая худая и много ест? Вот уж поистине не в коня корм.

Мама долго смеялась.

Я жаловалась Павлику еще на втором курсе:

-Не знаю, что маме писать. Жизнь такая монотонная, лабораторные, задания, ну о чем писать?

-А ты об этом и пиши, — сдала лабораторную, сделала задание, получила зачет. Мама твоя пойдет к соседкам и будет хвастаться — дочка лабораторные сдала, задания сделала.

В свете этого благого совета я решила рассказать маме, как мы с Иринкой, промучившись целый день с лабораторной, вместо экспоненты прямую получили. Едем мы в автобусе битком набитом, скучно. Я начала ей про это рассказывать, а сама думаю — мама наверняка не знает, что такое экспонента, надо ей объяснить:

-Мама, знаешь, есть десятичный логарифм, а есть натуральный...

-Зоя, ну что ты пристала ко мне с натуральным логарифмом, когда сейчас сплошная химия.

Да, не всё можно объяснить медику.

Еще помню комичный случай, в начале третьего курса, когда нам читали теорию комплексного переменного, мама увидела у меня учебник и прочла — выделение регулярной ветви. — Ну, надо же, — сказала она, — а я думала, что выделения бывают только в медицине.

У мамы в Батуми когда-то была хорошая знакомая, Елена Федоровна, с которой она работала на эпидемиологической станции в 1943 году, еще будучи студенткой. Позднее Елена Федоровна перебралась в Москву, и мама нашла ее где-то на Плющихе, поехала к ней, была очень любезно принята, и потом мы с мамой несколько раз навещали эту старушку (она была в возрасте бабушки, а не мамы).

Помню старый, дом, затемненную, заставленную уютную квартиру, длительные чаепития, большое количество разнообразного варенья. Помимо свежего варенья, у Елены Федоровны оставалось еще большое количество засахаренного, с прошлого и позапрошлого годов — сахар тогда был дешевый, а сад у них был свой. Елена Федоровна сетовала, что вот она старается, варит, а не съедают, и девать некуда. Я тут же предложила свою помощь:

-У нас в студенческом общежитии ничего совершенно не пропадает из еды и, если Вам не жалко...

Елена Федоровна нагрузила меня таким количеством банок, какое я смогла унести, и переживала, что не может дать больше. Конечно, всё варенье смели, можно сказать, в одночасье, я позвала на чай в нашу комнату, где своих было четверо, Люсю, Томку, Наташку Зуйкову и Светку Светозарову, и мы с удовольствием оторвались на часок от занятий. А одну маленькую банку засахаренного малинового варенья Любочка прибрала — пусть будет на случай простуды.

У Елены Федоровны была дочка Галя— врач, моложе мамы на несколько лет, и мама попросила устроить меня на консультацию к хорошему врачу, и та записала меня на прием в Боткинскую больницу к врачу проктологу.

И я пошла туда на осмотр.

Кого бог миловал и кому никогда не делали ректоманоскопию, эту болезненную и унизительную процедуру (много лет спустя Лешка, пройдя это обследование в связи с подозрением на дизентерию, скажет: меня заловили и изнасиловали), тому сильно повезло.

Пока проктолог записывала историю моей болезни, в кабинет вошел молодой симпатичный врач, уселся на стул и стал с ней что-то обсуждать, а я замерла от ужаса, что меня сейчас поставят в унизительную позу перед этим красивым парнем.

Из состояния ступора меня вывел его насмешливый голос.

-Спасибо, Анна Ивановна. Вы сейчас смотреть будете больную, так я пойду, а то девушка на меня такими глазищами смотрит.

Я покраснела, но не смогла скрыть вздоха облегчения.

Врач нашла, что я уже подлечена, особенной диеты придерживаться не надо, просто есть свежую, не жирную пищу, назначила лечение сроком на 4 недели.

К врачу я попала уже в конце апреля, так что как раз в сессию я пила эти противные ампулы с назначенным ею колибактерином.

Когда мы были в гостях у Гали и ее мужа, кажется, его звали Иннокентий, мама жаловалась на мои болячки, а потом похвасталась приобретением:

Вот, купила в аптеке ольховые шишки — говорят, помогает, буду варить и поить дочку.

Иннокентий посмотрел на маму, посмотрел на меня и говорит:

-Может ее хватит шишками-то кормить, может попробовать обыкновенную еду давать.

И мы все засмеялись этой светлой мысли.

Это точно было зимой и точно на третьем курсе, но до Нового года или нет, я уже не помню. Мы втроем, т.е. Галка, я и Люда спали, а Любочка вскочила рано и побежала, как потом оказалось, делать зарядку. Она решила как следует размяться перед соревнованиями — в этот воскресный день проводили лыжный кросс.

Проснулись мы от страшного Любочкиного крика:

-Ой, ой, ой — кричала она глаз, глаз, я выбила себе глаз. Как же больно, я выбила себе глаз.

Сев в постели, я увидела Любу, которая обеими руками держалась за правый глаз и прыгала на месте от нестерпимой боли, а сквозь пальцы у нее капала кровь, и все руки уже были залиты кровью.

Галка в испуге закрыла голову подушкой и не могла даже поднять голову, чтобы посмотреть, а Люда сидела на постели, закрыв лицо руками и раскачиваясь из стороны в сторону, причитала:

-Нет, нет, нет. Этого не может быть, это очень страшно. Нет, нет.

Я вдруг поняла, что все в шоке — Люба от сильной боли и страха, а девчонки от испуга, и первую помощь придется оказывать мне, так как я что-то соображаю, но я как бы вспоминаю, что плохо переношу вид крови, всегда норовлю упасть в обморок. Мне и сейчас становилось нехорошо, как-то наплывало, что-то такое желтое меня накрывало и начинало шуметь в ушах, но я встряхнулась, решительно подошла к Любе и осторожно отвела ее сопротивляющиеся руки от лица. Я представляла себе, что глаз это что-то стекловидное и, увидев только кровь и раздувающийся кровоподтек над рассеченной бровью, я раздвинула пальцами слипшиеся, залитые кровью веки, и где-то в глубине вдруг сверкнул черный Любин глаз, который как бы ушел внутрь от удара.

Я с облегчением выдохнула воздух:

-Да цел, цел твой глаз, лоб и скула приняли удар, у тебя просто сильный ушиб. Люба, успокойся, мы сейчас пойдем на скорую, только надо чем-то перевязать, не идти же так, всех перепугаем.

От звука моего голоса Люба вдруг перестала кричать и, только поскуливая от боли, рассказала, что с ней случилось.

Она зацепила эспандер за ногу и стала руками его растягивать, а он соскочил с ноги, и удар пришелся прямо по лицу.

Слегка обмыв руки и лицо, но, не касаясь раны, чтобы не занести инфекцию, я оделась сама, одела Любу, и мы ушли на скорую. Люба шла быстро, хотя я на всякий случай ее придерживала, и закрывала рану носовым платком.

На скорой ей оказали первую помощь, успокоили, промыли рану, сделали повязку, и Волковская, забинтованная и уже веселая, помчалась поболеть за своих — выступать она не могла, но интерес к гонкам у нее не пропал. А я пришла домой, легла лицом к стене и часа три лежала— у меня внутри всё как-то тряслось, и преследовал противный сладковатый запах крови.

Вечером, когда Люба вернулась, я сказала ей:

-Ну, и быстро же ты выздоровела, мне потом было плохо, а тебе хоть бы что.

-Ну боль прошла, глаз цел, чего еще? — сказала мужественная наша спортсменка.

В наше время было принято заниматься каким-нибудь видом спорта, как в песне: "чтобы тело и душа были молоды, были молоды..."

Из моих знакомых, только Галка Сидоренко, с пороком сердца, да, пожалуй, еще Наташка Зуйкова, тут уже по складу характера, не занимались спортом. А так хоть когда-то, хоть чем-то, без высоких достижений в виде разрядов и больших побед, но почти каждый то бегал, то прыгал, то ходил на лыжах, на гимнастику, на волейбол или баскетбол

И тогда было повальное увлечение хоккеем.

Финальные игры в чемпионатах Европы и мира смотрела даже я, не очень-то увлекавшаяся этим видом спорта. Телевизионная была наверху, на четвертом этаже, обычно пустующая, в моменты хороших игр она набивалась до предела.

Помню, я не на все матчи ходила. А Любочка была просто ярая болельщица и, вернувшись с очередной трансляции игры, устраивала в комнате настоящий репортаж, подробно описывая все интересные моменты. Повернет стул к себе, поставит на него колено и в таком положении, жестикулируя руками и сверкая коричневыми глазками, кричит:

-Шайба в воротах! Гол!!! Один, один.

-Не понимаю я вас, как можно не интересоваться хоккеем. Это же и есть настоящая жизнь, это вот сейчас происходит, и снимают и показывают, — сердилась она, когда ее призывы подняться в телевизионную и посмотреть игры не встречали у нас никакой поддержки.

Любочка была интересной личностью. Родом из Куйбышева, из бедной семьи, она выросла в рабочем женском общежитии, у матери был только свой угол, даже комнаты не было, отца она не знала, но способную девочку заметила учительница математики и помогла ей в жизни вниманием и советами. Люба была очень к ней привязана, и учительница даже приезжала к ней на физтех. Помимо способностей к точным наукам, Люба еще имела спортивный разряд, хорошо бегала на лыжах. Первое время она была нервная и задерганная, часто неоправданно агрессивная к окружающим, настороженная, но с годами, находясь в более доброжелательной дружеской атмосфере, чем дома, становилась спокойнее и мягче, общество Галины ей в этом помогало. Наши взаимоотношения и товарищество было ей непривычны, держалась она обособленно, еда, посуда, всё у нее было свое, она переносила порядки жизни в рабочем общежитии в студенческую жизнь, что выглядело как скопидомство, но, с другой стороны, Люба была не из тех, кто возьмет хоть нитку без спроса. Товарищ она была отзывчивый и всегда готовый прийти на помощь. Я не умела считать на логарифмической линейке, не было у меня нужного навыка. И она помогала мне делать работу по физхимии, чувствуя, что я болею и не справляюсь. На физтех поступила Люба не сразу, завалила вступительные экзамены и год работала. И первую сессию сдала неудачно — схватила двойку по геометрии. Ее вызывали в деканат.

Я спросила ее:

-И зачем вызывали, что говорили?

-Предлагали уйти.

Люба не согласилась, и ей оставили стипендию — без стипендии она не смогла бы учиться — не на что, у матери был мизерный заработок, и Любе приходилось думать о себе самой, в отличие от нас — нам всем помогали родители — одним больше, другим меньше. Помню Любину спортивную серую курточку и энергичную походку — ссутулясь и наклонившись вперед, Люба стремительно передвигается между корпусами общежития.

Несмотря на двойку в первой сессии Люба благополучно добралась до диплома, демонстрируя тем, что главное в жизни — упорство и уверенность в себе.

Помню, в начале второго курса мы никак не могли решить задачку из задания — составили квадратное уравнение и всё время ошибались, считая корни, — и Люся, и Вета, и я, и даже Галка ошиблась, когда мы к ней пришли с просьбой решить, в общем безнадежное дело, но тут пришла Волковская и в течение 10 минут всё сосчитала, бросив нам с Никитиной бумажку с решением.

Я взяла лист с решением, числа были большие, и я старательно их переписывала, а Люська сидела, смотрела на меня и говорила:

-Нет, она не кончит физтеха, подумать только, она способна как машина сосчитать такие числа и не ошибиться.

-Переписывай давай, человек тебе помог, а ты вместо спасибо еще фыркаешь.

-Нет, ты не понимаешь. Я благодарна ей, но я потрясена, как человек может уметь такое сделать и учиться на физтехе!

Почему-то в Никитинском представлении высоко творческие физтехи не должны уметь решать громоздкие квадратные уравнения.

Любочка Волковская во время самого большого напряжения учебы, в зачетную сессию, начинала разговаривать, всхлипывать во сне, обычно довольно невнятно, а однажды она села на постели посреди ночи и говорит мне:

-Зоя, где сковородка, ну куда ты девала сковородку?

-Какая сковородка? — Я со сна ничего не могла понять.

-Ну ты же брала сковородку.

-Спи Люба, спи. Всё в порядке, сковорода твоя на месте, — поняв, что она говорит во сне, как лунатик, успокоила я ее.

Но утром оказалось, что она помнит всё, и когда я ей стала пересказывать ночное происшествие, она пошла искать сковороду и не могла поверить, что я ее и не брала, что ей всё приснилось. Такой отчетливый был сон.

-Ты, наверное, проснулась рано и положила ее на место, — вот что сказала она, и переубедить мне ее не удалось, как я ни напирала на то, что это невозможно, чтобы я проснулась и встала рано из-за какой-то там сковородки, гори она синим пламенем.

В декабре перед Госом во сне бормотала и разговаривала, и Галка, которая раньше лишь беспокойно вздыхала во сне. Ну, да учеба до добра не доведет, а мы мало развлекались, не то, что на первом курсе, когда мы с Галиной, заскучав, могли ни с того, ни с сего сорваться с места и помчаться в Москву просто погулять.

На третьем курсе таких порывов уже не было, не было никаких сил на это.

В институт довольно часто приезжали артисты, раза три на моей памяти приезжал Высоцкий, но чтобы достать билеты на его концерт, надо было проявлять чудеса ловкости и пронырливости, а я их не проявила и Высоцкого никогда на сцене не видела. Когда он пел перед студентами, приносили магнитофоны и записывали, и потом слушали новые песни. В нашей группе его новые песни и записи приносил Сашка Маценко, студент -москвич из нашей группы, который и сам играл на гитаре и пел, и Высоцким очень увлекался.

А когда на физтех приехал Сергей Образцов, я просто пошла и купила билет (дойти до лабораторного корпуса мне хватило сил). Выступал он в старом актовом зале, я сидела в партере (актовый зал имел и балкон, и Дика и Ирка на лекциях по анализу на втором курсе занимали именно первый ряд балкона, и я вместе с ними).

А теперь я сидела близко к кафедре, была я одна, просто пошла, купила билет и вот сижу.

Образцов рассказывает про свою жизнь, потом достает и надевает на пальцы деревянные шарики, которые изображают головы людей — простейший вариант кукол.

Но что он делает с помощью этого простейшего варианта — зал хохочет без пауз. Хохочет до колик. Примитивные куклы сменяются более сложными, но водит их по прежнему только один человек, но как водит! Я смеюсь, положив голову на стол, смеюсь, топаю ногами и вытираю слезы с глаз. Образцов просто заворожил меня, так я смеялась только много лет спустя, слушая Жванецкого.

Была я позднее и на "Необыкновенном концерте", тоже смеялась от всей души, видела, что какие-то номера из "Необыкновенного концерта" привозил к нам Образцов. Но было и многое другое, и история кукол, и Петрушка, и какая-то любовная сценка, в которой были слова — во всем был виноват проклятый месяц май.

Позже я, выходя с концерта, подумала — всё просто, и не я одна на этом обожглась — во всем был виноват проклятый месяц май.

Перед демонстрацией фильма "Мертвый сезон" к нам приезжали режиссер фильма и Банионис, а еще был Белявский. Выступление и рассказы Белявского мне не понравились, и не только мне, он довольно сухо был встречен аудиторией, когда повествовал о том, что самое тяжелое для него при работе в кино целоваться в фильме с актрисой.

-Какая-то чужая тетка, а я с ней должен целоваться, — рассказывал он, — ожидая одобрения зала, но зал холодно молчал и в отместку за неверно взятый тон слабо аплодировал и более занимательным историям, но зато Банионис, у которого оказался сильный прибалтийский акцент, интересно рассказывал о различии между театральным актерским мастерством и мастерством артиста кино.

При этом он вдруг оговорился:

-Вот в пьесе, ах, да в Советском Союзе эта пьеса не идет,— и зал сначала затих, а потом раздался смех и хлопки.

Режиссер рассказывал об интересных моментах съемки, например, о сцене встречи главных героев в машине, когда актеры должны были продержаться вдвоем перед камерой 10 минут, а это, как оказывается, очень много, когда съемка идет крупным планом, и вот никак не получалось, чтобы оба артиста, Банионис и Быков, играли хорошо одновременно, то один, то другой срывал съемку.

В монтаж пошло то, что оказалось приемлемым и наилучшим с точки зрения двух актеров, но каждый из них создал лучший вариант.

Интересно было послушать этих пришельцев из другого мира, с их проблемами, ничего общего с нашими не имеющими.

Людмила Толстопятова взяла меня с собой в театр, на что, не помню. Славка был занят, не смог с ней пойти, и Люда позвала меня.

На обратном пути, вечером, в пятом автобусе мы познакомились с парнем с физтеха, кажется, он был аспирантом.

Он заговорил с нами, явно интересуясь мною, но потом стал как-то проявлять интерес и к Людмиле. Она отвечала ему довольно сухо, подчеркивая, что заметила его первоначальный интерес ко мне и не одобряет легкомыслие.

В общем, мы проболтали всю дорогу до электрички, потом еще в электричке ехали вместе, он нас проводил и спросил номер комнаты, в которой мы живем, но больше так и не появился. Я бы не придала этому эпизоду никакого значения и не запомнила его, если бы Люда не рассказала всё Славке, а он начал меня дразнить:

-Не пришел твой поклонник, испугался, я знаю чего, испугали его черные глазки-пуговки. Так Левченков в свои редкие посиделки у нас поддразнивал меня — глазки-пуговки.

С Людкой я была знакома еще со школы и прожила с ней год в одной комнате, но как-то трудно мне ее описать, всё ускользает она из памяти. Людмила Толстопятова была девушкой не высокой и не маленькой, не блондинкой, но и не темненькой, со светло-каштановыми волосами, которые она каждый вечер накручивала на бигуди, со светло-карими глазами, с прямой спиной и походкой бывшей гимнастки, она обладала неброской, лирической красотой, которая слабо соответствовала целеустремленной и честолюбивой ее сущности. Славка ее был талантливым парнем из теоргруппы, высоким, немного громоздким блондином, и нравился мне, не внешне, а какой-то своей внутренней ясностью.

Глядя на него, я думала:

"Счастливая Людка, замечательного парня выбрала, а я бы вот и не смогла влюбиться в такого, слишком он правильный, слишком ясный, скучно".

Оба они были рациональные, одаренные в профессиональном смысле и какие-то малоэмоциональные, отстраненные существа. Вернее, такой была Людмилка, а Славка хотел ей нравиться и становился похожим на нее, хотя круг его интересов был шире, чем у Люды. Он увлекался кинематографом, занимался классической борьбой и как-то раз пригласил Люду с собой, а она, не решаясь идти на это зрелище одна, позвала с собой меня.

Мы пришли в зал, где проводились соревнования, вышли два здоровенных парня в обтягивающих трико и стали хватать один другого за разные части тела огромными лапами со вздутыми мышцами. Запах пота стоял просто удушающий, я давно забыла, как пахнет в закрытых помещениях, где занимаются спортом, и тихонько зажимала нос.

Один борец повалил другого на помост и стал ломать ему руку, я всё ждала, что лежащий внизу станет стучать по ковру, сдаваясь, но этого не происходило, а рука была в совершенно неправдоподобном состоянии, сильно выгнута назад, и вдруг зритель с первого ряда вскочил и стал их разнимать, крича что-то сердито судье. Оказывается, он увидел, что поверженный борец отключился и потерял сознание от боли, а сидящий на нем ломает ему руку.

Пока они разбирались, я шепнула Люде, что ухожу, это зрелище не для меня, и Люда тоже не захотела остаться и уговорила Славку уйти, хотя ему очень хотелось досмотреть соревнования до конца, и он был разочарован нашей реакцией на любимый вид спорта.

Славка слегка заигрывал со мной — не так, чтобы у Людмилки был повод рассердиться, но любил подковырнуть меня вроде в шутку, а на самом деле ему просто не хватало в Толстопятовой веселости, она была девушкой серьезной и серьезно относилась не только к своей учебе и взаимоотношениям со Славкой, но и с большим уважением к самой себе, так что подшутить над ней было нельзя, а надо мной можно, я была свой парень. Люда была влюблена, но она была из тех сильных натур, которым любовь не мешает учиться, они вместе со Славкой и занимались, но весной на третьем курсе как-то раз, вернувшись поздно с прогулки с Левченковым, и, сидя на постели в темноте, Люда тоскливо сказала нам:

-Замуж-то как хочется, девочки.

-Всем хочется, спи, не расстраивай, — сонно сказала я, прервав ее излияния.

Наверное, мы бы с Людмилой и подружились, если бы Галка не решила расстаться со мной. Но это чуть попозже.

В институте на стенке вывесили график успеваемости студентов в зависимости от года поступления. На годы с 1958 по 1962, годы, когда поступало малочисленное поколение военных лет на кривой была огромная яма, а дальше, к нам, уже подъем. Подошел немолодой преподаватель, посмотрел, вздохнул:

Эта яма — страшное время, ну, ничего не знали.

Подошел другой преподаватель, молодой, и страшно оскорбился — год его поступления попадал в яму. А мы гордились тем, что у нас кривая идет наверх.

В шестом семестре у нас лабораторные по химической кинетике.

Мы с Сергеевой возимся с первой работой уже второе занятие, но она у нас, вернее, у Ирины, не получается. Ирка мне не доверяет почему-то и делает эту лабораторную, как и последующие, сама, а я только подвожу теоретическую базу, т.е. читаю вслух лабник и предполагаю, что же такое мы должны были бы получить к концу занятий.

К нам подходит молодой плотный парень с большим носом и в очках и начинает внимательно смотреть, что мы делаем, а потом задавать вопросы.

Ирина довольно вежливо ему отвечает, а я стою и думаю:

"Ну, и чего к нам прицепился этот аспирант, чего ему от нас надо? "

"Ладно", решаю я про себя. "Пока о лабораторной беседу ведет, отшивать не буду, а как приставать начнет, тут же отбрею".

Аспирант вдруг говорит:

-Вы должны творчески подходить к этим лабораторным, можно даже усовершенствовать их.

-Да, — говорю я, — тогда воду в манометре надо подкрасить — ни черта не видно, никакого мениска — прозрачная вода на розовой миллиметровке.

Он соглашается, что это неудобно, Ирина снимает манометр, выливает из него воду и начинает добавлять чернила из авторучки, чтобы подкрасить воду.

-Ой, — восклицает аспирантишка, — куда она столько льет чернил?

Я поворачиваюсь, наблюдаю и выдаю:

-Так она же не из своей авторучки льет, а из моей.

Аспирант хохочет, мы с Ирой тоже.

Когда он отошел, к нам подбежал Ральф и предупредил, что это наш новый лабщик, Кириллом зовут. Таким вот образом состоялось наше знакомство с Кириллом Ильичем Замараевым, который был к тому времени уже не аспирант, а молодой и перспективный кандидат наук.

Кирилл подружился с нашей группой. Он только что вернулся из Италии и был полон впечатлений от этой поездки, и всё рассказывал нам о ней. В группе одна я звала его Кириллом Ильичом — вроде для имени отчества он был слишком молод, а для имени не подходил по статусу — преподаватель всё-таки, а ребята избегали к нему прямо обращаться.

У него был очень доходчивый способ объяснения — он подталкивал тебя маленькими наводящими вопросами до тех пор, пока ты не понимал всё сам — в общем, кандидат наук, с чувством юмора, талантливый педагог — я стала каждую среду (лабы были по средам) мыть голову, а в перерыве между занятиями еще и краситься, слегка — нашла где-то завалившиеся тени и тушь, оставшиеся от моих начинаний новой жизни, и красилась, вместо того, чтобы учиться.

А Сергеева смеялась и называла мои старания привлечь внимание Кирилла — охотой на кандидата.

Так и помню, сидит в нашей комнате в перерыве между занятиями, читает учебник, посмотрит на меня, бросит учебник на пол, ляжет на подушку, похихикает надо мной и снова хватается читать химическую кинетику

Кирилл очень даже клевал на мои шуточки, а вот на меня не очень. Правда, как-то, когда я сдавала ему лабораторную, он придвинул свою коленку к моей, не знаю, может случайно, но я сделала вид, что не заметила или не поняла, и потихоньку отодвинула коленку — мне это показалось очень с места в карьер, а может быть, мне он на самом деле и не нравился. Под обаянием его личности находилась вся наша группа, а не только мы с Ириной, а Ральфа Кирилл в последствие переманил к себе в аспирантуру в институт химфизики.

Весна. Среда. Уже вечереет. У нас лабораторные по физической кинетике. Кирилл задает вопрос и отходит. А я судорожно ищу ответ в учебнике, нахожу, подставляю числа и получаю ответ. Так мы с Ирой отвечаем на пару вопросов.

Потом Кирилл начинает задавать более легкие вопросы и ждет ответа, не отходя. Прямо как викторина — вопрос — ответ. Сергеева, которая хоть что-то читала, что-то ему и отвечает. А я, которая в основном, перед занятием причесывалась, чтобы ему же, гаду, понравиться, пока Ирка листала учебник, ни бум-бум в ответ.

Замараев Ирке работу засчитал, а меня заставил решать еще задачку.

А Лебедев в то вечер организовал комсомольско-профсоюзное мероприятие — купил билеты в кино, фильмы в Долгопрудном тогда крутили в ДК "Вперед", а тут шел фильм "Мужчина и женщина".

Время за 6 часов, пора сматываться, еще и перекусить не грех, а я тут застряла с Замараевым, который увел меня в отдельную комнату и там посадил.

Задачка была несложная. Но надо было выискивать много констант в справочнике, а я в принципе, делаю это очень медленно.

Как только Замараев вышел, Лебедев и Жутковский, тут же заскочили ко мне, уселись рядом на стол и стали судорожно выискивать сразу по двум справочникам нужные мне константы, а я вставляла их в формулу.

Мы так увлеклись совместным творчеством, что и не заметили появления в дверях Кирилла.

-Да что же это такое, — завопил Замараев, увидев такую картину (не успел на пять минут девицу оставить, как тут же набежали спасатели), она что, уже и со справочником не может сама работать?

Ральф стремительно встал и ушел, со своим обычным грохотом, а Лебедев с достоинством покидал поле боя, на ходу еще крича мне, что где, на какой странице и как преобразовать.

Я, наконец, показала Кириллу окончательное решение и сказала, что ребята помогли мне из-за билетов в кино.

-А то бы они и близко не подошли, хоть тут погибни с этой лабораторной, — уверяла я Кирилла, с которым, в виду его крайней молодости мы общались запросто.

Замараев вздохнул и отпустил меня, кажется, с четверкой.

Апрель месяц, уже подсохло, и парни гоняют футбол, а корты еще мокрые, Валерка где-то в отъезде на базе, мои обычные тренеры перворазрядники Славка и Вовка, теннисисты на курс моложе тоже не появляются, а я решила назло всем болезням немного размяться, надела свои неизменные бледно-салатовые, подозрительно напоминающие нижнее белье шорты, взяла ракетку, мячик и вышла к стенке. Сперва я стучала в одиночестве, потом пришла наша группа погонять футбол. Площадка была одна, и парни мне мешались, нельзя было отойти далеко от стенки без риска получить по голове футбольным мячом.

Пашка прервался на минутку и успел сказать мне:

-Зоя, мячик такой маленький, что же ты его так сильно бьешь?

После его слов я почувствовала, что и, правда, луплю по мячу что есть мочи, как одержимая, и умерила свой пыл. А на другой день Лебедев донимал меня рассказами о том, какое неизгладимое впечатление я произвела своим спортивным нарядом на Новикова.

-Зоя, — якобы стонал он. — ОЗоя,... в шортах ..., — и бормотал об этом во сне всю ночь.

Я пожаловалась Ирке:

-Совсем одурели парни, теперь уже и в шортах нельзя появиться.

-Новиков человек впечатлительный, — насмешничала вместо сочувствия Сергеева.

Лекция по квантам. Алилуев читает хорошо, всё время такое чувство, что вот-вот, еще чуть-чуть и начнешь понимать. Я старательно записываю, случайно поворачиваюсь и вижу: Сашка Маценко, который близорук, но не носит, в отличие от Павлика, очки постоянно, смотрит на доску сквозь маленький узкий обломок линзы, кое-как висящий у него на оправе, а другого стекла совсем нет. Подымет голову, взглянет в это стеклышко и пишет что-то с доски в тетрадь.

Это выглядит нелепо, и я тихонько хихикаю, Сашка удивленно на меня посмотрел.

-Очки, где ты так разделал очки?

Саша улыбнулся и отвернулся, а потом, записав, стал рассказывать.

-Я люблю носить с собой сушки, погрызть, если есть захочется. Ношу в кармане, захочу погрызть, ударю по карману кулаком, разломлю сушку, а потом кусочки достаю и сразу в рот.

Я начинаю смеяться, уже поняв, в чем дело.

-Ну, да, ты правильно поняла, — продолжает Сашка, — положил я очки в карман, а спустя час забыл и шмякнул по карману — результат ты видишь.

Прозвенел звонок, и я могла уже не шипеть от смеха, а похохотать вслух.

Я заходила в читальный зал на полчаса, посмотреть один учебник, которого у меня не было в общаге, а потом присела под пальмой на скамейку обитую дерматином в коридоре. Я отдыхаю перед тем, как двинуться в обратный путь.

Неожиданно из библиотеки выходит Ефим и, слегка смешавшись при виде меня, всё же садится рядом. Он сильно простужен, и я на всякий случай отодвигаюсь подальше, чтобы не заразиться.

Ефим жалуется. Он так устал от этой противной жизни в общежитии без своего угла, от учебы, от тупости и непонимания окружающих его тонкой нежной души, так измучился душой и телом, вот еще и болеет.

То, что Хазанов говорит вслух, не имеет значения. На самом деле он говорит мне вот что:

"Я живу в общежитии, у меня нет девушки, мне одиноко и плохо, так что не думай, что мне хорошо, и не злись на меня, ну мне нисколько не лучше, чем тебе".

Я молчу, я давно знаю, что последние полтора года ему не интересна моя жизнь, и монологи его вполне устраивают, кроме того, слова попадают в цель — я довольна, что ему плохо, очень довольна, и таким образом я оказываюсь злобным и примитивным существом, а он несчастным и непонятым, к чему он и стремится.

Описывая пустоту и скуку своей жизни. Ефим зевает, и тут нас застукивает Александр, студент с аэромеха. Александр поднимается вверх по лестнице, видит нас и кричит мне:

-Зоя, да гони ты этого соню подальше, что это он зевает рядом с девушкой.

-Да, тут уж главное не зевать, — находится Ефим.

Александр заприметил меня еще на первом курсе, когда я гуляла с Ефимом. Мы часто сталкивались с ним вечерами и иногда стояли втроем и болтали, а когда мы с Ефимом разбежались, Александр, видя, что я переживаю и хожу, как в воду опущенная, сочувствовал мне и не одобрял Ефима. Прямо это не говорилось, но сама манера общения Сашки со мной как бы указывала на это. Всегда при встречах он шутливо подкатывался ко мне, давая понять, что свет клином не сошелся на Ефиме, и нечего мне зря сохнуть, другие найдутся, еще лучше.

-Привет Зоя, ты уже смотрела "Мужчина и женщина"?

-Да, там такая красивая пара, сходи. Посмотри.

-А из нас с тобой не получится такая же красивая пара?

Стоим вдвоем возле корпуса общежития, и Александр объясняет мне на ходу какую-то задачку. Весна, уже припекает солнышко, и из окошка нас обливают водой завистливые физтехи — охлаждают пыл. Со смехом, мокрые, мы отскакиваем в сторону и Александр тут же опять про свое:

-Видишь, нас принимают за влюбленных, а ты ноль внимания.

И поэтому сейчас, когда он застукал нас с Ефимом вдвоем, что бывает теперь крайне редко, фраза "да гони ты этого соню подальше" звучит для меня буквально:

-Гони его от себя, гони. — И я послушно встаю и, кивнув на прощание головой, шагаю в общежитие.

Люся встречает меня в коридоре:

-Зойк, говорит она без приветствий, я тебя жду, дай будильник.

-Здрасте, я ваша тетя, у вас же есть будильник.

Я вспоминаю хорошенький будильник, который мы вместе покупали два года назад. И он исправно ходил и очень славно, тихо тикал.

-Да, нет, нету. Люська мнется и явно не хочет говорить.

-Да куда же он делся, — от меня не так просто отделаться.

-Всё, кончился будильник.

-А как?

-Да Ирка его в окошко выкинула. Завели на полный звон, он звенел, звенел. Ирка как вскочит. Хвать его со стола и швырнула в открытое окно.

-А если бы кто под окном был?

-Да кто там ходит в шесть утра.

-Да зачем вставать в шесть утра? Кто это у вас такой умный?

-Да я позаниматься решила.

-Ага, — с удовлетворением и злорадством говорю я, — я же чувствую, что здесь ты лапу приложила. Тебе опять надо в шесть вставать?

-Нет, полвосьмого, на базу еду.

-Я скажу Волковской. Она тебя разбудит, она в это время уже встает. А то вы и наш будильник в окно отправите.

Люся виновато вздыхает и уходит.

Пятого марта в институте был вечер, посвященный 8 марта. Я не пошла. Я к тому времени уже довольно редко ходила на общие вечера в институте, разве что меня привлекал концерт. А танцевала я по-прежнему плохо, и если на сборищах в группе меня приглашали (мы все шли за первый сорт, как сказал Люсин отец), то на институтских вечерах было много приглашенных девушек из педа или меда, и при моей неуклюжести в танцах я уже была не конкурентно способна, а подпирать дверь, изображая, что тебе вовсе и не хочется танцевать, мне тоже не нравилось — не хочется, тогда и не ходи. Вот я и не ходила. А Иришка с Дианкой поперлись.

Я сидела, решала задания, и вдруг мне стало скучно. Я вспомнила радостное оживление, царящее в фойе института перед вечеринкой, кучки щебечущих, красящихся прямо при парнях, разнаряженных чужих девчонок, их возбуждение, передающееся окружающим, непривычная раскованность манер, и мне захотелось тоже туда, где мои подруги — в музыку, шум, веселье.

"Пойду-ка посмотрю, что же там творится" — решила я, оделась и потопала, чтобы хоть поболтать с подружками и послушать музыку.

Подойдя к лабораторному корпусу, я встретила Ирку, но одну, а вечер уже кончился.

-А Динка где? Ждешь ее?

-Нет, — растерянно пропела Ирка, — жду Тютневу (Любка любила такие мероприятия) или еще кого-нибудь, чтобы вместе ехать.

-А Фролова-то где?

-Увели, парень один увел Динку.

-Парень, — растеряно протянула я.

Не такая Динка была девушка, что ее так просто было увести от подруг в первый вечер знакомства.

-Какой парень?

-Какой, какой, в шляпе.

Я была заинтригована.

-Пойду, догоню и посмотрю на него. Что-то мне интересно.

-Что ты, с ума сошла, неудобно.

-Да не волнуйся, я что-нибудь придумаю.

Сказала и помчалась во весь дух вдоль идущей с вечера толпы.

-Динка, закричала я, завидев издали ее пальто.

-Динка, а где Ирка? Я хотела у нее тетрадь взять.

Дина и парень в шляпе остановились, парень чуть поодаль от нас, и Дина встревожено стала мне объяснять, где она оставила Ирку:

-Не понимаю, как вы с ней разошлись. Она там, у корпуса была, — говорила Динка. А я косила глаза под шляпу и делала вид, что слушаю.

Поняв, что в темноте ни черта не разглядишь, фонарь светил тускло, а поля шляпы отбрасывали тень, я со словами:

-Ну ладно пойду ее искать, — разочаровано отошла.

-Как они могли разойтись, — удивлялась Динка после моего ухода. Ирка же там на свету стояла.

-Они и не разошлись, — сказал Женя Григорьев, так его звали, который увел.

-Просто она на меня бегала посмотреть.

Эта история, как я знакомилась с Женей, и как он всё понял, а Динка нет, стала легендой в нашем кругу, обрастая при устном рассказе всё новыми подробностями. Я старалась обмануть Женю, чтобы не выглядеть непристойно любопытной, а обманула только Дину — ну, и чего старалась?

В том году восьмое марта впервые был нерабочем днем, и я седьмого числа поехала к маме в Воскресенск, где она жила у Александры Ивановны. Идти было довольно далеко, километра два от станции. Вечерело, пахло весной, была оттепель, кругом стояли лужи, и я медленно шла, перешагивая через лежащие вповалку прямо в лужах тела мужчин.

Потом, устав через них перебираться, я пошла по дороге, где меня не очень беспокоили редко проезжавшие автомобили.

Дома, сидя за чаем в тепле и уюте, я рассказала маме, как я добиралась.

-Никогда не видела столько пьяных людей, — грустно подвела я итог виденному.

-Сегодня получка была. А завтра выходной день, вот народ и празднует.

Утром к Александре Ивановне явился какой-то мужичок, явно с сильного похмелья:

-Доброго здоровья, хозяюшка, с праздничком Вас!

-И вас так же, — отвечала ядовитая Александра Ивановна.

-А мы не причем.

-Как это, день теперь выходной. Для всех праздник.

-Так-то оно так, но почет-то вам, — не сдавался мужичок.

-Да почет, — протянула хозяйка, — почет. Женщинам дорогу, мужчинам тротуары.

Это было не в бровь, а в глаз, и я вспомнила вчерашний вечер, тротуар, заваленный бесчувственными телами, и поняла, что не одну меня оскорбляло это зрелище.

Начало апреля, у нас занятия в Новом корпусе. Семинар по математике.

Комнатки в новом корпусе светлые, окна большие, заниматься в таких легко, не то, что в старом аудиторном корпусе, где сами стены, казалось, пропитались 25 летними мучениями физтехов. А здешние крашенные стены видят только нас, и это как-то легче.

Я положила свою серую, купленную в Ленинграде на втором курсе, сумочку на первый ряд кресел, перед которыми почему-то нет стола, а сама села во второй ряд и тихонько болтаю с Ириной во время перерыва.

Крылов куда-то вышел на 10 минут, и парни, ожившие от запахов надвигающейся весны, расшалились и устроили возню возле классной доски, совсем как в школе, только народ покрупнее.

В пылу борьбы Бережковский схватил мирно лежащую на кресле мою маленькую сумочку за ручку, раскрутил ее и с размаха шлепнул Маценко по спине.

Я не успела даже запротестовать, сумка раскрылась, из нее вылетели зеркальце, помада, одна клипса (вторую упер Лебедев и так и потерял, не понравилась я ему в клипсах) и штук двадцать боевых патронов.

Надо было видеть потрясенные физиономии ребят!

Бережковский медленно осел на стул, держа открытую сумку в руках, и уставился на патроны, разбросанные по всему полу.

-Да...— первым нашелся Пашка, — чего только не бывает в жизни. Да, да, это были те самые Сережкины патроны, которые я обещала не выбросить в урну и не выбросила-таки, и теперь они валялись раскиданные по полу под ногами изумленных мальчишек.

Палыч посмотрел на меня, посмотрел на патроны, наклонился, собрал их и спрятал в карман.

-На всякий случай заберу это подальше от греха, — сказал он. — У меня в деревне есть знакомые охотники. Отдам им.

До сих пор не знаю, попали эти патроны по назначению или нет.

26 марта 1968 года мне исполнился 21 год — совершеннолетие! Март по этому случаю выпал очень теплым, 26-ого светило солнце, тротуары очистились от снега, и население переоделось в весенние пальто

Отпраздновали мы мой день рождения всей группой в нашей комнате и, кроме девчонок, с которыми я жила, были Динка, Наташка Анохина, Люся, Ветка, Томка Остроносова, Ленка Жулина. Готовили салат, принимали участие все девчонки, и Лена Жулина сфотографировала меня в походе за овощами на фоне неповторимой баррикады пустых ящиков из-под водки, а потом еще на фоне вывески, которая тоже радовала сердце физтехов своей точностью и краткостью "Вино. Табак. Молоко"

Любочка Волковская вспомнила в последний момент, что нет огурцов соленых, и купила вместо соленых два свежих, и салат получился просто отменный, Ральф потом долго вспоминал салат, "на Зоином дне рождения".

Мама тоже приезжала, поздравила меня, но уехала до начала вечеринки, чтобы не мешать молодежи.

Девчонки подарили мне серебряную цепочку с красивым бледно-желтым янтарем, которая очень подошла к моему темному буклированному платью. В течение многих лет это было мое любимое украшение.

В общем, напились и натанцевались, и всё было нормально, несмотря на тяготы учебы, молодость брала свое.

На 9 мая я, как всегда, умотала к Зойке в Ленинград на ее день рождения.

Мы опять сидели в общаге, толкались на Невском, бегали в Техноложку, ходили в Эрмитаж.

Зойка, неизменная ее Надя и еще двое жили в двухкомнатной квартирке всем там же на Красноармейской. Одна из девчонок, Ирина, залетела, не будучи замужем. Еще в школе она влюбилась в парня, который проходил службу в военном городке, где комендантом был отец Ирины, потом он демобилизовался и уехал в Москву, где и женился. Иринке тогда было 16 лет. Когда Ирина выросла, а его брак оказался неудачным, он и нашел ее в Ленинграде, где она училась в Техноложке, и стал ездить к ней каждые выходные из Москвы.

-Полгода меня держал страх физической боли, но в конце концов от этого не остаются в девках, рано или поздно надо было что-то решать, ну, вот и решили, — так рассказывала Ирина свою невеселую историю.

Ирина забеременела, а он еще и не развелся с женой, и развестись не мог, это стоило 100 рублей, а он всего-то сто получал, ну, и где раздобыть столько денег?

К тому же он ушел от жены и снимал где-то комнату, и платил алименты, и еще за комнату, а это не улучшало его финансового положения. И он решил завербоваться на север, заработать деньги и начать новую жизнь с Иркой. А как уж она тут перебьется, пока нет ни его, ни средств к существованию, ни возможности где-то жить с ребенком, это он предоставил решать ей. Он исчез, не ездил, копил деньги. Ирина месяц его не видела, правда он один раз вызывал на переговоры, но в основном, чтобы узнать, как ее здоровье, а о себе ничего не сказал, Ирка даже не знала, куда ему писать.

-Звонил, узнавал, как дела, надеялся, наверное, что рассосется, так нет, вот он живот, не рассасывается, — со смехом, в котором звучали слезы, говорила Ирина.

Ирина была небольшая смуглая девушка, исхудавшая в беременности и нервотрепок, остались одни прозрачные серо-зеленые глаза на пол-лица. Сядет, сложит руки на животике и сидит, уставившись в одну точку, печальная такая. Самое тяжелое было в ее ситуации, что, когда она написала родителям о своем положении, отец наотрез отказался ей помочь, не желал признать ребенка, которого ей предстояло родить.

-Ему-то чего? — изумлялись мы, ведь он ему внук, всё равно родной, есть у нее муж или нет. Но отец был старой закалки, упрямый, Ирка натерпелась от него, по ее рассказам, еще в детстве.

Ирина при всем этом еще ухитрялась учиться, ходила в институт, что-то там сдавала, думала о будущем, хотела иметь диплом.

Мне поручили по приезде в Москву найти ее мужика, Славкой его звали, и дали какой-то адрес в Измайловском парке, у черта на рогах.

Я выехала из Ленинграда, где еще и не пахло весной, а по приезде в Москву обрадовалась — все деревья уже были покрыты почками, стоял майский весенний зеленый туман, светило солнышко, и радостно стало у меня на душе, давно так не было, обычно я возвращалась с тяжелым чувством к себе в Долгопрудный.

По выданному мне адресу я не решилась ехать одна, Славка, по словам Ирины, жил у какого-то дядьки-выпивохи, да и Москву я знала плохо, в центре и то плутала, и я уговорила Сашку Бережковского поехать со мной.

Не помню, как я объяснила, зачем мне понадобился какой-то парень, кажется просто сказала:

-Нужно найти, грешки кой-какие у него в Ленинграде, просили ему напомнить. И Сашка не отказался помочь, и мы вместе долго плутали там по какому-то поселку деревенского типа, месили грязь, искали этот дом, даже нашли. Вышел старый глуховатый дед, сказал, что Славка завербовался и уехал на север, о чем я и сообщила в Ленинград, а Сашка Бережковский никому по моей просьбе не рассказал о нашем с ним вояже.

Эта история после всех перипетий закончилась благополучно:

Ирина родила мальчика, девчонки уговорили ее взять его, она сначала колебалась, но отказаться не смогла, покормила один раз, и всё, полюбила. Пришлось ей отдать новорожденного в дом малютки, больше некуда было его девать, в общежитие не пускали, Ирка бегала туда по 4 раза в день кормить, переживала, что он там мокрый, опревший, потом мать, месяца через три, уломала отца, и они забрали Ирину и мальчика, а через три года вернулся Слава, и они поженились, и Ира еще и диплом получила, правда, на год позже, а вот как было дальше, не знаю, Зойка потеряла ее из виду после института.

В конце мая была свадьба у Алика Кобылянского, он женился на своей Валюше.

Это был второй брак в нашей группе, первым женился Толик Богданов после второго курса, но это где-то у себя, в деревне, а тут традиционная свадьбу, какую обычно играли физтехи — в столовой в профессорском зале.

Обычно идешь вечером ужинать — вдруг полно народу, музыка, вкусные запахи из открытой двери, а если повезет, то увидишь и жениха с невестой, нарядных и торжественных.

Помню, я сижу в конце стола, недалеко от входа, вместе с Бережковским и Жутковским, а Ирки нет, она опаздывает.

-Где Ирина? — интересуется у меня Ральф, один из ее постоянных кавалеров на время вечеринок, вторым числился Мишка Черемных.

О-О, она в парикмахерской, сейчас придет с прической.

Минут через 15, запыхавшись, прилетает Сергеева. Она в новом платье в полоску поперек, отделанном гипюром, и подумать только! С высокой прической из собственных волос.

Ральф стремительно вскочил, подхватил даму под локоток и усадил между нами.

Я, разинув рот, восхищенно разглядывала конструкцию на Иркиной голове, пока Ральф отпускал ей комплименты.

Заметив мой взгляд, Ирина рассказала:

-В парикмахерской оскорбились, узнав, что из того, что было у меня на голове, нужно сделать высокую прическу.

-Но ведь удалось же!

-Да. Но сказали, на один вечер, больше не рассчитывай, как ни старайся.

-Жалко

В наше время женщина сделает в парикмахерской прическу, а потом, чтобы она не разваливалась, спит только на животе, и прическа, слегка поправляемая утром, может ценой таких жертв просуществовать неделю.

Эй, теперешние модницы, подстриженные на два сантиметра выше корней волос, вы можете себе представить — неделю спать только на животе ради красоты?!

Позднее, подвыпив, Ирина сидела рядом с товарищем Алика, молодым женатым парнем и рассуждала о семейной студенческой жизни, а он согласно кивал в ответ. Его семейная жизнь, как потом узнала Иришка, не удалась, и он в тот момент был на грани развода.

-Вот студенты, — вещала Ирина, гордясь своим благоразумием. — Он и она, он получает стипендию, она тоже, каждому как-то хватает. Женятся. Денег начинает катастрофически не хватать, то то нужно купить, то другое, молодожены начинают ссориться, и в конце концов финансовые проблемы и тяжелый быт убивают любовь, и всё, брак распался.

А грустный женатик слушал ее и горестно кивал головой в знак согласия, — да, всё правда, всё именно так, трудно приходится студенческой семье.

Несмотря на зловещие Иркины прогнозы, у Алика оказался длительный брак, точнее сказать, их брак выстоял против превратностей судьбы.

Первый экзамен был английский.

В начале третьего курса к нам подошла преподавательница английского языка и, смущаясь, предложила нам (Динке и мне, мы были с Фроловой в одной английской группе) перевестись из продвинутой в среднюю группу.

Когда я училась на Электронике, там наша продвинутая группа была слабее, а на физхиме я стала заметно отставать. Особенно мне тяжело стало, когда начали крутить пластинки, и надо было на слух уловить, о чем идет речь и пересказать. Динка тоже не блестяще успевала, и вот нам предложили уйти. Англичанка боялась, что мы очень гордые и оскорбимся ее предложением, но мы с радостью согласились — всё же послабление. И начиная с октября месяца, мы уже учились в другой английской группе, в средней.

Английский язык на физтехе был суровым предметом для многих, большинство студентов имели склонность только к точным наукам, да и часто была плохая школьная подготовка по иностранному языку, к каждому занятию надо было выучивать по 15 новых слов и сдавать их письменно, а если не сдал, то в следующий раз тридцать, плюс домашнее чтение полторы тысячи знаков, плюс отрывок из газеты, плюс грамматика, диалоги наизусть, а тут еще и пересказ прослушанного с пластинки текста.

И хотя при мне не было случая отчисления из-за английского, но не сданных вовремя сессий из-за отсутствия зачета по английскому было сколько угодно, а там недалеко и до отчисления.

Наш Борька Каплан один раз сильно с этим залетел, не был допущен до двух экзаменов, не имея зачета по английскому, бегал на пересдачи, и накрылись его каникулы и поездка к родителям в Ригу.

Перед началом экзамена я дошла до такой степени отупения, что не могла перевести глагол have. Я к тому времени по-русски-то сильно затруднялась что-нибудь сказать, больше писала формулы, ну, а уж по-английски и вообще было невыносимо что-нибудь вспомнить.

Поняв, что пора кончать учиться, а то я и не вякну ничего на экзамене, я взяла спицы, белую шерсть, которую мне привезла из Прибалтики Лена из комнаты Ионат, и села вязать свитер.

По утрам я принимала 2 ампулы колибактерина, который мне прописала врач, а потом сидела и вязала. Только где-то дня через 4 я стала повторять словарь-минимум, 500 слов надо было вызубрить наизусть. Возьму шерсть, спицы, словарь, пойду на Долгие пруды и там, в тенечке, учу и вяжу.

Кошка к тому времени снова была в положении и ходила, переваливаясь толстыми боками.

Английский я сдала на пять.

То ли я очень напугала свою англичанку тупостью, то ли случайно, но мне попалась статья, которую я уже сдавала на домашнем чтении. Я за неделю отдыха восстановила частично память и очень бойко говорила — глядя в удивленно округлившиеся глаза преподавательницы. К ее чести, надо сказать, она была мною довольна, не стала вспоминать мои старые грехи и возражать, когда экзаменатор (нас экзаменовал другой преподаватель, наша только присутствовала) решила ставить мне пять, и я счастливая вылетела с пятеркой.

Следующий экзамен был уравнения математической физики

Ветка была моей привычной напарницей, мы с ней писали диффуры, писали гос. Но когда я пришла позвать ее на урматы, она отказалась, сказала, что совершенно ничего не знает и не пойдет на экзамен, также как и Люська.

Я осталась без пары, Ирка и Динка исторически с первого курса писали вместе.

Я подумала, подумала и пошла к неизменному Вовочке Тульских.

-Вовка — сказала я, заходя к ним в комнату и на всякий случай никуда не садясь, чтобы не прилипнуть, как врачиха, — Вовка, ничего от тебя не требуется, ты пиши, как пишешь, только сядь во время экзамена рядом со мной. Я у тебя спишу.

-Ладно, — сказал Тульских. — Как хочешь, надо так надо.

-Только ты скажи мне, что ты хуже знаешь, я выучу и решу, — предложила я, — мне всё равно, что учить.

-Метод Фурье, — сказал Вовчик, что-то я там слабоват.

-Прекрасно, а я его знаю, подучу еще и решу.

Во время объяснения метода Фурье Крылов выволок меня к доске, ему лень было стоять и писать, и под его диктовку, как часто бывало, писала я. Зато он не посадил меня на место, пока я не поняла объяснений.

На экзамене Вова сел рядом со мной. Я поменялась листиком с заданием с Иркой, и мы решали с Вовкой вдвоем один вариант.

В этот раз варианты урматов оказались очень неравноценными — мы с Тульских писали вариант, который дал много автоматов, т.е. работ, написанных так хорошо, что не нужно сдавать устный экзамен. А Ирке с Динкой попался очень сложный вариант, в котором даже понизили проходной балл, так много там недобрали.

Вова решил всё, только когда добрался до функций Бесселя, попросился выйти, так как у него на шпаргалке чего-то там не было, а я решила номер на метод Фурье. Решила его правильно, и стоил он очень дорого, порядка 10 баллов, из 32 возможных. Еще была легкая задачка на свертку, которую я решила сама. А остальное я списала и получила автомат, вместе с Вовочкой. Я не хотела так наглеть и получать так много баллов, но ведь я не понимала, а вдруг там что-то неправильно он решил, и срисовала всё. У меня было 28 баллов, а у него 30.

На консультации я подошла к Крылову поинтересоваться, как там моя письменная.

-Что-то вы хорошо написали, даже слишком, — сказал Крылов, насмешливо щурясь.

На всякий случай я всё же готовилась к устному, так и не поняв, автомат у меня или нет.

Как-то мы сидим с Любочкой Тютневой в их угловой комнате на тахте и увлеченно разбираем одно сложное доказательство по урматам. Сидим голова к голове, подобрав коленки к подбородку. Изредка одна из нас отвлекается и мечтательно смотрит в открытое окно, за которым незаметно наступает тихий и теплый летний вечер.

Неожиданный стук в дверь отвлекает нас:

-Войдите, — восклицаем мы.

В проеме двери появляется мужской силуэт в шляпе, из-под которой выглядывают голубые глаза — Григорьев!

Мы с Любой обе одновременно, раньше, чем он успевает что-то спросить выдыхаем:

-А Динка уехала домой!

И как много в этом нашем восклицании — грусть, что вот уже и Динку взяли в оборот, а мы с Любой одни, и злорадство — ага, не успел, уехала подружка, и радость — хорошего парня нашла Динка, и надежда — Дина нашла, и мы найдем— ну, всё то, что чувствуют две девушки прекрасным весенним вечером, когда хочется погулять, и тут приходит хороший парень, но не к ним, а к их подруге. Женя стоит с минуту, смотрит на нас, понимает наши чувства, улыбается и уходит. Мы смотрим минуту на захлопнувшуюся дверь, вздыхаем и возвращаемся к своим лекциям.

Ничего, как будто и не произошло, но все три действующие лица запомнили этот вечер, даже Женя, как я узнала лет тридцать спустя.

Любочка Тютнева на тот момент была свободной, как и я. На первом курсе она дружила с парнем с нашего курса, Витей Антилевичем, Иришкиным одноклассником. Они вместе ходили в походы, Витя был заядлый турист, прекрасно пел и играл на гитаре, явно нравился Любе, но потом они как-то незаметно расстались, и Люба осталась одна, мелькали кавалеры, но всё не то. Люба была из Лианозово, которое уже когда она училась на физтехе, стало Москвой. Она смеялась и говорила:

-Мой адрес теперь звучит так: Москва, деревня Алтуфьево.

Любка была толковой девочкой и училась без напряжения. Мать Любы вырастила ее без отца, и они жили в своем доме в Лианозово на скромный заработок матери. Люба занимала некую переходную ступень между нами, провинциалками, и москвичками — по трезвым и рациональным взглядам на жизнь она была ближе к москвичкам, а по воспитанию ближе к нам, мало на ней сказывалась близость к столице. Люба не была такой суетливо-стремительной, как Ирина и Дина, которые вечно куда-то спешили, и я любила поболтать с ней на отвлеченные темы, отдыхая от конкретной деловитости своих ближайших подруг. Хорошо мне было с Любой, нравилась мне в ней ее внутренняя ясность и открытость.

Ира и Дина получили очень низкий балл по письменным урматам — им достался самый тяжелый вариант, тот, на котором снизили проходной балл, (на физтехе, если набрал на письменном экзамене меньше проходного балла, то на устный не допускают, а только на пересдачу, где дают задачки из письменной). Динка на экзамен по урматам пошла, и даже сдала на четверку, что очень трудно при низком балле по письменной, а Ирка — нет, как ни уговаривали ее мы с Динкой, мол, курс всё равно такой, что его не выучить, хоть всю жизнь учи, надо спихнуть, и всё, но Ира была тверда, как скала.

-Нет, девочки, — сказала нам Ирка. — Я совершенно ничего не знаю, даже определений, и позориться и портить нервы себе и преподавателю просто не хочу.

И Ирина не пошла на урматы, а вместе с ней такое же решение приняло где-то процентов 35 студентов, в том числе и Вета с Люсей.

Можно себе представить, что на экзамен не явились столько учащихся.

Деканат застонал.

Но на этом дело не кончилось — на следующий экзамен, кванты, тоже такой же почти процент неявки, а часть пришедших получает двойки, а у кого-то не сдан Гос по физике — вот и посыпался народ.

А пока мы не можем сдать сессию, наша черная кошка не может разродиться, всё ходит бедняжка из угла в угол и жалобно так мяукает, мяукает день и ночь. Что-то там внутри было неправильно, и бедное животное мучилось.

Я сижу на кухне, развожу противные ампулы колибактериана и глотаю их натощак, и слушаю это непрерывное мяуканье, и так мне плохо, и помочь нет сил — я уже узнала, надо куда-то ехать, нет ветеринарной лечебницы рядом.

-Потерпи киска, — уговариваю я ее. — Послезавтра, как сдам, сразу же схвачу тебя, и поедем к врачу.

Но на другой день, кошка, слава богу, благополучно окотилась двумя котятами.

Вечер в общежитии. Через два дня экзамен по квантам. Я стою у стола и глажу белье — медленно вожу утюгом, разглаживая складочки. Это мой вызов судьбе: "Пусть весь мир идет к черту. А я буду гладить белье, и ходить буду в глаженом белье".

Тихо входит Люда Толстопятова, снимает плащ, подходит и садится на стул рядом со столом. Под глазами у нее круги от недосыпа и переутомления.

Подперев руками подбородок, она сидит и смотрит, как я глажу — смотрит, смотрит, глаза у нее становятся менее напряженными, и она вдруг говорит:

-Как же хорошо, тут кругом такая дрянь, сессия, а Зойка спокойно занимается обычным женским делом — гладит белье. И я сделаю, что мне хочется — лягу спать.

Она медленно стелет постель, а я глажу и думаю — даже Людмилку, с ее запасом знаний, терпением и усидчивостью — и то достала эта сессия, так что же говорить о других, которые слабее.

Я доглаживаю последние трусики, складываю их в шкаф и тоже стелю постель. И мы с Людой, не дождавшись Галки и Любочки, позволяем себе такую роскошь — ложимся спать в 10 вечера, наплевав на все пси-функции в мире, вместе взятые.

Наша группа сдавала квантовую механику в маленькой аудитории. На экзаменах по теорфизике, в отличие от теормеха, нельзя пользоваться никакими учебниками — кафедра теорфизики известна своей мерзопакостностью. В учебнике Ландау и Лифшица как в известном анекдоте — три страницы выкладок и преобразований заменены одним словом -очевидно. Иногда авторам становится неловко, и тогда они пишут — путем несложным преобразований...

-Ну, кое-как выучить, что к чему, и применить формулы при решении задач еще можно. Ну, а выкладки совершенно невозможно воспроизводить — и физтехи разрабатывают метод беспроигрышный: каждый билет пишется на больших листах — таких же, какие дают на экзаменах, и прячется в распоротую подкладку пиджака. Получив билет, надо только отсчитать нужное количество листов, вынуть их, и даже переписывать не надо — сиди, разбирайся. Ральф принес целый пиджак и теперь всех выручает. Я хотела сдавать лектору — Алилуеву и ждала в очереди к нему, когда меня захватил приятель нашего Малкина -Горелкин. Было известно, что к нему лучше не попадаться, он славился своей свирепостью. А принимали у нас только двое — он и Алилуев. Тем и плохи были экзамены в маленьких аудиториях — выбора преподавателей не было.

Алилуев очень обрадовался, когда меня забрали:

-Ко мне, — сказал он, — целая очередь. Значит, я хорошо спрашиваю. Да и они уже все мои вопросы выучили.

Как раз ему сдавал высокий красивый блондин Сашка или Вовка из Динкиной группы (в нашем поколении если парень не Сашка, то Вовка). Красавец не знал ровным счетом ничегошеньки и даже не мог написать уровни атома водорода в атомных единицах.

Ядовитый Алилуев, глядя на него, произнес:

-Когда я говорю, что преподаю на физтехе, то все удивляются: как, они такие умные, а вы их еще чему-то учите?!

И поставил двойку Сашке, хотя студенты знали, что редко ставит двойки Алилуев.

Горелкин заставил меня решить задачу на эффект Зеемана. Эффект Зеемана я знала еще со слов Алексея Ивановича, так что навела немного математики, и всё, ответ был правильный.

Потом еще что-то решила, а потом он задал задачку на квазиклассику. Половинка осциллятора и т.д. и т.п.

Я квазиклассику вообще не поняла — что-то переходное, расплывчатое — ни богу свеча, ни черту кочерга. И засела. На зачете Малкин забыл проверить меня на квазиклассику.

Сижу, занимаюсь любимым делом, рисую рожицы, скучаю — всё равно даже подхода не знаю, так как решать?

Надо мной преподаватели обсуждают вопрос, очень актуальный вопрос: Можно ли выучить квантовую механику за 10 дней?

Я сижу и думаю:

-Четыре дня я загорала на Водниках, пять дней училась как сумасшедшая. Ну а где же десятый день? Всего то девять.

Подняв голову, я решительно встряла в их разговор:

-Ну почему за десять, когда было всего девять дней!

Горелкин, Алилуев и Малкин замолчали в некотором замешательстве. А потом Алилуев захохотал и говорит:

-А если учесть, что студент готовится к экзамену один день, последний, то его-то, этого дня как раз и не было.

Горелкин поставил двойку нашему Заславскому, вытащившему совершенно гробовой билет — теория квантования электрического поля в трехмерном варианте. Любой сгорел бы на этом билете, не то, что слабенький Заславский — и судьба его, знать, была такая, у него был неуд по госу, и он учился до первой двойки. И этот билет, как только он его вытащил — он-то и определил его судьбу — не окончит он физтеха, отчислят.

Ральф, наша палочка-выручалочка, конечно, как всегда, ринулся спасать товарища, передал ему вытащенные из пиджака листки с выкладками по этому билету, но... сколько ни копайся в этих заумных формулах, всё равно ничего не поймешь, только мозги сломаешь. Пытался Ральф и задачку ему решить, но не удалось, перехватили шпаргалку, вернее, цыкнул Горелкин на Ральфа, чтобы он не очень вертел головой, и пришлось тому притихнуть.

Горелкин расправился с Заславским, подошел ко мне, сказал,

-Ну, всё понятно, решения нет, ставлю вам тройку,— и открыл мою зачетку.

Открыл, и рука его застыла в воздухе — по английскому у меня было пять, и по урматам Крылов недрогнувшей рукой тоже поставил мне отлично — даже если он подозревал, что я часть списала, то всё равно поставил мне отлично — списать тоже надо иметь талант и смелость.

И вот у меня две пятерки в зачетке, и Горелкин замер. Я тоже замерла — тройка меня устраивала, на теорфизике не спорят, отличник Бугаев вон поспорил, не согласился на четверку, а потом преподаватель ему и сказал:

-Да я и тройку вам не поставлю.

Так что я молчу. А Горелкин решается:

-Ну ладно, попробую еще:

-Бесконечный порог, на него падает волна с энергией меньшей, чем высота порога. Какой коэффициент отражения.

Я думаю, — ну, какой, какой — единица, — но я устала и соображаю плохо, и боюсь сказать так определенно.

-Порядка единицы, — отвечаю на всякий случай, вдруг не всё учла. За порогом пси-фукция представляет собой затухающую экспоненту, и т.д. и т.п.

-Не порядка единицы, а единица, — в гневе, прямо-таки оскорблено говорит Горелкин (а я-то дурак, чуть ли не на четверку ее тяну, звучит в его тоне). — Идите и радуйтесь, что тройку получили.

И я пошла радоваться. Вышла, а Малкин меня спрашивает:

-Ну, и что?

-Ну, что, три балла.

Он кивнул, а я недовольно буркнула Иришке, которая сдала раньше меня.

-Чего он вдруг так интересуется?

-А он сам не знает, что ты знаешь, а что нет, вот ему и интересно.

-Еще и он не знает ... — возмущенно тяну я.

-Понятно, — смеется Ирка — ты и сама не знаешь, что ты знаешь, а что нет.

Мы хохочем счастливым смехом облегчения. Еще бы, какой груз с души сняли, и идем искать свою Динку — каково ей приходится.

Наташка Анохина только первую сессию проскочила. А так каждый раз пересдавала физику, а весной на первом курсе еще и анализ. Физику она пересдавала, но вовсе не кидалась ее учить в следующем семестре, а сейчас на ней был несданный гос, как у Заславского, и, встретив ее в столовой, я кинулась к ней с тревожным вопросом, всё ли в порядке.

-Да, четыре балла— ответила, смеясь, Наташка.

Я, когда училась с ней в одной группе, и потом пугалась ее двоек больше, чем она сама. Наташка считала:

-Ну двойка, так двойка, не рвать же на себе из-за таких пустяков волосы, и мне часто казалась, что эта ее психология так злила Степанова — двойку получает и хоть бы бровью повела — не расстроилась, так изобразила бы огорчение.

Вечером, в общежитии, после пережитых потрясений, я сидела и слушала Милку Ионат, которая, посмеиваясь, говорила:

-Ну что сдали кванты? Мозги в порядке? А то у нас один парень сдал квантовую механику, вышел с экзамена, поднял обе руки кверху и закричал:

-Я пси-функция. Так его с поднятыми руками и увезли в психушку.

Мы со Светой Светозаровой смеемся как-то невесело — это смешно, но одновременно и страшно — уж очень похоже на то, что взаправду так и было.

Перед экзаменом по физхимии наша группа решила развеяться и покататься на яхте. Катал всех Цырлин, наш яхтсмен. Выбрали солнечный погожий денек, купили продукты, неизменную водку, и тронулись в путь. Физтеховская спортивно-водная база была в Хлебниково. Яхта была большая, мы забились в нее и довольно скоро отчалили. Ветер был сильный, и мы быстро шли по Клязьминскому водохранилищу.

Вдруг справа на берегу стали видны какие-то странные металлические конструкции, а подплыв поближе, мы увидели мужчину, стоящего в воде (а вода была не выше16-17 градусов) с женщиной на руках.

Оба были синеватого цвета от холода. Пока мы их с любопытством разглядывали, на нас стали громко вопить с берега:

-Убирайтесь отсюда, уплывайте, черт вас сюда занес! Проваливайте!

Оказывается, шли съемки фильма, и мы испортили им кадр — вдруг неожиданно появляется не предусмотренная сюжетом яхта — не иначе, как предполагался какой-нибудь дикий берег.

Мы были страшно довольны — не каждый день удается поучаствовать в съемке фильма, но всё же послушались и уплыли дальше.

Всё время, пока их было видно, мужчина так и стоял в воде, только теперь он и партнершу тоже опустил в воду.

Мы погуляли, поели, ребята как следует, выпили, порезвились на солнышке и травке — мы с Ириной загорали, а ребята гоняли мяч, в начале и Ирина тоже с ними побегала, а я лениво валялась на травке и глядела в голубое небо.

Усталые от обилия света и воздуха, но довольные проведенным днем, мы возвращались с прогулки обратно.

Почему-то мы пристали к какому-то причалу на берегу, Водниковском берегу, противоположном Хлебникову. Парни разбежались по берегу, тепленький Женька не убрав паруса, бросил яхту на Юрку Заславского, а сам сошел на берег, и даже не завязали канат как следует.

Стоя на мостках, я вдруг почувствовала сильный порыв ветра, обернулась и увидела — ветер надул паруса, и яхта уплывает от берега.

Я схватила канат и стала громко звать на помощь, в секунды прибежали ребята, Ральф оттолкнул меня, уперся ногами в настил, и потянул канат на себя. Тут же подбежали Лебедев, Бережковский, Маценко, Падалко, целой группой они, упираясь, пытались удержать яхту— но не тут-то было — на полных парусах она стала стремительно уплывать от берега. Это было очень красивое зрелище. Ребята, чтобы не содрать ладони о канат, вынуждены были выпустить его концы.

-Что ж ты, нам Зоя не помогла, — насмешливо спросил меня Ральф, глядя, как я грустно смотрю вслед уходящей яхте. Как раз тебя нам и не хватило, как той мышки в сказке.

К счастью, на борту остался Заславский, и, хотя он ничего не понимал в мореплавании и в управлении яхтой, но мгновенно протрезвевший Женька бежал по берегу и давал указания, куда поворачивать руль и за какие веревки дергать, — и Юрка убрал-таки паруса и повернул яхту обратно.

Цырлин забежал по пояс в воду, поймал конец, они его завязали уже как следует, притянули яхту, мы сели, возбужденные происшедшим, удивляясь находчивости Юрки, который всех выручил и который плавал с нами в последний раз, его ждало отчисление.

Мне было жаль Юрку, я вспоминала, как он всегда помогал мне делать лабораторные по электричеству, когда я еще только к ним перешла.

Еще себе схему не собрал, но подойдет ко мне, разберется и поможет. Скромный и совсем даже неглупый еврейский мальчик из Киева, не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.

Так это наше первое путешествие в бухту "Радости" закончилось довольно благополучно.

Следующий, последний экзамен в этой страшной сессии, был экзамен по физхимии. Что-то нам там читали, что-то мы учили на лабораторных. У меня и за год была тройка по лабораторным, Кирилл предлагал пересдать, но дело было после сдачи зачета по теорфизике, и я просто не имела сил хоть как-то сосредоточиться, а то можно было бы и пересдать ему на четверку.

Кинетику нам читал Шлепентох, читал плохо, не по качеству лекций, а в результате плохой дикции, хотя трудно судить о качестве, когда ничего не услышал и не записал.

Он подходил к доске, брал в руки мел и что-то там шептал себе под нос, разобрать было невозможно, и, списав формулы с доски, мы уходили, не солоно хлебавши.

Тем не менее, этот короткий и довольно простой, по сравнению с физхимией, курс я знала, поскольку лабораторные вел Кирилл, а у него мышь не проскочит, не выучив. Да и болела я в 6-ом семестре меньше, но сдавать надо было за год, причем в первые полгода нам читали по две лекции в неделю, а что читали, я плохо представляла.

Экзамен был письменный. Я что-то там решала, какие-то задачки, которые я знала, как решать, еще из курса молекулярной физики со второго семестра, но слов вокруг решений написала я мало, а они взяли за образец работу того трудолюбивого студента, который написал сорок страниц — сорок страниц за 4 часа! Да я за двое суток столько не напишу! А остальные работы сравнивали с его работой.

Такой метод изобрели на кафедре физхимии, чтоб они провалились, — выбиралась лучшая работа, ей давалось максимальное число очков, а остальные сравнивались с ней.

ґ-По весу сравнивали, не иначе, — злобно сказала я, когда узнала о своем неуде. На этом экзамене залетела не только я, но и Динка, вполне благополучно сдавшая все предыдущие драконовские экзамены. Двойки у нас были с Динкой не настоящие, не в журнал, так как по весу нам немного не хватило (граммов 50) до тройки, и давалась возможность пересдать в течение двух дней без всяких отрывных и без покушений на нашу стипендию.

Мы поехали сдавать какому-то мужику с кафедры, к нему в институт. Он оставил нас в лаборатории; дал задачку — одну на двоих, и ушел, а когда неожиданно вернулся, раньше, чем мы ожидали, у меня с колен с громким хлопком упала книга, но он сделал вид, что ничего не заметил, посмотрел наше решение и задал еще вопрос, нужно было длину волны перевести в частоту.

Я сижу и говорю Динке:

-Дина, я знаю, что я это умела еще в школе, но сейчас, кроме того, что обратно пропорциональная зависимость, я ничего не помню, никакие коэффициенты, константы, скорости света.

Дина растеряно отвечает :

-И со мной ведь тоже самое, знаю, что знаю, но вспомнить ничего не могу. Хоть вставай и уходи.

Пришел преподаватель, грустно посмотрел на нас — мы заслуживали двойки. Но он вздохнул и сказал:

-Давайте ваши зачетки.

Динка сидела опустив глаза.

Потом она скажет:

-Я думала только об одном. Ну ладно, у меня две четверки, но у тебя -то две пятерки. И что человек подумает, как нас на физтехе учат.

Вышли мы с ощущением облегчения и стыда, и я высказала совершенно дикую мысль:

-Давай летом выучим, придем к нему и сдадим. Ну, противно, когда про тебя думают, что ты совершенная дура.

-Нереально, вздохнула Динка. Ну, что, ты сядешь летом физхимию учить? Не поверю ни за что.

Я так безумно устала за этот год, так устала за сессию, что у меня было незаметное для окружающих, но заметное для меня самой расстройство речи — я забывала, какой предмет как называется, и замолкала, пытаясь вспомнить слова. То есть мышление образами у меня как бы не пострадало, но перевод в слова стал затруднен. Я поехала к маме и бабушке и дня два лежала у них, и только кричала, когда они пытались со мной разговаривать:

-Не трогайте меня, ну только не трогайте меня. Подождите, я отдохну!

К этому времени мама и бабушка жили уже вместе, бабушка приехала из Колпашево, куда она всегда убывала во время каких-нибудь переездочных передряг, но не у Александры Ивановны, а у другой, тихой богомольной женщины— Дарьи Федоровны.

Домик у нее был более старый. Зато был огромный яблоневый сад под окнами, и я валялась там на раскладушке, сначала просто так, таращась в голубое небо, а потом перечитывая Цвейга и Вересаева. Вересаева мама перевезла из Батуми в Караганду, а из Караганды— в Воскресенск.

Было тихо и очень скучно, и даже комаров было мало.

К хозяйке приехала ее дочка Лиза — самостоятельная девушка, старше меня года на три, энергичная и некрасивая.

Дарья Федоровна пыталась воспитывать дочь, но та резко оборвала мать:

-Ты меня не учи, приеду к тебе, ты дашь мне три рубля, а стипендия тридцать рублей, и надо же мне как-то жить.

Я случайно подслушала этот разговор.

Дарья Федоровна была сердечница и от всяких ссор только расстраивалась и уходила в уголок, так было и при ссорах с дочкой, и когда цапались мои мама и бабушка.

По субботам в городском Воскресенском парке были танцы, и Лиза позвала меня с собой туда.

Я обрадовалась хоть какому-то развлечению, быстренько согласилась. Мы нарядилась и ушли.

А после нашего ухода хозяйка сказала маме:

-Что-то быстренько ваша дочка ожила и помчалась на танцы, тоже не любит дома сидеть.

На такого рода танцах в городском саду я была первый раз в жизни.

В школе я ходила на школьные вечера, в институте — на институтские.

Бывали еще вечера факультетские — их устраивали на втором этаже столовой, украсили это помещение и устраивали там танцы, просто танцульки-прижимки без концерта, но приглашали девочек, в основном, не своих, поразвлечься, и я там была один раз, и то случайно.

Здесь же было изобилие совершенно разнообразной публики, довольно пьяной (совсем пьяных не пускали, на входе стоял дружинник с красной повязкой), вход был платный, громко играла музыка, танцевали какие-то пары, но женский пол преобладал, все держались кучками, драк не было, но напряжение витало в воздухе. Елизавета познакомила меня с какими-то местными девочками, а сама куда-то пропала, ее отвел в сторону знакомый парень.

Девочки ушли танцевать, осталась одна моего возраста -Люда.

-Хоть бы пригласил кто-нибудь, — печально сказала хорошенькая черноглазая хохлушка Люда. Плохо сюда ходить, когда нет своего парня. У тебя есть парень?

-Нету, — сказала я честно. — Там, где я учусь, много ребят, но мне что-то сейчас никто не нравится. Никак.

-Да, и так бывает.

-Вот сейчас будет белый танец, ты и пригласи кого-нибудь сама.

Люда огляделась:

-Дак, и пригласить то некого, ну и кто тут есть?

-А вон, пригласи большого, который явно скучает. Гляди, какой высокий и рыжий к тому же.

-Свят, свят, что ты. Это такой страшный парень. Просто черт какой-то. Какая девка с ним пойдет, он сразу, как выйдут с танцев, сейчас ей под подол лезет.

-Да ну, — я уже с интересом разглядывала мрачную фигуру, отрешенно стоящую посреди танцующей, пьющей и болтающей публики. Он был выше окружающих на целую голову и, скрестив руки на груди, возвышался как телеграфный столб среди кустарников.

-А кто же он?

-Инженер. Приехал сюда по распределению и чуть что, сразу под юбку лезет, а когда орать начнет девка, он спрашивает: "А зачем ты тогда со мной пошла? "

"И действительно, а зачем", подумала я, и вдруг бес авантюризма защекотал у меня где-то под лопаткой.

-А хочешь, поспорим, я сейчас первая подойду к нему, познакомлюсь, и он ко мне под юбку не полезет?

-Что ты, что ты, ты такая худенькая. Еще не отобьешься.

Я всё же подошла к парню со словами примерно такими:

-Что Вы так стоите? Такое странное одиночество в толпе, — и так, слово за слово, я сказала, что учусь в Москве, сейчас здесь у мамы, знакомых в городе нет, так как город мне чужой. Я не здесь училась в школе. Он оживился, даже обрадовался, и мы разговорились. Минут через 15 и Люда тоже подошла к нам, и мы решили уйти с танцев (я уже устала от шума и музыки и предложила пройтись). Рыжий вызвался проводить нас, и мы тихонько шли по темным улицам поселка до дому.

Он окончил химический факультет в Воронежском политехническом и приехал по распределению сюда вместе с товарищами. Там он жил в семье, в родном городе, где была культурная жизнь, свой круг общения, а здесь, в 22 года он оказался в общежитии, молодежи мало, театра нет, делать вечерами совершенно нечего и пообщаться не с кем, остается только водка да женщины.

-Каждый месяц кто-то из друзей уезжает в родной город и возвращается с женой — просто не выдерживает тоски здешней жизни, — рассказывал он.

-Но я не хочу поддаваться и жениться только потому, что мне скучно, но очень хочу обратно, домой.

Я очень хорошо его понимала — что-то подобное я испытывала, когда уехала из дому, но всё же на физтехе было много молодежи, рядом была Москва с ее театрами и кинотеатрами, и даже просто побродить по Москве было приятно, в общем, было значительно веселее, чем в Воскресенске, где сейчас я так скучала у мамы и бабушки.

Он довел нас до дому, и мы расстались.

-Ну, и чего, страшный он? — спросила я Люду, когда мы дружно устраивались под кустик перед тем как разойтись.

-Не, чисто телок, которого от сиськи оторвали.

Лиза, дочка хозяйки, вернулась в тот вечер поздно, значительно позже меня.

Ирина, Любочка Тютнева, Светка Светозарова отдыхали в спортлагере, и я, затосковав от полного безделья, о котором так мечтала в сессию, отпросилась у мамы и поехала в Пестово.

Выехать пришлось рано утром, и я добиралась довольно долго, но радостная примчалась в лагерь, где меня бурно приветствовала весело проводившая время спевшаяся шайка-лейка. Ленка, девочка на курс моложе, москвичка, укатила на этот момент в Москву, и мне досталось ее место и ее паек. Правда начальник лагеря засек меня почти сразу же, но придираться не стал, и я три дня, на более длительное время меня не отпустили мама и бабушка, прожила в большом оживлении и таком же недосыпе.

Было холодно, и спали все вповалку, валетом, человек этак 6-7 на сдвинутых трех кроватях, скидав в кучу одеяла и матрасы.

С нами ночевал однажды даже парень, симпатичный эрудированный еврейский мальчик, который всё читал нам Есенина наизусть перед сном, а потом целовался с Любочкой, мешая мне спать.

Но к утру я, наконец, уснула, как отрубилась, и проснулась, когда уже было светло с ощущением прохлады в ступнях ног.

Я пошевелила пальцами и почувствовала под пальцами что-то мягкое, шелковистое и теплое. С трудом раздвинув навалившиеся на меня спавшие тела, я подняла голову и посмотрела в конец кровати. Моя нога уперлась прямо мирно спавшей Иришке в подбородок, и я шевелила пальцами и гладила по ее шее, благо Ирка ничего не слышала и даже похрапывала.

Кое-как я поджала ноги под себя, перевернулась на бок и снова заснула.

На второй день, после обеда, Иришка, Любочка, я и еще какие-то мало знакомые мне парни из лагеря пошли в лес. Ребята залезли на дерево и стали рубить сухие ветки для костра.

-И я хочу так, — заволновалась Ирина, схватила у спустившегося парня топор и полезла на дерево.

Я посмотрела на ее женскую кисть, на пальцы, слабо охватывающие топорище, и сказала:

-Не люблю я топор в женских руках.

И на всякий случай отошла от дерева, на котором сидела Ирка, вернее Ирка залезла на дерево, под которым стояла я.

Устроившись на толстом суку, Ирка успела лишь пару раз ударить по веткам, как выронила топор, и он упал прямо туда, где я была за минуту до этого.

Надо сказать, что шок пережила не только я, но и Сергеева, которая слезла с дерева бледная и сказала:

-Да, теперь я не скоро решусь взять топор.

Не считая этого благополучно закончившегося происшествия, всё было прекрасно — опять жгли костры, пели песни, пели мою любимую:

"Не осталось ни спиченьки, ни одной, ни одной..."

А Светозарова всё заказывала гостиницу:

"Ах, гостиница моя, ты гостиница..."

Утром народ бегал смотреть рассвет, но я, как всегда, не смогла заставить себя вылезти из постели, несмотря на уверения Светланы, что встреча рассвета на озере — это такая красота, такое удовольствие, которое запоминается на всю жизнь, и ради него можно и подняться.

Я с вечера давала себе слово встать, но утром злобно брыкалась и огрызалась на девчонок, пытавшихся меня разбудить. Любила я поспать утречком, несмотря на назойливое карканье ворон.

Три дня пролетели быстро, я надела свое новое, только что сшитое из сатина платье с молнией, плащ, накрасила губы и задумчиво стояла, ожидая, когда соберется Сергеева, которая шла меня проводить до ракеты.

В этот момент в палатку вошла Любочка и сразу спросила:

-Уезжаешь?

И вздохнув, добавила:

-Ну, вот совсем какой-то другой человек, нарядная, отошедшая от всех нас, с другим выражением лица. Хорошо смотришься.

Я была довольна, что понравилась Любе в своем самодельном платье, сшитом у мамы от нечего делать, и с этим чувством ускакала в Воскресенск.

Через неделю мне надо было ехать в Ленинград, на Каменный остров, мне дали туда путевку в санаторий.

Еще в начале весны врач в физтеховской поликлинике посоветовала мне санаторно-курортное лечение и написала соответствующую бумажку, которую я отнесла в профком, очень слабо надеясь, что мне дадут путевку, но я не решалась ехать в спортлагерь, так как у меня с желудком было хуже, чем после второго курса, и я не была уверена, что выдержу питание в спортлагере длительное время— еда там была вкусной, хорошо приготовленной, но не диетической, на второе каждый день что-нибудь жареное.

И вот мне выделили-таки путевку "на какой-то там Каменный остров", кривя губы сказала женщина в профкоме, которая почему-то, без всякой причины, меня не возлюбила, хотя я никак ее не провоцировала, разве что воспринимала, как совершенно неодушевленный предмет. Путевка была с начала августа, и я первый раз в жизни, и на многие годы единственный, поехала в санаторий.

Нас поселили впятером в палате, две женщины были постарше, после 30 лет, и нас трое: я, Галка, 18 летняя девушка из-под Ленинграда, светловолосая и голубоглазая, и Люда — молодая замужняя женщина.

В столовой мы познакомились с ребятами — Димкой из Москвы, из МАИ, и Толиком, тоже студентом и спортсменом — он был штангистом.

Мы впятером, а чаще вчетвером и проводили вместе время, гуляли по Ленинграду и много играли в пинг-понг, часто катались на лодках.

Первое время, пока мы еще не подружилась, я гуляла по Ленинграду одна, и неожиданно на улице ко мне подошел худощавый молодой мужчина, с акцентом что-то спросил по-русски, я ответила, он тут же доложил, что из Польши, город знает плохо, и не могла ли бы я ему помочь и показать Ленинград. Я сказала, что гид я никудышный, сама просто хожу и глазею по сторонам, но он предложил делать это вместе. Мне понравился его печальный и умный взгляд близко посаженных карих глаз, и я не возражала.

Оказалось, что Стас (так его звали) сопровождающий преподаватель группы студентов, приехавших в Ленинград. Студенты держатся своей группкой. А он как бы выпадал из общего коллектива и скучал, вот и подцепил меня, хотя я оказалась возраста его студенток.

-Но всё-таки ты не моя студентка, а значит, я могу с тобой гулять — заключил он свой рассказ.

Он испытывал финансовые затруднения и хотел продать мужскую нейлоновую рубашку, тогдашний дефицит, я обещала помочь ему, но на втором свидании, когда я завела разговор про рубашку, он быстро сказал:

-Не будем больше об этом.

У него был большой черный зонтик, такой зонтик стоял в комнате тети Тамары — остался от деда, а Стас носил его подмышкой и иногда опирался на него, как на трость. Он был такой смешной, старомодный с этим зонтом, и я сказала:

-Знаешь, у нас мужчины не носят таких зонтов.

-А что они делают во время дождя?

-Надевают плащи.

-А на голову?

-На голову газетку.

Стас счел, что это не очень удобно.

-И откуда ты знаешь польское слово— плащ?

-Да это русское слово.

-Нет, польское.

Мы, смеясь, спорили, а потом всё же оказалось, что по-польски — плащ-это пальто.

Люду и Галю очень заинтриговало мое знакомство, они не ожидали от меня такой прыти — я вроде скромничала, ни с кем не гуляла, никаким успехом в среде отдыхающих не пользовалась и вдруг подцепила иностранца.

Но я не находила в этом ничего особенного — ему было скучно, мне было тоже скучно. Мы были одиночки в большом городе, вот и проводили время вместе.

Стас рассказал мне, что у него есть девушка, и интересовался состоянием моих сердечных дел.

-Да, был у меня парень, — сказала я, всё еще имея в виду Ефима, хотя прошло уже целых два года, как мы перестали встречаться, — но мы поссорились.

Видимо, по мне было видно, что я переживаю ссору, и Стас, обняв меня за плечи и заглядывая в лицо, всё спрашивал:

-Ну что же такое сделал твой парень, что ты на него так обиделась.

Но я не вдавалась в подробности, чувствовала неловкость, да и не хотела травить себе душу.

Мы встречались с ним раза четыре, один раз вместе с Галей и Людой ходили в кафе, где Стас хорошенько надрался, а потом он уехал в свою Польшу, и я опять заскучала.

В столовой я заприметила красивого чернобрового парня и сказала Люде, что он мне нравится, я сказала это в основном, чтобы она ко мне не приставала, почему я себе никого не найду, раз Стас уехал.

Но авантюрная Люда тут же начала действовать, познакомилась с ним и втянула его в нашу орбиту общения, мы встречались в столовой, болтали. Звали его Миша, он учился в медицинском на вечернем и работал шофером на скорой помощи.

Как-то так получилось, что мы решили всей большой компанией, теперь уже включая и Мишку, пойти смотреть разведенные мосты.

Корпус на ночь запирался, наши комнаты были на третьем этаже, попасть ночью в свою комнату было невозможно, и мы решили договориться с мужчинами, чьи комнаты были на первом этаже, что они не закроют окна, и мы ночью, вернувшись, пройдем по их комнате и забежим наверх, минуя дежурную. Немолодые мужики, которые спали в комнате на первом этаже, охотно откликнулись на нашу просьбу, считая, что так и надо, пусть молодежь погуляет.

Но в самый последний день вдруг все отказались от этой затеи. Люда уехала домой, Галка раскапризничалась, Димка тоже вдруг раздумал, и всё разваливалось прямо на глазах.

Глядя как у меня вытягивается лицо от обиды, что я не увижу опять, уже в который раз, разведенные мосты, Мишка, который до этого как-то вяло относился к нашей затее, вдруг рассердился и сказал мне:

-Ну, и не расстраивайся, черт с ними, а мы пойдем с тобой вдвоем. Пойдешь?

-Я-то пойду, но ты-то чего, ты и не рвался вовсе и сто раз всё видел, когда дежурил по ночам на скорой.

-Не люблю я, когда поговорят, поговорят, а потом раздумают. Раз собрались, решили, то и пойдем. Сегодня после ужина и пойдем.

И мы с ним пошли смотреть разведенные мосты. Пошли на ближайший к нам мост, какой, не помню, было довольно прохладно и ждать долго до двух часов ночи.

-У меня здесь недалеко приятель в профилактории работает, но как-то не хочется к нему идти, — сказал Мишка.

-Ну, не хочется, так не пойдем, но всё-таки в тепле лучше ждать.

-Ты, наверное, не поняла, что такое профилакторий, туда ходят мужчины проверяться после случайной связи с женщиной— не подцепили ли чего.

-Фу, ну, и профессия у твоего приятеля, я и не знала, что такие профилактории существуют.

-Вот и я ему говорю, что не буду подавать ему руку при встрече, — веселился Мишка.

Мы пришли к мосту, сели на лавочку, было всего 12 часов ночи, холодало, и надо было ждать еще добрых 2 часа.

Решили скоротать время, рассказывая анекдоты.

Первым рассказывал Михаил.

После пары анекдотов я совсем завяла:

-Я понимаю, ты медик, но понимаешь, у нас, там, где я учусь и общаюсь, как-то не принято рассказывать такие анекдоты девушкам.

-Да? Удивился мой собеседник. А у нас девчонки сами рассказывают такие анекдоты и, если где нужно матом, они и мат пересказывают, не пропускают.

-Ладно, давай лучше я буду рассказывать.

И я собрала весь свой арсенал приличных анекдотов — в основном, это были анекдоты по сумасшедших, про студентов, и про мужа и жену.

Так мы и просидели, обнявшись, поскольку было холодно, и травили, вернее, я травила анекдоты. Мишка несколько раз спрашивал, что, мол, он, может, неправильно себя ведет:

-Так ты скажи. А то многие девушки жалуются на меня, что я не ласковый.

-Но я не целоваться с тобой пошла, а мосты смотреть, и ты не беспокойся, всё очень хорошо, — уверяла я его.

Наконец действие совершилось. Мосты заскрипели и медленно поднялись. А в образовавшийся проход устремились корабли. Я очень хотела подойти к самому краю и посмотреть вниз, на темную воду, но Мишка, который, как оказалось, боялся высоты, не пускал меня к краю моста:

-Я с тобой пошел, я за тебя в ответе, я старше и не разрешаю близко подходить.

-Но я сама боюсь и, честное слово, не упаду.

Кое-как Мишка отпустил меня, и я постояла возле самого края, держась за столб и глядя вниз на бурые волны.

Мишка стоял, отвернувшись, и я, чтобы не мучить его, быстро отошла от края.

-Возле самого обрыва стояла. Я всё же посмотрел, — попенял мне он.

Постояв еще немного, мы решили идти обратно.

Идти было не меньше 2-3 км, и я устала и шла тихонько. Еле дошла.

По дороге я расспрашивала Мишку о его службе в армии, и он довольно охотно говорил о ней, я не заметила никакого надрыва в нем, и ужасы, рассказанные мне Ефимом, как-то померкли.

-Ну, служил и служил, — звучало в рассказе Мишки, — ну, многие служат. Еще не конец света. Ну, поступил уже после армии, а там получил шоферские права и сейчас и при работе и при учебе. Было ему уже 26 лет, и он тоже отстал от своих ровесников, но и к этому он относился спокойно, — у каждого своя судьба, и не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

Мы подошли к открытому, как и было условлено, окну мужской палаты, я подняла руки и зацепилась за край, не представляя себе, как я всё-таки влезу, но тут мой сопровождающий схватил меня за щиколотки и без особых усилий закинул на подоконник.

В комнате было не очень темно. Светила луна, и раздавался бодрый храп спящих. Я прокралась через палату, вышла в коридор и поднялась к нам в комнату. Утром женщины радостно приветствовали мое присутствие.

-Всё-таки мы волновались. Ушла куда-то одна, ночью.

-Ну, одна я бы не пошла, — сонно протирая глаза, ответила я,

Я рассказала женщинам анекдот, который вспомнила, когда гуляла с Мишкой. Наташки Зуйковой анекдот.

"Все мужчины говорят, что они любят Баха, сухие вина и худеньких женщин, а на самом деле они любят Чайковского, сладкие вина и толстых баб".

Анекдот был встречен молчанием, а потом мне уточнили детали:

-Водку мужики любят, водку, а после водки им и баба не нужна.

Так жизнь вносила коррективы в надуманные анекдоты.

Дня через два я встретила Мишку возле нашего корпуса. Он мне обрадовался, поздоровался и взял за руку. Но я руку отняла, и вдруг Мишка обиделся.

-Мы с тобой ночь вместе провели, можно сказать, — сердито воскликнул он, — можем мы теперь днем, как пионеры, за ручки подержаться.

Я усовестилась, подала ему руку, и мы пошли в столовую, держась за руки, причем болтали сцепленными руками из стороны в сторону, как пионеры в строю.

А Димка, который вероломно бросил наше мероприятие по мостам на произвол судьбы, продолжал играть со мной в пинг-понг и плавать на лодке. Еще мы вчетвером, Люда, Галка, я и Димка прорвались в татарскую церковь.

Я как увидела издалека минареты, столь отличные по стилю от общего ансамбля города, враждебные окружающему христианскому миру, такие надменные, что загорелась желанием попасть туда, тем более, что Люда сказала, что это сложно.

Действительно, мечеть была заперта, но тут пришли какие-то иностранцы, двое, и сторож открыл дверь и пропустил их, а за одно и нас, мы тоже стали издавать какие-то английские звуки. Церковь изнутри не показалась мне такой красиво-враждебной, даже победнее, чем православные соборы.

Мы обошли ее и молча вышли наружу, на яркий солнечный свет.

Димка больше тяготел к Галке, чем ко мне, но она часто пренебрегала его обществом, и ему приходилось довольствоваться моим.

Как-то мы в очередной раз, уже вдвоем катались на лодке.

-Мне кажется твой овал лица похожим на , — как-то медленно начал Димка.

-На огурец, да? — с обидой вскрикнула я, даже не дав ему договорить.

-Да нет, ты только не обижайся, на икону. Я, наверное, просто много насмотрелся икон последнее время, вот мне так и кажется.

Я успокоилась и вошла в лодку. После огурца сравнение с иконой мне понравилось.

Так мы и проводили время, стучали мячиком, гуляли по Невскому, а вечерами были танцы, на которые я не ходила, так как совершенно никто меня не приглашал, а если и приглашал, то так несло винным перегаром, что тошно делалось. Женщин на танцах было больше, чем мужчин.

Внизу нашего корпуса был биллиярд, и вскоре я уже училась играть и довольно шустро стукала кием по шарам с Толиком и Димкой. Вечера через два я даже стала оказывать сопротивление, и играли мы уже с переменным успехом, во всяком случае, я и Димка, а Толик играл получше и всегда давал нам фору.

Незаметно пролетели 24 дня; приступов у меня не было, я даже поправилась на 2 кг. В конце августа приезжала Зойка из Астрахани, и я, распрощавшись навсегда со своими знакомыми по санаторию, поехала к ней с намерением побыть у нее день и вечером уехать.

Зоя была черна, как головешка, волосы выгорели, и красиво выделялись светло-зеленые глаза на загорелом лице. Притащила она неподъемную кучу всяких фруктов, которые были там дешевые, а здесь, в Ленинграде, не подступись, — арбузов, дынь, винограда.

Я после диеты налопалась всего этого и чувствовала какой-то дискомфорт в животе.

В общаге была суета, разбирали сумки, чемоданы, мылись, обнимались, целовались после летней разлуки, и я во всей этой кутерьме потерялась и тоже заспешила домой, в Москву.

4 курс, 1968-1969 гг.

Всю ночь напролет, трясясь в общем вагоне поезда Москва-Ленинград, я бегала в туалет, в начале пути редко, потом всё чаще, и вскоре я практически не вылезала оттуда, спасибо, весь вагон дружно храпел и никто не мешался.

Уже нечем было ходить, а меня всё гоняло. От поноса, вызванного непомерным потреблением арбузов и дынь, чувствовалась слабость, кружилась голова. Закрепляющего у меня не было никакого, и, добравшись кое-как до общаги, я пошла в ближайшую аптеку. Аптека была закрыта по случаю воскресения, но было открыто дежурное окошечко, в котором мне выдали синтомицин в порошках, за неимением таблеток.

Я глотала с отвращением эти порошки, и после приема, сколько я ни запивала водой, вкус жуткой горечи держался в течение часа, и попытки заесть не приводили ни к чему, на час у меня полностью атрофировались все вкусовые ощущения.

Кроме дресни, меня ждал еще неприятный сюрприз — оказалось, что только я записана в нашу комнату — Галя ушла, и с ней ушли Люба и Люда.

Я осталась одна и задумалась, как быть дальше. После того, как я пережила разрыв с Ефимом, это новое разочарование не слишком сильно меня подкосило. Я давно чувствовала, что мы с Галкой внутренне расходимся — то, что выглядело в ней естественным и милым, когда нам было по 18 лет, казалось мне уже ханжеством в 21 год, но было грустно, что она так мало ценила нашу дружбу, несмотря на те мелкие (но возможно совершенно непростительные с ее точки зрения) неприятности, которые я ей причиняла за последний год нашего совместного пребывания в одной комнате. Я тоже слегка устала и тоже была на нее обижена, но не смогла бы поступить с ней так, как она со мной, по воровски, ничего не сказав и не объяснившись — удрать. Остальные в счет не шли. С Любочкой у нас не было задушевных отношений, не было близости и быть не могло, слишком разной у нас была жизнь до института, разное детство — моё, любимой дочки и внучки, и Любино, жесткое, в рабочей среде, ну а Людмила, та всегда шла по пути наименьшего сопротивления, и дружить с ней было невозможно, так как она всегда выбирала тот вариант, который ей был в данный момент удобен. Мы все были в ее жизни абсолютно случайными попутчиками, и она тратила на нас ровно столько жизненных эмоций, сколько было необходимо для приятельского общения и ни на йоту больше. Жизнь ее заключалась в ее успехах в учебе и Славке, и то и другое как обеспечение в дальнейшем ее, Толстопятовой благополучной и сытой жизни. Людочка так и высказала свое жизненное кредо в разговоре со мной на общие темы:

"Сталкивать другого локтем может быть и не хорошо, но другие могут и подвинуться, и освободить место и для меня (подразумевалось, такой умной и трудолюбивой)". К слову сказать, ума и трудолюбия ей было не занимать, она была девочка талантливая и упорная, но подруга никакая.

В общем, Галка ушла, увела наших сожительниц с собой и оставила меня одну, но у меня не было эмоциональных сил возмутиться, да, в общем-то, и прав. Получалось, что я как та лиса, пригрелась у зайчиков, да их и выгнала.

Я решила ничего не предпринимать, ну поселят меня вместе с первокурсницами, которых селят в основном, как попало, они ведь не знакомы ещё друг с другом, и выбирать им не из чего, ну буду я, как Нинка когда-то нас, учить их свысока уму разуму, ну не так это и страшно.

Всё это я и рассказала Наташке Зуйковой, встретившись возле общежития, пожаловалась на свои обиды:

— Ушли, не предупредив, так что я переиграть и подыскать кого-нибудь с нашего курса уже не успела.

Наташка возмутилась не тем, конечно, что они не захотели со мной жить, — это случалось часто и было обычным делом, мало кто прожил в одной комнате все 6 лет учебы, — но тем, что всё было сделано тайком.

Весной всё было хорошо, всё нормально, а потом на тебе — полный развод.

— Галине тяжело было решиться на объяснения со мной, -пыталась я обелить Сидоренко.

Но Зуйкова не согласилась со мной.

— Свинство, и больше ничего, — неожиданно для нее резко охарактеризовала она ситуацию, поднимаясь вверх по лестнице.

Я сидела одна в тишине комнаты и думала, вспоминала, как три года назад я впервые увидела Галку в опустевшем после вступительных экзаменов коридоре общежития, как она мне понравилась, и как мы прилепились друг к другу, больше я к ней, чем она ко мне, проводя много времени вместе. У Галки, как и у Люси Никитиной, всё разложено по полочкам, всё лежат там, где положено лежать, только между Галкой и Люсей было одно очень большое различие — Люська сама была всего лишь частью окружающего мира и не очень-то лестно оценивала себя со стороны, часто была недовольна собой и любила копаться в себе и других, выискивая всякую дрянь, чтобы иметь повод для переживаний, и надоедала мне этим. У Галки, безусловно, центром правильного мира была она сама — не то, чтобы она никогда не ошибалась или не признавала свои ошибки, нет, такого в ней не было, иначе она была бы вообще невозможна для общения, нет, в мелочах пожалуйста, но внутри — нет, внутри был стержень раз и навсегда усвоенных правил приличия и порядочности, и ни на шаг никаких отступлений от него, серый такой монолит несокрушимой железобетонности.

Кроме того, у Галины и окружающий ее предметный мир был на местах, всё сложено, уложено, ничего не валяется, и конспекты буковка к буковке, в общем, никакой безалаберности, одна унылая безнадежность.

У Сидоренко был порок сердца, и думаю, к обидам на меня еще примешивалась усталость от болезней, не только своих, но и моих, то скорую вызывай, то я желудок промываю, то у меня зубы болят. А когда мне лучше, играю до часу ночи в преферанс и беспокою их, когда они уже спят, в общем, были у Галки причины не пощадить нашей дружбы, и она ушла, вся такая правильная, не сбившаяся с пути, аккуратная до тошнотиков.

Думала я и о нас с Натальей. Мы столько лет с Зуйковой в хороших отношениях, но не дружим, а почему? Что-то есть в нас такое, что разнит, иногда для совместной жизни это хорошо, а иногда и нет, не угадаешь. Поселимся вместе, не притремся, и испортятся такие многолетние приятельские отношения, не с кем будет поболтать и посмеяться в тяжелую минуту.

Я уже этого боялась.

В раздумьях я пошла в институт, переписала расписание занятий, купила себе сухарей по случаю поноса и вернулась.

По дороге обратно встретила кого-то с Электроники с нашего курса и мне, как обычно, тут же донесли последние сплетни про Хазанова.

Оказывается, Сашка Бугаев всё же уговорил Ефима на туристическую вылазку, и они пошли довольно большой группой в тайгу куда-то, то ли в Сибири, то ли на нашем Европейском севере. Поход был трудный, очень заедала мошка, и Хазанов разводил пять костров вокруг себя, когда садился испражняться, чтобы ему не закусывали комары голую задницу, а потом всё-таки не выдержал и удрал, уплыл на встречном пароходе, бросив товарищей и наплевав на романтику.

-Да, такие трудности быта не для Ефима, -засмеялась я, прослушав эту историю, и довольная, что он и тут спасовал, пошла в общагу немного развеселившись.

А вечером пришла энергичная Наталья, сказала, что обсудила всё со своими, они не возражают, и, видя мои колебания, схватила мою полосатую сумку, ручку у которой еще год назад починил Алик Кобылянский, и потащила наверх, Они втроем — Наташка, Милка Хачатурова, которую я знала только в лицо, и Ленка Левчук, шестикурсница, которую я видела в первый раз в жизни, как и она меня, жили в 121 комнате на четвертом этаже возле небольшого холла, мы его называли аппендиксом — небольшое пространство посреди коридора с окном на улицу, на месте которого могло бы быть еще 2 комнаты, но их почему-то не было.

Я взяла чемодан, покидала туда вещички и, покорившись судьбе, тоже пошла наверх. Мы прожили в этой комнате вчетвером довольно интересный, сумбурный год, после чего все разбежались — Наталья вышла замуж, Лена поступила в аспирантуру и переехала в аспирантское общежитие, Милка поселилась с какой-то своей подругой, а я тоже вышла замуж, о чем и не подозревала в сентябре, и мы поселились опять с Люсей, но это через год, а пока я присматриваюсь к новым сожительницам — разговорчивой Милке (Алексей позднее скажет — у тебя бывают паузы в разговоре, а у нее нет), увлеченной наукой Ленке Левчук, старше нас на два года, уже делающей диплом строгой голубоглазой девушке, и привыкаю к постоянному, иногда довольно утомительному присутствию Тольки Бернштейна, по-прежнему постоянного друга Наташки. В отличие от Толстопятовой, которая всегда уводила Славку из комнаты, и он заглядывал к нам лишь на несколько минут перед тем, как они куда-нибудь шли, Толик торчал у нас постоянно — впрочем это было почти во всех комнатах, когда у какой-нибудь девчонки из общаги появлялся постоянный кавалер, часто это длилось годами.

Но у Динки и Жени роман развивался довольно стремительно, и в сентябре, встретившись после 2-х месячного перерыва, они решили подать заявление в загс.

В это время родители Дины уехали на бархатный сезон, и я в очередной раз поселилась у нее.

Динка была по натуре жаворонок, а я сова и вообще сплюшка.

Рано утром Динка быстренько вскакивала и мчалась на первую пару в Курчатовкий институт, где у нас была общая база, мы с Дианкой обе были на кафедре "Биофизики".

А я просыпалась, не спеша, завтракала, радуясь тишине и покою, и шла ко второй паре. Подходя к институту, я встречала Фролову, которая уже мчалась обратно.

-Ничего интересного нет, нечего и ходить, — говорила она мне.

Но я, притащившись такую даль, всё же шла на занятия. А куда улетала Дина, я и не знала.

Возвращаясь с занятий, я не находила ее дома и варила суп — суп был постный и Динка на него фыркала. Но вечером приходил Женя, ел мой суп, Динкину селедку, картошку, молча съедал всё, что подавали, не нанося нам никаких обид и одинаково добросовестно уничтожая всякую еду вне зависимости от личности повара. Один раз он остался у нас ночевать в проходной комнате, а мы с Диной спали в спальне родителей. Динка, как всегда, утром умчалась на занятия. А я дрыхла, потом встала, приготовила завтрак и стала думать, как разбудить Женю. Зайти к нему в комнату я стеснялась.

А вдруг он уже встал и одевается, ширинку застегивает, а я влезу в неподходящий момент?

Походив по коридору, я придумала: взяла будильник, завела его на текущее время и поднесла к приоткрытой двери. Будильник шумно прозвенел и поднял Женю, который потом утверждал, что его разбудил будильник, стоящий в комнате на столе.

Дина возражала:

-Этого не может быть. Этот будильник уже 5 лет не только не звонит, но и вообще не ходит.

Не могли они никак понять, в чем дело.

Как-то раз утром, кажется, в субботу, Динка накрасила глаза, ресницы, аккуратно причесалась и надела свой выходной красный костюм.

Я сидела на постели и с интересом наблюдала за ней. Диана красилась далеко не каждый день.

-И куда это ты так собираешься? — поинтересовалась я.

-В зоопарк — Диана странно хихикнула. За ней зашел Женя, и они ушли.

Надо же, думала я, оставшись одна, и берясь за учебник. В институт она ездит, не красится. А тут перед тиграми ей макияж понадобился.

Вечером была вечеринка. Пришли девчонки, Ирка, Динкины одноклассники.

-Ну, как зоопарк? — спросила я, танцуя с Женей.

-Так ты всё знаешь, нам назначили на 30 ноября во дворце.

Я провернула информацию в голове довольно быстро, поняла, что зоопарк — это загс, и поздравила его и скрытную Фролову.

Когда родители вернулись, Диана им сообщила о своем решении.

— Папа, он ничего, он Женю уже знал, догадывался. Но для мамы это был удар. Она никак не могла поверить.

Ирка расстроилась, что теряет близкую подругу, которая, очевидно, уже не будет столько времени проводить с нами, ну, а я нисколько не расстроилась — Женя мне нравился, он был уже взрослый, на 8 лет старше нас, и чего тут было тянуть? Я считала, что всё получается, как получается, мне казалось, что они будут стабильной парой, и так и вышло. Да и времени у энергичной Динки на дружбу тоже хватало.

Наташкин день рождения отмечали, кажется мне, в этом году, девичником. Во всяком случае, я помню наш сбор у Натальи на квартире, мы приготовили сациви и плов, наелись, напились, и даже есть фотография — сидит разомлевшая Любочка Тютнева, а на коленях у нее валяется хохучущая Фролова, но может быть, фотография сделана раньше, у Динки на квартире, у Динки часто собирались наши девчонки и Динкин класс, особенно, когда родители были в отъезде.

Уже начиная с конца второго курса, вплоть до Динкиного замужества мы собирали девичники, видимо, сказывалось утомление от постоянного преобладания мужского народонаселения. Григорьев как-то автоматически положил этому конец, сначала они с Дианой были молодожены, и собирались у них, а он приглашал своих товарищей, позднее и я уже была замужем, и женским коллективом мы будем собираться снова, спустя несколько лет, и уже сокращенным, Ирка, Динка, я и Ленка Жулина.

В сентябре нашу группу вызвал на ковер проректор Кузмичев для проработки из-за плохой успеваемости — Заславского отчислили, и вообще в группе было много двоек в весеннюю сессию.

Кузмичев слыл бабником, и Пашка перед походом к нему печально оглядывал ударные резервы группы в лице Ирки и меня.

-Ну, и кто сейчас такие юбки носит, — сомнительно произнес Лебедев, глядя на наши подолы.

-Сейчас такие юбки, носят, посмотришь, зажмуриться хочется, а тут прямо чуть не до колен. Ладно, сядете на стул в первом ряду, юбочки чуть-чуть наверх, ножку на ножку закинете и не сводите с него глаз.

-Ирочка, ты, пожалуйста, сними очки, так лучше.

-И где ваш макияж! Нет, ну, что творится, не могли ради товарищей постараться. В других группах и глянуть не на что, а наведут марафет, и хоть куда, одним нам такая невезуха, — распалялся Лебедев.

Ирка смеялась, но я огрызнулась:

-Не хотим отвлекать товарищей от учебы.

В общем, мы сели, как Пашка повелел, в центре комнаты, и Кузмичев, который от природы еле-еле ворочал языком и был, возможно, с похмелья (дело было в понедельник), медленно говорил и, переводя взгляд с моих гипнотизирующих его черных глаз на Иркины округлые колени, надолго замолкал, с видимым усилием собирая клочки мыслей в кучку.

О чем он говорил, я так и не поняла. Это было совершенно неинформационная речь, как съезды партии, — читаю материалы, а воспроизвести не могу, нельзя это пересказать простыми человеческими словами.

Так и тут, были призывы учиться лучше и помогать друг другу в этом нелегком деле. Обыкновенное мероприятие для галочки, и чего Лебедев шебаршился, я не поняла, так, Ваньку валял по привычке.

В сентябре же была какая-то гулянка в группе, не помню, что-то отмечали. Помню дым коромыслом, распеваем свой любимый "Шарабан", правда в этот раз, когда Иринка стала заказывать его Ральфу, Ральф вдруг сказал задумчиво, настраивая гитару:

-Девочки, а ведь эта песенка не того... не все слова в ней приличные, вы не очень-то увлекайтесь.

-Да-а, — протянула я растеряно, -а я и не заметила.

-Это потому, что ты таких слов и не знаешь, Ральф засмеялся, и на этом дело и кончилось. По-прежнему на всех наших сборищах, которые с какого-то момента стали называться "профсоюзными собраниями" — наверное, надо было провести мероприятие для галочки, народ собрался, напился, и отметил как профсоюзное собрание, а с той поры и пошло, как группа гуляет, так профсоюзное собрание, а как профсоюзное собрание, так и песенку про девку и шарабан поют.

И я, глядя, как моя скромная Иринка, которая и не целовалась-то толком ни с кем, радостно выпевает:

"Продам я юбку и панталоны, куплю тройного одеколону", думала про себя:

-Ну, и чем нас с Иркой привлекает эта песня? Непотопляемостью героини, наверное, нет у нее ни кола ни двора, не знает она, что будет завтра, но не унывает, катится ее шарабан, катится, и нас несет поток жизни и учебы незнамо куда, и не знаешь, доплывешь до диплома или застрянешь, и мы не уверены, что будет завтра, но сдаваться не собираемся, вот сидим тут и бесшабашно поем.

Тут меня отвлек от моих мыслей Юрка Ермолаев, который сидел рядом со мной и вдруг ударился в философские рассуждения, он начитался Ницше и теперь пересказывал мне его.

Я Ницше не читала и слушала с интересом, сразу отметив про себя, что с помощью Ницше Юрка пытается возвеличиться в собственных глазах, так как в глазах окружающих он не очень лестно оценивался. А самоутвердиться, оказывается, очень хотелось, и философия Ницше ему в этом помогала.

В середине беседы, слегка поднакачавшись, Юрка вдруг положил мне на плечо руку, снисходительно так, по-товарищески положил, но я поняла, что он с начала нашей беседы напряженно думал, как это сделать, но никак не решался. Мне стало весело, я как дура, уши развесила, а он всего лишь рвется со мной пообниматься.

Руку я не скинула, я уже была не такая недотрога, как раньше, и решила подождать разворота событий, а уж потом сразу осадить. Зато мои обычные приятели, Пашка и Сашка Маценко почему-то прямо-таки оскорбились, увидев Ермолаева в обнимку со мной, хотя мои отношения с ними никак не давали им повода быть недовольными тем, что я с кем-то обнимаюсь. Я вспомнила, как любила Виолетта подобные ситуации, и решила поинтриговать, то есть я продолжала делать вид, что внимательно слушаю Ермолаева, сидя с ним в обнимку, а на самом деле просто забавлялась, потом, когда мне это надоело, сказала, что пойду домой.

Юрка пошел меня провожать и так и не убрал руку с моего плеча, будто она там приклеилась. Роста он был небольшого, и идти ему было неудобно в обнимку, но он не хотел легко сдавать неожиданно завоеванных позиций.

Мы ушли, а эти гаврики, Лебедев и Маценко, поперлись за нами, уже прилично тепленькие, пьяный Пашка, уходя, сообщил оставшемуся обществу:

-Пойду, пригляжу за ними, а то еще и целоваться начнут.

Сашка же прихватил с собой гитару и тихонько перебирал струны, идя за нами в обнимку с Павлом. Так и плелись — Юрка в обнимку со мной впереди, Маценко с гитарой и Пашкой сзади, буквально наступая нам на пятки.

Когда Юрка и я сели на лавочку под окнами общежития, Лебедев и Маценко шлепнулись рядом с нами, один справа, другой слева, дабы не пропустить чего интересного. Ничего интересного не происходило, время шло, Сашка потихоньку стал наигрывать и напевать Высоцкого, Лебедев ему подтягивал, я с удовольствием слушала, забыв про Юрку и сердясь на Павла, он подтягивал фальшиво. Пришла знакомая девчонка Ирка Фомина, попросилась посидеть, послушать песни, мы сидели уже впятером и пели под окнами, потом Пашка замолчал, я, наконец, скинула лапу Ермолаева с плеча, сказала ребятам, что я устала, замерзала и ухожу.

Юрка тоже ушел, а Сашка, Павлик и Ирка сидели до двух ночи и все пели, и я, лежа в постели, слушала Сашку сквозь сон, так и заснула с мыслью, что у Юрки глупости в голове, а Павлик и Сашка отличные ребята.

Как-то позднее вдруг девчонки скажут, что к ним приходил парень с выпивкой из моей группы, искал меня, очень даже настойчиво требовал, но я была у мамы, в Воскресенске.

Я с трудом высчитала, кто это мог быть, и по описанию поняла, что видимо, Юрка Ермолаев.

Четвертый курс нам обещали полегче. Фактически все, попавшие на четвертый курс физтеха без хвостов, считались окончившими институт.

Хотя были и исключения.

На нашем курсе училась девочка из Астрахани, звали ее Валя. Симпатичная такая девочка, только мало общительная. У нее был приятель, парень года на два постарше — еврей, но совершенно белобрысый, будто обсыпанный мукой, юноша, Марк. Валю из-за него прозвали — девушка с белой тенью — они были из одного города, и он ее опекал, буквально ходил по пятам, будучи очень способным, помогал учиться. Первые два года учебы они были неразлучны. А потом он попал в диссиденты, его отчислили, отчислили уже с пятого курса, и позднее он работал в Астрахани лодочником, а в свободное время преподавал математику. Физтеха он не окончил. А Валя еще до его отчисления стала его сторониться и благополучно окончила институт вместе с нами.

На четвертом курсе Наташка Анохина жила в одной комнате в корпусе "Д" с Валей и Наташкой Милешкиной, прехорошенькой москвичкой, чья яркая, фарфорово-розовая, прямо-таки вызывающая красота контрастировала с ее ядовитым змеиным язычком.

Такое сочетание мне очень нравилась, хотя я общалась с Милешкиной мало, но концентрация яда у Наташки всегда была такой высокой, что это замечалось и при не близком общении.

Как-то раз, когда она была в нашей комнате, еще в 65-ой, разговор шел о моей худобе. Милешкина, бывшая гимнастка, была тоненькой девушкой, и я бросила ей:

-А ты-то чего выступаешь. На себя погляди, такая же почти.

-Я, — закричала Милешкина. — Я такая же?! Да у меня руки толще, чем у тебя ноги.

Ручки и ножки у Наташки были, действительно, чуть покруглее моих. Ее отпор так мне понравился, что я еще долго хихикала после того, как Милешкина ушла.

Девчонки жили в корпусе "Д", так как места в нашем общежитии стало не хватать, и студенток, в основном москвичек, переселили в корпусе "Д". Жить стало легче — в корпусе "Д" сделали два душа — мужской и женский, и появилась возможность мыться каждый день, а до этого у нас был душ в подвальчике — все дни мужские, и только один — четверг женский, так что приходилось неделю хрюкать.

В комнате у них, как и во всем корпусе был ужасный холод, еще холоднее, чем у нас, топили совсем плохо, а панельные стены были тонкие, и вот, как-то ранним вечером они с Наташкой Милешкиной лежали на кроватях под одеялами в одежде — грелись.

Пришел Марк, Валю не застал и стал звать девочек пройтись — мол, прогуляетесь, подвигаетесь, и теплее вам будет. Девчонкам лень было вылезать из-под одеял и они продолжали валяться, ожидая, что Марк сейчас уйдет, но он не ушел, а завалился в одежде на свободную кровать, тоже укрылся одеялом и стал читать какую-то книгу, которую взял с тумбочки.

Всё бы ничего, но тут случайно, перепутав дверь, в комнату зашли родители девочки-первокурсницы, которая жила рядом.

Представляете, как они изумились, увидев двух девушек и одного парня, уютно лежащих, как ни в чем не бывало, в постелях. Для усиления впечатления совместной жизни, мгновенно реагирующий на ситуацию Марк открыл дверцу тумбочки и, достав оттуда кусок хлеба, начал жевать, в то время как Наташки объясняли остолбеневшим предкам, где живет их дитятя.

Родители удалились с круглыми от изумления и ужаса глазами.

-Наверное, захотят забрать дочку из этого вертепа, — хохотали мистификаторы.

Вот с этим Марком и обошлась потом так круто судьба, вернее, Советская власть.

А вообще, как нас предупреждали, только на физхиме еще читали тяжелые курсы, и надо было бы учиться, но кругом шло полное расслабление и сплошные свадьбы.

Начал Алик Кобылянкий, как я уже говорила, их с Валей свадьба была в конце третьего курса, потом Люся вышла за Сашку Юноша. Они еще весной договорились, что осенью поженятся, и поженились.

На ее свадьбе Люсина мама, проходя мимо меня, узнала сразу, обрадовалась знакомому лицу, она помнила меня еще со второго курса, когда я у них гостила, обняла и сказала:

-Красавица ты моя, вот бы и тебе под венец.

Но мое время еще не пришло.

Свадьбы играли комсомольские, собирали по 10 рублей и отдавали молодым, окупая таким образом свадебные расходы, причем собирали заранее, так как иначе не было денег на свадьбу.

Я собирала деньги на Люсину свадьбу от тех девчонок, что были приглашены, и Виолетта, с неохотой сунув мне в ладонь 10 рублей, буркнула как бы про себя:

-Студенты тоже люди. Где напастись таких денег на все свадьбы.

-Я предпочла не расслышать. Виолетта не была скупой, и не денег ей было жалко, а обидно: Люся выходит замуж, а она сама, такая клевая девица, еще не пристроена.

На Люсиной свадьбе, попозднее, когда все уже напились, я заметила знакомого студента с нашего факультета, с физхима, который ну никак не мог быть приглашен. Он сидел в конце стола, спокойно ел и пил, и я вдруг вспомнила, мне ребята говорили, что есть такой способ разживиться на халяву — пройти на чужую свадьбу, когда все уже перепьются и плохо узнают друг друга, и, пожалуйста, ешь и пей сколько душе угодно.

Не могу сказать, как меня огорчил самодовольный вид этого парня, спокойно зашедшего, собственно говоря, в гости непрошенным, не приглашенным, даже незнакомым жениху и невесте, и вот теперь лопающим и пьющим за их счет.

Парень этот, кстати, очень прилично учился, и тем хуже было полное отсутствие у него даже понятий о морали и нормах поведения, и я подумала:

"Окончит физтех, защитит диссертацию, пробьется в начальники, и будут у него, непорядочного и недоразвитого в плане этики человека, в подчинении люди, которым он и в подметки не годится, и ведь безразлично будет ему их мнение о нем, а они будут думать: И откуда такая скотина взялась? С физтеха, там все такие".

Люся и Саша сняли в Долгопрудном комнату за 30 рублей в месяц.

Жили они дружно между собой, Сашка был довольно вспыльчив, но Люся умела гасить его всплески. В квартире, где они поселились, комнаты были не изолированные, а проходные, Люся с Сашей жили в запроходной комнате, я бывала у них, но не часто, стеснялась хозяйки, да и боялась быть в тягость молодоженам.

Как-то я позвала Светку Светозарову в гости к Юношам.

-Пойдем пройдемся до Люси, посидим, чаю попьем,

-Нет, сказала Света решительно. Не пойду я к молодоженам, я просто стесняюсь их общества. У них всегда такие расслабленные удовлетворенные лица, не могу на них смотреть.

Я задумалась и тоже не пошла.

Люся как-то сказала, что жить в смежных комнатах с хозяйкой очень неудобно.

-А как же живут со взрослыми детьми в одной комнате? — напомнила я Люсе жизнь наших отцов и матерей — одна комнатка в коммуналке, вот и вся жизнь.

-Ну, когда дети большие, они уже наживутся, и быстро — раз, два и готово, — как-то легко ответила Люся.

Как я услышала это ее "раз, два и готово", то краска бросилась мне в лицо, хотя мы были наедине, Сашки с нами не было.

-Господи, — сказала Люся, — ну, извини. Я никак не дождусь, когда же ты замуж выйдешь, и с тобой можно будет нормально разговаривать.

Люся была права, пора, наверное, и мне было замуж, да только никто меня не интересовал.

Люська привыкает к семейной жизни, а я потихоньку приспосабливаюсь к жизни в новой комнате на четвертом этаже и сдружаюсь с девочками.

Милада Хачатурова, небольшого роста, с пушистыми темными волосами, светло-карими глазами, аккуратная, тщательно-старательная и наивная в своих серьезных рассуждениях о жизни. Милка, наполовину армянка, а по маме чешка, из Алма-Аты, имеет интересную смесь национальных черт в своем характере: мир вещей у Милки в полной гармонии, все вещички аккуратно сложены, учебнички на полке, тетрадки, ручки, вещи в гардеробе все уложены, никакого беспорядка.

И при этом мир людей в полном хаосе, никаких полочек, никаких наклеек. Каждый имеет, по понятиям Милки, право на свою индивидуальность, и это трактуется очень широко, странности и чудачества у Милки тоже норма. Ну, посмеяться над чужими недостатками можно, а осуждать нет, осуждению подлежат только явные пороки, преступные, а всё остальное — уж как природа создала человека, так он и живет, выше головы не прыгнешь.

Саму Милку природа создала болтушкой. Говорит Милада безумолку, молчит, только когда спит, учится или ест. Нет, когда ест и учится, тоже говорит. Слова ее, легко выпрыгивающие с мягких губ, заполняют пространство как-то легко и быстро, и горошинами, горошинами, набивается ими комната. Они шуршат, закатываются под кровати, попадают под ноги. Можно ходить, думать, есть, пить, чистить зубы под непрерывное их катание по комнате. Так Милка выплескивает эмоции, слушать ее необязательно, она не очень ждет ответов, это скорее монолог, чем диалог, но мы, трое других, иногда всё же вставляем слово. Мила обычно или соглашается, или начинает спорить, можно продолжить полемику, а можно замолчать, и поток, побурлив еще на месте, где его слегка преградили, потечет себе дальше с равномерным журчанием.

Так вот, Милка стала встречаться с парнем из ее группы — невысоким умненьким мальчиком, которому она явно нравилась и которого одновременно пугала.

Юрка хоть и появлялся у нас часто, был очень молчалив, стеснителен, я лично не сказала с ним и двух слов, не сравнить с Берштейном, с которым я когда не цапалась, то беседовала на всякие темы, правда, темы выбирал сам Толька и таким образом давал Наташке повод гордиться эрудицией своего избранника, а Юрка молчал и проигрывал на фоне Тольки, как позднее и Алешка.

Юрка приходил, здоровался и сидел, молча ждал Миладу. Она одевалась за шкафом, и они уходили гулять.

На октябрь я взяла путевку в профилакторий и переселилась туда. В течение учебы на физтехе я делала это не менее двух раз в год. В профилактории меня подкармливали, накачивали витаминами, глюкозой с аскорбинкой, и таким образом я немного подзаряжалась для дальнейшей сумасшедшей учебы. В профилактории комнатки были на двоих, и я жила вместе с Валей, курочкой рябой с аэромеха, желтоглазой миловидной девушкой, усыпанной светло-коричневыми веснушками и светло-коричневыми же волосами, закрученными на плечах. Валюша была тихоней, ни с кем еще не замеченной, а тут подцепила себе кавалера — мальчика с первого курса, чем вызвала молчаливое осуждение своих ровесниц.

Объяснила она мне свой неожиданный и нелепый с точки зрения окружающих девиц роман так:

-Понимаешь, Зоя, мы познакомились в походе, а там не имело значения, какого возраста парень, просто преимущество мужчин в таких условиях очень велико, он мне помогал, поддерживал, и я не чувствовала, что он много младше.

Ее голубоглазый мужичок нисколько не был озабочен тем, что нашел себе девушку постарше — он держался свободно и на равных как с ней, так и со мной.

Если он приходил и Валя училась, он не только не проявлял трепетного уважения к занятиям четверокусницы, а тотчас интересовался, не нужно ли ей стимулирующее. Валя стеснялась, краснела, но не возражала.

Всё бы ничего, но раздражали они меня тем, что не удалялись для стимуляции куда-нибудь в укромное местечко, а садились напротив меня на Валину кровать и непрерывно целовались, правда, Валя, скосив глаза на меня, делала вид, что отстраняет его. Я вынуждено уходила и сидела у своих, в 121 комнате.

-А чего ты здесь? — интересовалась Милка. — А, наверное, тебе этот детский сад надоел.

-Да, — сознаюсь я. — Достали. Просто жуть, все целуются и целуются. Надеялась отдохнуть месяц, и так не повезло.

-Ты только скажи, я с Юркой приду, сяду напротив, и тоже буду целоваться, и кто кого пересидит, а то нам с ним и деваться некуда, а они хорошо устроились.

-Да, еще целуются перед девушкой, которой, может и поцеловаться не с кем, — дорисовываю я грустную картину.

Но предложенным Милкой методом выживания соседей так и не пришлось воспользоваться, потихоньку прошел октябрь, и я снова переселилась в 121 комнату.

Я куда-то бреду мимо корпуса наших ребят, и мне навстречу попадаются Лебедев и Боря Каплан.

-Вон Зоя идет, — вдруг радостно говорит Боря, поднимая тонкие женские брови над круглыми детскими глазами

-Зоя, пойдем, у меня что-то есть для тебя.

Заинтригованная, я секунду колеблюсь, и Лебедев тут же комментирует:

-Ее товарищ приглашает от чистого сердца, а она еще думает.

Боря ведет меня по коридору до своей комнаты, заглядывает в нее и, вздохнув, останавливает меня.

-Подожди здесь, — говорит он, и я понимаю, что в комнате такой бардак, что запустить туда даже хорошо знакомую девушку, даже закаленную физтешку всё-таки нельзя.

Минут через пять (ищет, комментирует его отсутствие Пашка, а что ищет, я не знаю) на пороге комнаты появляется Боренька с небольшой коробочкой в руках, открывает ее и протягивает мне.

Шоколадные конфеты, набор.

Я хватаю конфету, и мгновенно надкусываю.

-Осторожно, не разлей, -хором кричат мне мальчишки, но уже поздно, я пролила находящийся в конфете ром.

Пашка мне выговаривает:

-Ну, вот хоть бы поломалась немного, сказала бы, что, мол, нет, спасибо, я шоколадных конфет не ем, нет, только увидела, сразу цап-царап и в рот, даже предупредить ее не успели, даже полсловечка сказать.

Я обескуражено молчу, мне жалко, что по усам текло, да в рот не попало, но тут Каплан, которому из Риги родители прислали посылку, а в посылке коробочку этой экзотики, мучительно поколебавшись, принимает мужественное решение.

-Всем по одной, — говорит он, — но Зоя-девушка. Ей можно две, тут есть лишние.

И я, несмотря на вопли Лебедева, что это дискриминация мужчин, осторожно беру вторую конфету, аккуратно скусываю шоколадный верх, выпиваю ром и закусываю нижней половинкой.

-Вкусно, — я облизываюсь, а Боря и Павлик внимательно смотрят мне в рот, заново сопереживая со мной вкус рома и конфеты.

Потом мы втроем идем куда-то в институт, в общем, каждый идет туда, куда он шел до нашей встречи на углу.

Утро. Пасмурный осенний день. Я не пошла на занятия, вернее, не поехала на базу, проснулась и валяюсь в постели, лень вставать.

Ленка уже умчалась в свой научно-исследовательский, оставив на столе, как обычно всю свою косметику, ватки с остатками пудры, кисточки румяна и прочую дрянь. Девчонки на лекциях, и я одна не надолго.

Я встаю, подхожу к окну, смотрю на унылую погоду, дождит, слякотно. Но деревья еще не облетели и радуют глаз разноцветием. Смотрю на корпуса общежития, и вдруг — я с начала года ни разу не вспомнила про существование Ефима!

И понимаю, всё, я совсем свободна.

Я снова залезаю в постель и думаю о своей жизни, как бы оглядываюсь.

Я на четвертом курсе физтеха, худющая, бледная, с кучей хронических желудочных болезней. А учиться еще три года. У меня после перегрузок третьего курса плохо с памятью, и навряд ли я буду учиться хорошо, но институт, наверное, закончу. Люська замужем за своим Сашкой, Динка тоже скоро выйдет за Женьку, Виолетта с Сережкой Пинчуком, но Ирка еще со мной.

Я растеряла старых друзей, живу с новыми, жить в общаге надоело, зато мама близко, под Москвой, и всё еще наладится, впереди еще много встреч и долгая жизнь, я еще совсем молодая.

Ефима я положила в один из ящичков памяти, наклеила этикетку и задвинула ящичек, и мне уже совершенно всё равно, как сложится его жизнь — отныне у него свою дорога, ну, а у меня своя, и не будет больше пересечений наших судеб.

Я познаю, что настоящий, полный разрыв — это не ненависть, не горечь утраты, это безразличие.

Много, много лет спустя, я расскажу Зойке, когда она приедет ко мне из Ленинграда:

-Я знала про жизнь Ефима всё. Все наши общие знакомые с Электроники, когда я их встречала, первым долгом рассказывали мне про Ефима без всяких просьб с моей стороны. Он женился на пятом курсе, на москвичке, как и собирался, Кажется, она была студентка пединститута, во всяком случае, Наташка Анохина, которая ее видела, сказала:

-Типичная учительница, ничего особенного, — хотя навряд ли Наташка стала бы нахваливать жену Ефима при мне, даже если она бы ей понравилась.

Ефим заработал на кооператив поездками в стройотряды, купил 3— комнатную квартиру, а потом развелся, долго жил один, второй раз женился поздно.

-Тебе не жалко было его, когда ты узнала, что он развелся? — задала Зойка неожиданный вопрос.

-Его? Нет, ни на одну секунду. Даже ее, и то мне не было жалко. Я почувствовала удовлетворение, что его семейная жизнь не удалась.

С этого разговора с Зойкой прошел еще год, мы сидели с Люськой у меня на балконе и курили, обсуждая написанное мною, вернее, сидела и курила одна Люся. Я к тому времени уже даже и не баловалась сигаретами и просто стояла рядом.

-Мать твоя не совсем верно оценила Ефима, всё же он ведь женился, жил семьей некоторое время, -так спустя много лет не согласилась Люся с маминой оценкой Хазанова.

-Так не долго же. А потом бросил ее, жил один лет 10-12, лучшие зрелые годы.

-А ты, что не знаешь, почему он развелся? — удивленно спросила Люся.

-Не знаю, но и так понятно, кто с ним уживется.

-Ему жена изменяла.

От удивления я даже села на порог балкона.

-Надо же, ты, оказывается, не знала. А мы с Веткой как-то сплетничали по этому поводу и решили, что бог всё-таки есть, и ты, можно сказать, отомщена, — продолжала Люся.

-А как же его взгляды на свободные взаимоотношения мужчины и женщины? — засмеялась я.— Представляю, как он внушал ей это, трепался, имея в виду свободу лично для себя, а быть рогатым слабо ему оказалось.

Но вернемся в 1968 год.

В конце октября или в начале ноября приехала Зойка на несколько дней навестить меня, потратив на билет в Москву последние деньги.

Она рассказала мне, что Виктор женился, скоро у него должен был быть ребенок, но он часто приходил в Зойкину комнату и подолгу сидел там, как когда-то в дни их дружбы.

-Раз пришел, второй, третий, и всё сидит, а через неделю я его прогнала.

— Сказала, иди домой, там тебя ждут, а здесь ты никому не нужен.

Я вздохнула.

-Ну, значит, и у тебя всё.

-И как легко мне стало, свободно, радостно.

Мы с Зоей погуляли по Москве, посетили Кремль, царь-пушку, царь колокол, погуляли по набережной, набегались, купили сбивной торт, теперь я ем только такие, а сливочные нет, и усталые, еле волочим ноги. Торт я положила набок в сумку и так носила.

Выйдя на Новослободской, я вдруг чего-то забеспокоилась и решила проверить состояние торта.

-Да ладно тебе, -уговаривала меня Зоя, вези уж до общежития.

-А вдруг крем помялся?

-Так уже помялся.

-А вдруг только начал мяться, тогда я повезу его правильно, — и я открыла коробку.

То, что я там увидела, очень впечатляло — крема не было совсем!

Когда мы его покупали, это было красивое, бело-розовое воздушное сооружение, а сейчас я увидела коричневую облезлую поверхность бисквита и где-то внизу со столовую ложку какой-то липкой невзрачной массы.

Мои утомленные ходьбой по Москве нервы не выдержали этого варварского зрелища. Я опустили руки с тортом и начала хохотать, как безумная. Зойка, заглянув через мое плечо внутрь коробки на происшедшие там разрушения, начала мне вторить, и мы смеялись, шокируя текущую мимо нас суетливую московскую публику, как всегда спешащую неизвестно куда.

Усталость нашу как рукой сняло.

Я, наконец, закрыла крышку коробки, бросила ее в том же положении, что и раньше, и сказала наше с Зойкой любимое, когда мы много смеялись:

-Пять минут здорового смеха прибавляют год жизни, а полчаса нездорового хохота что делают, интересно?

На другой день, окончательно протратившись, мы поехали в Воскресенск, к маме и бабушке, в надежде, что нас там подкормят и предложат деньги, Зойке надо было пять рублей на обратную дорогу в Ленинград.

-Обычно мне предлагают денежку, и я или беру или нет, а сейчас возьму, — рассуждала я в электричке.

Зойка давно не виделась с моими, и они все трое обрадовались встрече.

Мама напекла пирожков, накормила нас обедом, мы переночевали и на утро, нагруженные остатками пирогов тронулись в трехчасовой путь от Воскресенска до Долгопрудного.

Денег, тем не менее, мне не предложили, а я сама постеснялась просить. Дело в том, что мама ежемесячно давала мне 20 рублей, и за этот месяц я уже взяла, а вперед просить не захотела.

-Займу у Ленки до стипендии, -успокоила я Арутюнян, -у нее всегда есть деньги.

Долог путь из Воскресенска, который к югу от Москвы, до Долгопрудного, который на севере. Погода была прохладная, мы замерзли, пока добрались до электрички и почувствовали, что не прочь поесть, достали пирожки, съели по одному, потом по второму, потом решили, что хватит, а то девчонок нечем будет угостить, и спрятали кулек с пирожками, но не надолго.

В электричке, уже с Савеловского вокзала у нас вновь прорезался аппетит. Достали кулек и съели еще по пирожку.

-Ну, а такое количество уже неприлично и везти, — сказала Зоя, разглядывая остатки.

-Придется уже съесть всё, — сказала я, — чтобы девчонки и не узнали, что у нас были пирожки. К тому же они все трое мечтают похудеть, — успокаивала я свою совесть, вспоминая, какие поклажи еды привозила с собой Елена из Воронежа.

И мы всё слопали.

Вечером Зоя пошла в туалет и вернулась оттуда какая-то растерянная.

-Знаешь, — сказала она и раскрыла ладонь, на которой лежала пять рублей, знаешь, — я на полу в туалете нашла пять рублей.

Я задумалась:

-Ну, вернуть пять рублей просто невозможно, если бы кошелек был, то тогда да, можно было бы, спрашивая какой кошелек, установить владельца, а так всякий может сказать, что это его пять рублей, очередь выстроится.

-Так что, наверное, я и куплю билет до Ленинграда на эти деньги, — вопросительно-утвердительно сказала Зоя, и мы, переглянувшись, снова, уже в который раз за этот ее приезд, начали неудержимо смеяться, как это часто бывало с нами раньше, в детстве, в Батуми.

В этот же день вечером я проводила ее на поезд в Ленинград, билетов в кассе не было, и мы бежали вдоль состава и просились в вагон без билета. Только на третьем или четвертом вагоне проводница едва заметно кивнула нам и посторонилась, пропуская Зою в вагон за те самые, найденные на полу в туалете пять рублей, Зойка поскакала радостно по ступенькам вагона, волоча за собой сумку, я махнула ей рукой на прощание и помчалась обратно в метро — было 10 часов вечера, а путь в Долгопрудный с Ленинградского вокзала не ближний.

На обратно пути я купила кекс к чаю и долго ждала автобуса. Мне было грустно и холодно, я всегда очень утомляюсь стоянием на одном месте.

Подходит троллейбус, народ садится, а я стою и смотрю на них; на остановке осталась я одна, и мне обидно, что всем уже привалило счастье в виде транспорта, а мне нет.

Вдруг какой-то молодой мужчина, который садился в троллейбус, спрыгнул в последний момент со ступеньки и подошел ко мне:

-Девушка, у вас такие необыкновенные глаза, из-за ваших глаз я спрыгнул с троллейбуса.

Я улыбнулась, но и только.

-Вас, наверное, дома какой-нибудь молодой симпатичный ждет? — с надеждой, что я опровергну его слова, спросил он.

Но я согласно покивала головой:

Да, мол, ждет, конечно, ждет. Разве девушка с такими глазами может быть одна?

Он вздохнул, тут подошел его троллейбус и мой автобус, он махнул мне рукой. Я тоже помахала в ответ, и мы расстались.

Приехав в общагу, я достала кекс и закричала:

-Ну, молодые, симпатичные, которые меня ждут, будем чай пить!

Лежащий народ вяло зашевелился, но всё же Наташка взяла чайник и потопала на кухню, которая была рядом.

На четвертом курсе студенты с кафедры биофизики, в том числе и я, которые выбрали своей базой Пущино, должны были ездить туда уже три дня в неделю, а во втором полугодие, кажется, четыре.

У нас была большая группа — со мной 8 человек.

Все мы ездили из Долгопрудного вместе, одной кучкой, за исключением Чехлова, странный был тип, полное соответствие своей фамилии.

Мы выбрали базу Пущино, так как не были москвичами, а хотелось иметь такую базу, на которой потом останешься.

Это был Академгородок, построенный в очень живописном месте, над Окой, только как-то на горе. Город был открыт всем возможным ветрам. Всегда дуло в лоб. В институт идешь — тебе дует в лоб, обратно — тоже дует, и дует не в спину, а опять в лоб. Такая была загадочная аэродинамика.

Внизу, ближе к реке была деревня, там явно дуло не так сильно.

Я спросила как-то Люду Фиалковскую, с которой жила в одной комнате в общежитии в Пущино:

— Ну почему бы там не построить, где раньше люди селились.

-Пришли три академика. Посмотрели — город на горе хорошо будет смотреться, и решили строить здесь, так гласила легенда, и так мне ее изложила Люда.

Город действительно смотрелся хорошо, возникал издалека в солнечной дымке на горке, когда подъезжаешь к нему на автобусе, и из аспирантского общежития вид на Оку был впечатляющий, кругом такие дали, внизу Ока, кусты ив на противоположном, низком берегу. Но жить там всё-таки было неуютно, очень дуло.

Кроме того, население городка было небольшое, жизнь была замкнутая, все друг про дружку всё знали, как в деревне. В общем, развлечений мало, кинотеатр был один, все туда ходили, и как-то раз произошел комичный случай.

Студенты покупали билеты подешевле (тогда еще цена зависела от места, первый ряд тридцать копеек, лучшие — пятьдесят), а садились, где придется. Зал редко бывал наполнен. И вот Аркадий Ровинский, студент физтеха, наш, один из 8, купил билет, пришел в кино и уселся, где ему вздумается. А под самое начало приперся академик Франк, директор института "Биофизика", которого Аркашка в лицо не знал. Академик стал требовать освободить его личное место, а студент сопротивлялся и предлагал въедливому старикашке сесть на любое свободное место рядом — зал был пустой, и, в общем-то, совершенно не нахальному по характеру Ровинскому просто лень было вставать, уступая странным устремлениям незнакомого человека сесть именно туда, где занято.

Франк долго возмущался наглости студентов — мало того, что приходят и сидят, где попало, так еще и требуют, чтобы академики поступали так же. Больше всего Франку было обидно, что студент не узнал его, академика.

В кинотеатре была демократия, зато в столовой была субординация — кандидаты наук, профессора, директора и прочие начальники обедали в одном зале, а мы — в другом. На физтехе тоже был профессорско-преподавательский зал в столовой, где и игрались вечерами студенческие свадьбы, но там это было как-то естественнее — студенты вместе, и преподаватели вместе. А тут выглядело всё дико, просто до неприличия, люди вместе работают над одной и той же темой, просто, один уже защитился, а другой еще нет, или он просто по инженерной части — и один идет в один зал, а другой туда не может.

Но кормили в столовой в обоих залах очень хорошо. Еда была чистая, жиры не перегоревшие, в общем, даже семейные пары с детьми иногда ленились готовить и ходили в столовую по выходным — цены низкие, еда нормальная.

Сметана была просто исключительная — ложка стоит. Причем по обычной цене и буквально во всех магазинах, кроме буфета в общежитии. Там, нимало не смущаясь тем, что во всем городе сметана густая, продавали обыкновенную жидкую сметану, так откровенно разбавленную кефиром, что мне было стыдно за продавщиц.

Я не помню ни одного тяжелого желудочного приступа в Пущино, нормальная еда и свежий воздух делали свое дело. Люда говорила, что, попав сюда, она прямо воскресла, так хорошо себя чувствовала. Но она уже окончила физтех, а нам было не так комфортно. Мы мотались взад-вперед, Долгопрудный -Пущино первые три дня недели там, потом Пущино -Долгопрудный на конец недели.

Я собиралась на электричку в Серпухов и дальше, в Пущино, когда Ленка небрежно бросила мне на кровать два номера журнала "Москва":

-Почитай там Булгакова.

Я мечтала попасть на "Дни Турбиных" во МХАТе, уже купила билеты, но что-то помешало мне пойти. Журналы я спрятала, решив начать читать в электричке — от Савеловской до Серпухова больше двух с половиной часов езды, вот, думаю, и будет мне интересное занятие. Хотя шел уже 1968 год и с момента издания романа прошло больше двух лет, я ничего о романе не слышала и просто, без всякого душевного трепета открыла журнал, и стала читать. Нужно ли говорить, что чтение захватило меня сразу, с первых же строк. Я читала в электричке, полностью отключившись от окружающего мира, читала в автобусе, стоя в толпе, читала на ходу, когда мы вышли из автобуса и пошли в институт. В лабораторию я зашла тоже с журналом, не поздоровалась, не разделась, просто села на стул в углу и продолжала читать, не отвечая на вопросы, просто меня здесь не было, я была то в Иерусалиме до нашей эры, где всё было так ярко, красочно, белый плащ с красным подбоем, золотые купола, фиолетовая мгла, то гуляла по довоенной Москве, где цвет сразу исчезал, и всё становилось тусклым, серым, пыльным.

В первом чтении не высокий философский смысл, не любовные перипетии главных героев, меня поразили сам слог и жалящая, ядовитая, ни с чем не сравнимая ирония, ирония над всем и вся. Я сидела в лаборатории, читала и изредка взрывалась смехом вслух, хохотала над проделками Бегемота и Коровьева, а фраза "я знаю, кто утащил милиционера и жильца, но близко к ночи говорить не буду" вызвала у меня спазмы смеха.

Часа через два, очнувшись, я посмотрела по сторонам, встала со стула, извинилась, попрощалась и ушла в общагу, продолжая читать на ходу и отрываясь только при переходе улицы. Добравшись до комнаты, я легла на свою кровать, не раздеваясь, и продолжала чтение.

На вопрос Фиалковской, моей соседки по комнате, аспирантки физтеха, что со мной, я на секунду оторвалась и сказала:

-Читаю "Мастер и Маргариту".

-В первый раз? — спросила Люда. Я кивнула головой, не отрывая взгляда от страницы.

-Тогда понятно.

И больше меня никто не трогал. Я остановилась только, когда дочитала, была уже ночь, Люда тоже что-то листала, я извинилась, что мешаю ей спать.

-Ничего, я с удовольствием читаю сама.

Закончив роман столь быстро, я захотела прочитать его второй раз, но не сразу, а через неделю, но во второй раз этот роман попал ко мне, спустя 10 лет.

Зато Люда, глядя на мою реакцию на Булгакова, принесла мне "Собачье сердце", а весной "Зойкину квартиру". Однако "Собачье сердце" показалась мне направленной не против Шариковых, а вообще человеконенавистнической — получалось, что собака лучше человека, и я роман как бы не приняла, в особенности его фантастичность, хотя нереальности романа я приняла сразу и целиком, ну, а Зойкина квартира — хорошо, но мало, мало мне было.

На другой день кто-то из ребят сказал, что мой шеф, Львов, был шокирован моим поведением, но я совершенно равнодушно пропустила это мимо ушей.

На четвертом курсе появилось свободное время, и можно было, наконец, заняться теми неотложными делами, которые из-за нагрузок третьего курса всё откладывались. Мне нужно было, как всегда, срочно заняться своим гардеробом.

Из-за моего отвращения к посещению магазинов у меня не получалось легко и незаметно приобретать что-то нужное, и покупка одежды всегда превращалась для меня в тяжкое мероприятие, причем срочное, так как я ухитрялась оборваться до невозможности.

За лето, сидя у мамы в Воскресенске, я сшила себе новое полотняное платье и синенький байковый халат, отделанный прошвой. Очень хорошенький получился халатик, на третьем курсе я носила ситцевый халат, а он попался неудачный, быстро слинял и приобрел такой вид, что даже Любочка Волковская, довольно равнодушная к одежде, ко всяким там нарядам, не выдержала моего внешнего вида и сказала мне:

-Скоро ты выбросишь свою портянку?

А Вовка, как увидел меня в нем, сразу вспомнил первый день нашего знакомства и изрек:

-Ну, Зоя в своем амплуа.

Но я не поддалась на провокации и выбросила свой халат только через полгода после этого разговора с Любочкой, не могла же я, не поносив, выбросить халат только потому, что он подло слинял!

А в институт я таскала темное буклированное платье, ходила в нем весь третий курс, изредка переодеваясь в старую юбку или выходной светло-серый костюмчик с перешитой из-за масляных пятен юбкой. Но переделывать юбку всё равно пришлось бы — юбка, пошитая еще в сытые школьные годы, на мне болталась.

И я решила купить себе трикотажное платье или костюм.

Сергеева долго вопила, ну зачем мне именно трикотажное, но я уперлась.

-Надоело всё, я никогда не имела трикотажного платья, и мне хочется.

-Ты ничего не понимаешь в трикотаже. Купишь какую-нибудь дрянь, — выговаривала мне моя занудная практичная подруга, — и где вообще ты собираешься это покупать?

Трикотаж был роскошью, купить его было трудно, нужно было доставать.

-В комиссионке, ну где еще можно что-то купить.

-Еще того лучше, купишь старую вещь, тебя обманут. Нет, -решила Ирка, тяжело вздохнув. — Одну тебя я на такое дело пустить не могу, выбросишь деньги на ветер, так что будем ходить вместе.

И мы начали поход по московским комиссионкам.

Ирина выбирала. Я или сразу браковала, или, если мне нравилось, мерила, но тогда уже браковала Ирка. К концу второго дня нашей беготни по магазинам, когда я уже сильно стала сомневаться, что я хочу какое-то там платье, мне уже думалось, что я ничего не хочу и не захочу в ближайшем будущем, да и Иринин пыл заметно поостыл, к нам, рассматривающим скудный товар, висящий на вешалках в комиссионке где-то на "Сретенке", подошла молодая женщина и тихо сказала:

-У меня есть трикотажный бельгийский голубой костюм. Он Вам будет в самый раз, а мне он мал, юбка узка. Я его два раза всего и надела, пополнела. Он стоил 120 рублей. А я отдам за 90.

Мы пошли с ней в какую-то подворотню мерить бледно-голубой костюм, цвет, как я считала до этого, ну совершенно не мой.

Но Ирина не имела никаких цветовых предубеждений, глянула, он ей понравился и видом и качеством, я надела верхний пиджачок, под уверения хозяйки, что он из химчистки, Ирка меня покрутила, одобрила, и мы дали за него 80 рублей, а потом стали обе шарить по карманам, выискивая еще 10 рублей, наскребли восемь, стали складывать мелочь, ну не хватало нам. А женщине уже надоело ждать, и она, всё время беспокойно озираясь в страхе, что нас засечет милиционер и расстроит нашу сделку, сказала:

-Да ладно, девчонки, спасибо, хватит, — и ушла, а я осталась с костюмом, и эта покупка была одна из наиболее удачных покупок одежды в моей жизни.

Он был теплый, элегантный, светло-голубой, бельгийский, с тоненькой синей отделкой по вороту и карманчикам, и очень мне шел, не сравнить с какой-то бордовой блузкой из тафты, перешитой из старого платья, которой я перебивалась последний год.

Ирка стала получать денежки на своей базе, полставки лаборанта, тоже приоделась, сшила симпатичное зимнее пальто с черным каракулем, купила австрийские замшевые сапоги на натуральной цигейке, затем, оглядевшись, решила улучшить быт, отремонтировать комнатку, купила обои, подобрала под тон красивые голубоватые шторы и наняла двух мужиков, которые за небольшую плату взялись побелить ей потолки и оклеить стены. Ремонтники, как водится, были большие любители выпить, и это как бы негласно входило в оплату. Вот как-то обедали они у Ирки и послали ее за водкой, не хватило им. Ирка пошла в ближайший магазин на углу, что-то там купила в гастрономии и, отстояв большую очередь в винном отделе, уже подходя к прилавку, вдруг обнаружила, что ей не хватает на чекушку пяти копеек.

Кто помнит продавщиц винных отделов тех лет, тот прекрасно понимает, что просить продать бутылку и пообещать принести позже целых пять копеек было абсолютно безнадежно, продавщица только отлаяла бы на весь магазин последними словами пропитым сиплым голосом, охрипшим в словесных баталиях со страждущими алкоголиками, просить женщин додать на водку тоже бесполезно — никто не даст, еще и обругают — оставалось только одно: просить о помощи любителей выпить мужского пола. Жаждущий должен понять жаждущего.

Ирина отошла от прилавка и, повернувшись лицом к очереди, состоящей, в основном, из сомнительного вида мужиков с редким вкраплением женщин, сказала честно:

-Граждане! Не хватает пяти копеек на чекушку. Выручите, пожалуйста.

Народ возле прилавка оживился — не каждый день молодая девушка просит подать на шкалик.

Из толпы вылезла большая красная морда, подошла к Ирке и насмешливо спросила:

-А Вам крупной купюрой или мелочью?

И морда стала медленно отсчитывать в протянутую ладошку Сергеевой, пять копеек по копеечке, сопровождая отсчет веселым хихиканьем, которому вторила вся очередь.

Ирка, тоже подхихикивая, мужественно выдержала всю процедуру и купила чекушку своим ремонтникам.

В конце концов, комнатка у нее получилась очень хорошенькая, голубоватая, и шторы в цвет.

Как-то раз мы рано утром ехали в электричке — была электричка в семь часов на Савеловской, которая шла прямо до Серпухова, мы ее и ловили, а от Серпухова 40 минут в битком набитом автобусе. Едем, дремлем, Потом Пашка Корчагин, тоже из нашей группы, достает папиросную коробку, а в ней смонтирован маленький самодельный приемник, портативные приемники стоило дорого, и студенты сами паяли себе такие игрушки.

-Надо сесть поближе к окну, — говорит он и подвигается.

-Что, экранирует? — интересуюсь я, с любопытством разглядывая его коробок с антенной.

-Да, — тянет Пашка, — хорошо всё же общаться со своими, другой я бы сейчас полчаса объяснял, почему надо сесть к окну.

-Ну, да, и у нас, физтешек, есть свои небольшие преимущества, -смеюсь я.

Вернувшись из Пущино, я стою у окна в конце коридора, смотрю всё на ту же железную дорогу, на те же кусты и курю в компании с Люсей Протазановой. Люсю Протазанову я запомнила еще с первого курса, она была своего рода достопримечательностью нашего курса. Тогда, на первом, еще по осени мы бегали по утрам в лес на зарядку — Волковская и я, иногда с нами бегала Люся Протазанова. Этот березовый лесок за железной дорогой, в котором мы паслись, так и назывался, физтеховская роща. Люся бегала с мальчиком, Леней Трахтенбергом и очень старательно делала упражнения утренней зарядки, которые при ее женственной комплекции и плавных движениях выглядели эротично, настоящая аэробика, тогда еще неизвестная. Люся была дочерью то ли первого, то ли второго секретаря Тюменской области и, хотя глупой она не была, но, безусловно, институт она окончила благодаря высокому положению папы. Правда, я не уверена, что она это сознавала.

Люсины высказывания о жизни быстро превращались в маленькие местные анекдоты, которые мы, посмеиваясь, передавали друг другу.

Протозанова совсем плохо понимала разницу между своим уровнем жизни и нашим, обыкновенную разницу между богатством и бедностью.

Первую свою сентенцию Люся выдала еще в конце первого курса Гале Чуй, с которой жила в одной комнате.

— Конечно, -сказала Люся, вернувшись с прогулки с Лёней, способным мальчиком, в последствии краснодипломником, а еще позднее доктором наук, -конечно, из нас не получится ученых. Но зато мы будем хорошими женами великих мужей.

Я, когда мне передали это высказывание, долго смеялась, свалившись в постель и вытирая слезы с глаз. — Ну, где даже на малое количество физтешек напастись великих мужей?

Вторую фразу я помню, она выдала, куря со мной в коридоре перед Госом, — Всё это пепел, — сказала Люся про учебу, стряхивая сигарету.

Комизм заключался в том, что эту банальность она выговорила так театрально, так трагически, что я сразу развеселилась, растрезвонила по всей женской общаге, и по любому поводу в нашей компании, а заодно и в других стала произноситься эта фраза:

— Всё это пепел, — говорили девчонки, не сдав задания, поссорившись с парнем или не получив зачет.

— Всё это пепел, — звучало в ответ на жалобы на усталость, лень или просто придирки преподавателя.

Сейчас Люсенька делится со мной своим планами на будущее, она выходит замуж за своего шефа на базе.

-Представляешь, — сказала она мне, девочке, жизнь которой проходила то в коммуналках, то на частной квартире, — представляешь, какой ужас, у моего будущего мужа розовая "Волга", а я всегда думала, что выйду замуж за человека, у которого будет белая "Волга".

Тяжело вздохнув, Люся затушила сигарету

Можно было это вынести и не растрезвонить по всей общаге?

Я, конечно, не только тут же передала ее слова девчонкам в комнате, но и всё обыграла в лицах, трагически закатывая глаза наверх при словах:

— Какой ужас! Розовая "Волга"!

Такая уж была моя натура, а ты думай, с кем и о чем говоришь. Но именно на это Люсенька способна не была.

Долгопрудный, вечер, Ленка пришла рано, тоже с нами дома. Нам всем четверым вдруг захотелось блинов. Мы часто пекли маленькие блинчики-оладьи из блинной муки, но вдруг захотели настоящих. Раздразнила нас Левчук, как всегда навезла из дому всякой домашней снеди, вкуснятинки бабушкиного приготовления, а когда она закончилась, нам захотелось еще.

Лена часто навещала родных в Воронеже, а мы всегда с нетерпением ждали ее возвращения. Поезд прибывал рано утром, и мы еще валялись в постелях, когда Ленка ногой стучала в дверь, руки у нее были заняты сумками с едой. Блины, пирожки, варенья домашние, чего только там не было, напеченное любовными руками Лениной мамы и бабушки. Мы садились за стол и предавались разврату — пили чай с вишневым вареньем и лимоном — это мы-то, у которых иногда чай был без сахара.

Вот слопали мы все пирожки и блины и заскучали, всё-то нам было мало.

— Я приблизительно знаю, как печь блины, — неуверенно сказала Лена, -давайте попробуем. Мы купили муку, яйца и молоко, вбили яйца, налили молока, а потом насыпали муку и стали всё перемешивать, масса получилась жидкая и вся в комках, мы стали комки перемешивать, и через полчаса труда, не давшего результата, Лена сказала:

-Это делается как-то не так, состав такой, но технология другая. Не помню, чтобы бабушка столько мучилась.

Мы еще час разбивали эти комки, а потом всё-таки напекли блинов, и комки в них не очень чувствовались.

Спустя лет шесть готовить блины меня научила свекровь, когда моему второму ребенку, сыну, было года три, и он обожал блины.

На нашем курсе ввели новую напасть — обязательный второй язык по выбору, и я выбрала французский, а Мила и Наталья — немецкий. Кто же не учил английский в школе, занимались английским 4 года, и потом год учили тот язык, который был у них в школе.

Вечер, завтра занятия по инязу. К нам пришла Светка Светозарова, и девчонки втроем Наташка, Милка и Светка учат немецкие числительные. А мы с Ленкой вынужденно слушаем их.

-Аин, цвай, драй, фиер, фюнф, секс, — хором в три голоса они читают по учебнику.

-Не секс, а зекс, — поправляет их Лена, стряхивая пепел с сигареты. Иногда, устав после работы, Ленка позволяла себе выкурить сигарету в комнате.

Начинают с начала:

-Аин, цвай, — доходят до шести, Светкин голос перекрывает всех, — секс, — выпевает она.

-Зекс, дура, — сердится Елена, выкидывая сигарету в форточку.

Светозарова так увлечена, что не реагирует и не обижается.

И снова они читают:

-Аин, цвай, драй...секс, -выкрикивает Света.

Левчук подскакивает на кровати, как будто ей за шиворот брызнули кипяток:

-Не секс, а зекс, ты, сексуальная маньячка, — уже кричит Лена.

Мне надоело ждать, когда они угомонятся, и я начинаю тоже вслух учить спряжение французских глаголов:

Же пё, ту пё, — я стараюсь изо всех сил изобразить носовой звук, даже зажимаю пальцами нос.

-Ну, всё, этого я уже не переживу, иди пердеть в аппендикс, — выпроваживает меня Лена, которая приехала с базы и мечтает отдохнуть. Я хихикаю и удаляюсь, всё равно эти немки не дадут мне возможности учиться.

Утром, собираясь в институт, мы либо ходили завтракать в столовую, либо ели дома, девчонки обычно обходились кефиром с булочкой, а я — чаем с булочкой, или молоком с булочкой. Кефир я упорно не пила. Не нравился он мне.

В обеденный перерыв топали в столовую или в буфет в новом корпусе — там давали вкусные сосиски, винегрет, бутерброды с колбасой, всё довольно съедобно. А вот вечером...

Осень, идет дождь, холодно, грязно, противно. Валяемся, каждая в своей постели, голодные, ничего не припасли, а лопать хочется.

Ленка еще в институте, и мы втроем.

-Надо идти в столовую, покушать чего-нибудь, — тянет неопределенно Милада.

-Ну, кто первая вскочит? — подначивает себя и нас Наташка.

Никто не шевелится.

Проходит минут пять. Тишина.

-Фу, какие противные, толстые, ленивые, -это уже я, тут же отделяю себя от общества, потому что они лежат, а я уже решительно села на кровати.

-Что она вопит? Встает? — Милка, которой меня не видно из-за шкафа, интересуется у Наташки.

-Еще нет, но уже села.

Я скидываю одеяло и ищу босыми ногами тапочки.

-Ноги спустила, уже стоит, — Наташка вслух описывает ситуацию Милке.

Я энергично надеваю чулки, рейтузы, задумываюсь — мне лень снимать халат, потом его надевать, когда вернусь, и я надеваю юбку и свитер прямо на халат.

-Счастливая, — завистливо вздыхает Наташка, — накрутила на себя бог знает что, и всё стройная.

-Ну, не надейтесь, не надейтесь, что я вас обслужу. Ни за что, -я вслух отвечаю на их невысказанные мысли, — идем вместе. А то я разденусь и опять лягу.

-Ну, ты метеор, — говорит Наташка словами из анекдота и поворачивается к стенке.

-Наталья, — раздается Милкин голос из-за шкафа, — прошлый раз я с Зойкой ходила, а теперь твоя очередь идти.

-Когда это было? Не помню такого.

-Было, было, Мила со мной ужинала, и тебе принесли.

-Да-а? Не может быть, — Наташка удивленно поднимает рыженькие бровки.

-Макияж не смыла, значит идем, — и я стаскиваю с Натальи одеяло.

Перед таким напором Зуйкова пасует и начинает лениво одеваться.

-Скорей, -тороплю ее я, -закроется столовая, уже полдевятого.

Минут через 10 мы, наконец, выходим.

Иногда я, устав их поднимать, ухожу одна, недовольная.

-Купи поесть, -плачуще кричат девчонки, -имей совесть, всё равно идешь.

-А справедливость? Я что, служанка? И как вы живете, когда я в Пущино?

-Ой, как хорошо живем, — тихо насмешничает Наташка.

Чуткая Мила боится меня обидеть, да еще перед походом в столовую.

-Да скучно живем, ждем, не дождемся, когда вернешься, — то ли с иронией, то ли искренне утешает она меня, и я ухожу в столовую, беру там всё тот же винегрет с колбасой, которую ем с вилки, и несу в общагу что-нибудь съестное, бутерброды с колбасой, сыр, хлеб, кефир — ну, что в такой поздний час еще не сожрали голодные физтехи.

-Ура, кормилица пришла!

Обе, и Мила и Наталья, голодные, быстро вскакивают и топают к столу.

-А руки мыть? — изображая из себя воспитательницу в детском заведении, кричу я. Наташка и Милка ноль внимания, быстро лопают с тарелки.

Я сижу, подперев ладошкой подбородок, смотрю на них и вспоминаю, сколько сил и эмоций было у нас, молоденьких, на первом курсе. Да, прошли три года этой паршивой учебы, и пройти сто метров до столовой нет сил, всё, полный упадок.

Любимые анекдоты про дистрофиков.

"Мужики, пойдем по бабам.

Подожди, сейчас ветер стихнет..."

До столовой дойти сил нет, но в Ленинград я всё же сгоняла, на октябрьские праздники или попозже.

Завалилась прямо в общагу, без всякой телеграммы, утром, с сумкой в руках.

-Зоя, чаю хочешь? — кричит мне из кухни Надежда, пока я целуюсь с Зойкой и раздеваюсь, я уже здесь давно своя.

-С сахаром? С сахаром хочу.

-Конечно, с сахаром, — Надька смеется, — а у вас в Москве что, чай без сахара пьют?

-Два дня как сахар кончился, и никак не купим, — жалуюсь я на свою московскую жизнь.

Ирина уже родила и вся под впечатлением от своего трудного материнства. Малыш переболел, и она всё рассказывала, как ходила и качала его на руках, не спуская с рук по два, три часа, всё время, пока находилась там, в доме малютки. Славка ее нашелся, он действительно уехал на заработки на крайний Север, прислал справку, что признает свои отцовские права, — тогда как раз приняли закон о том, что отец может признать свое отцовство, не вступая в брак с матерью, ребенка записывают на его фамилию и в графе отец не делают прочерка.

-В конце концов, он ведь не бросил тебя, — говорю я Ирке, — просто обстоятельства против вас, но всё еще утрясется, конечно, тебе тяжело, но у вас сын теперь, общий ребенок, а это на всю жизнь, так что не настраивай себя против него.

-Жизнь настраивает, — вздыхает Ирина, у которой от забот ввалились щеки и еще больше запали глаза.

Мы с Зойкой теперь редко посещаем музеи, зато больше ходим по улицам, вот мы стоим возле Эрмитажа, но не входим в него, а просто стоим возле атлантов, держимся за руки, мокрый снег падает нам на лица, и Зойка напевает мне:

"И есть еще надежда до той поры пока

Атланты держат небо на каменных руках".

Нагулявшись по прохладной погоде, мы чувствуем голод, заходим в ближайший магазин и покупаем 100 граммов сервелату, просим нарезать, и ужинаем хлебом с колбаской, которую мне нельзя бы, но очень хочется....

-Хорошо у вас тут, в Москве уже только в центральных магазинах такая колбаса и то в большой очереди, куда-то всё подевалось.

Да, продукты стали исчезать, хорошую колбаску уже трудно было купить, не то, что четыре года назад, когда бывало, войдешь и не знаешь, что взять — тут тебе и любительская, и докторская, и языковая, и ветчинно-рубленная, и дорогих копченых навалом.

С колбасой проблемы, но пирамиды из шоколадок и банок сгущенного молока, описанные еще Булгаковым, стоят в каждом магазине, и пока трудно себе представить, что доживем до того, что и этого не будет. Но я отвлеклась.

Пока что мы наелись колбасы и завалились спать, а на другой день вечером я уехала к себе, в Московские края.

У меня была привычка бросать деньги в книжный шкаф на свою полку кучкой. Не носить с собой в кошельке, не прятать куда-нибудь подальше, а просто бросить, чтобы удобно было взять, когда понадобится.

Еще Люся, когда я жила с ней, всегда сердилась, что я деньги кругом раскидываю. А тут Палыч, наш староста, стипендию выдавал трешками. Я принесла трешечки и сунула их, как попало, в книжный шкаф, а там стояла плохо закрытая бутылочка с канцелярским клеем.

Через день или два я полезла за деньгами и обнаружила, что мои купюры, покрыты разлившимся и засохшим клеем. Образовалась прочная прозрачная корка, так что деньги я видеть могла — вот они, мои денежки, а взять — нет, взять я их ну никак не могла, кроме парочки слабо залитых с краю.

-Ну, что же теперь делать, — застонала я, пытаясь выдрать купюры и царапая прозрачную, но прочную корку клея.

Надоумила меня Наташка.

-Налей воды, постепенно вода растворит клей, а с деньгами ничего не случится. Их делают на стойкой бумаге.

Так я и сделала.

Убрала в сторону книги, залила полку водой и вытаскивала одну оттаявшую трешку за другой.

-Зато не потратишь всю сразу, — смеялась надо мной Милка, — как раз до стипендии и растянешь. Купюры были в каких-то подозрительных разводах и слегка изменили цвет от клея. Но всё же их брали в магазине и в столовой.

Света как-то перед стипендией сдавала в магазине бутылки из-под кефира.

Бутылка с кефиром стоила 30 копеек, а пустая 15, таким образом можно было поменять две пустые бутылки на одну полную. Вот Светка и взяла две пустые бутылки в надежде разжиться бутылкой кефира.

-Тары нет, — строго сказала ей продавщица в молочном отделе ближайшего магазина "Вино. Табак. Молоко", посуду не принимаем.

Ой, — чуть не заплакала Света, — девочки, миленькие, примите, пожалуйста, а то стипендия только завтра, и у меня совсем денег нет, а кушать хочется.

И продавщица смягчилась и взяла обе бутылки, выдав Свете одну с кефиром.

Вечером, ужиная, Света со смехом рассказывала эту историю.

Пол-литра кефира хватало на то, чтобы дважды поесть — вечером и утром, а если еще есть кусок хлеба, то вообще кайф.

Как анекдот рассказывали такой случай:

Парень-студент голодного зеленого цвета — пришел в магазин и попросил продавщицу:

-Взвесьте мне две килечки.

Продавщица, немолодая, закаленная в общении с физтехами женщина, привычно не удивилась и честно бросила на весы две рыбешки, но не смогла высчитать, сколько это будет стоить.

Высоко поднимала тонкие выщипанные брови, шевелила губами, но не смогла.

-Тогда еще две, — тихо прошептал парень. Но и еще две килечки ситуации не изменили, сосчитать, сколько это стоит было по-прежнему невозможно.

-В чем дело, скажи, что ты хочешь, — не выдержала женщина.

Оказывается, после покупки водки и хлеба у него осталось две копейки, и он хотел приобрести еще и закуску в виде кильки, которая стоила 30 копеек за килограмм. Продавщица, в конце концов, отвесила ему 6 килек на 2 копейки, и он, довольный, ушел.

Близилось 30 ноября — день Динкиной свадьбы, я получила от нее открытку с приглашением и сказала со смехом:

ґ-Динка, но я ведь не могу пойти на твою свадьбу, говорят, кто на трех свадьбах побывал, своей уже не будет, а я уже погуляла на Люськиной свадьбе и на Аликиной.

Динка восприняла мои слова очень серьезно и стала меня убеждать:

-Зоя, если на трех свадьбах свидетелем был, то тогда да, тогда своей свадьбы не бывать, а если просто на свадьбу сходить, то это сколько угодно, хоть на двадцати свадьбах, хоть на ста.

Я милостиво позволила себя уговорить, тем более, что всё равно собиралась идти и только дурачилась, говоря о трех свадьбах, по правде говоря, я в такие приметы вообще не верила, и потопала к Дине на свадьбу.

Этот разговор интересен тем, что именно на Динкиной свадьбе я познакомилась со своим будущим мужем.

Свадьбу играли в профессорском зале — обычном месте всех физтеховских свадеб тех времен.

Меня попросили купить пирожных в Столешниковом переулке. Я утром съездила, вернулась к трем часам, а на пять была назначена начало застолья. В загс я не ходила и, хотя с утра проголодалась, в столовую не пошла, не хотела портить аппетит и есть невкусную столовскую еду, а просто прилегла отдохнуть.

В результате я, как выпила полстакана шампанского, так и захмелела совершенно, и свадьбу помню кусками, яркими, красочными кусками, каким бывает восприятие окружающего захмелевшим человеком.

Напротив меня сидели двое ребят — один голубоглазый парень, а второй скуластый, всё поглядывал на меня поверх очков, а я глазела на невесту. Динка выглядела очень красивой и радостной, хотя и смущалась, а Лидия Тарасовна, произнося тост, всплакнула — трудно отдавать замуж единственную дочь.

Потом провал, разрыв действительности и танцы, я танцую с высоченным Михеевым, еле доставая до плеча рукой.

После танца ко мне подбегает Тютнева:

-С кем это ты танцевала?

-С Лешкой Михеевым, Фроловским одноклассником.

-Вы прекрасно смотрелись, такой красивой парой, — воскликнула Любка.

-Да чего там, он тайно в Динку влюблен, это сразу было видно.

-В Динку, не в Динку, а она сейчас вне конкуренции, отрезанный ломоть.

Я засмеялась:

-Ну, сердцу-то не прикажешь.

Потом я танцую со скуластым парнем, который сидел напротив меня, он танцует, держась от партнерши далеко, не прижимаясь и как бы заглядывая в лицо. Мне это нравится, я не доверяю нахалам, которые прижимаются в первый же вечер знакомства.

После танца он провожает меня на место, но не отходит от меня.

-Хочешь выпить? — спрашивает.

Я не хочу, но всё же делаю несколько глотков вина, которое он мне наливает, и мы снова танцуем. Мы уже познакомились, и я знаю, что его зовут Леша, он рассказывает мне про свою тетку в деревне и про своих двоюродных братьев (я еще буду иметь честь с ними познакомиться, но пока об этом своем счастье не знаю и благосклонно слушаю), еще о чем-то.

Мне нехорошо от шума, от выпитого вина, громкая музыка бьет по нервам.

-Здесь очень душно, может быть, пройдемся? — спрашиваю я.

Мы одеваемся, расслаблено и тихо идем по Первомайской улице, сворачиваем в институтский переулок, и тут, совершенно для меня неожиданно Лешка пытается меня поцеловать. Я, не ожидавшая такой атаки, сначала отбиваюсь, сердито верчу головой, а потом сдаюсь.

Но его решительные действия кажутся мне преждевременными (я еще соображаю), и мы возвращаемся назад, в тепло и музыку, я в некотором смятении чувств от шампанского, танцев и поцелуев.

А потом Леша идет провожать меня в общежитие, мы гуляем (я в капроновых чулках) по 30-градусному морозу, а потом долго целуемся при входе в профилакторий в маленькой прихожей между двумя дверьми. Профилакторий уже закрыт, его запирают в 11 часов, и двое опоздавших ребят долго стучатся в дверь. Леша закрыл меня спиной, чтобы меня не было видно, и мы ждем, пока они уберутся, а им, как назло, не открывают.

Тут один парень и говорит другому:

-Знаешь, чем ты плох?

-Чем же это? — обиженно спрашивает другой.

-Тебя целовать не интересно.

Они похихикали и ушли, а мы тоже угомонились, и Леша проводил меня до дверей общежития, которое запирали в 2 часа ночи.

Я сказала ему, что на завтра еду к маме.

Динка звала к себе на другой день, на продолжение свадьбы, но я решила поехать в Воскресенск, два дня гулять было много для меня, и не была у нее ни дома, ни на свадьбе у Жени в Прибалтике, а Иришка туда ездила и очень интересно рассказывала про это.

На другой день после застолья, там, у Жени, Динке повязали голову платком — она уже стала молодуха, и не должна была ходить с непокрытой головой — и поставили к плите печь блины, место снохи у плиты. Динка была не на высоте по части блинов, но, в конце концов, она с этим испытанием справилась с помощью свекрови. Там у Жени, в деревне, была настоящая свадьба с обрядами, не то, что наши комсомольские свадьбы — просто большая пьянка.

Но вернемся назад. Наутро, первого декабря, девчонки в комнате устроили мне допрос, где я пропадала до 2 часов ночи, уж не подцепила ли кого-нибудь, и я созналась, что меня провожал парень, и у нас любовь с первого взгляда.

-И надолго? — поинтересовалась Ленка.

-Будущее покажет, — ответила я.

На выходные я съездила к своим в Воскресенск, вернулась и с понедельника стала ждать — появится этот нежданный ухажер или нет. Я вглядывалась во встречных парней — столько темно-русых очкариков на физтехе — просто диву можно даться!

Неделю я напряженно, с бьющимся сердцем искала его в толпе, даже сказала Динке, чтобы она выяснила у мужа, кто это, подробно описала Лешку, Григорьев понял, про кого речь, и я узнала фамилию — Криминский.

Было дано задание Женьке разыскать Лешку.

-Да, они подходят друг другу характерами, — одобрил мой выбор Григорьев.

Спустя еще неделю я забыла уже, как он выглядит, и перестала ждать встречи, не будучи уверена, что смогу его узнать.

Я заходила к Люське или еще кому-то на третьем этаже, а потом медленно, шлепая лакированными ажурными туфлями на босу ногу, зевая, возвращаюсь к себе наверх. На мне байковый халатик, накинутый на любимую, купленную еще на первом курсе пижамку до колен, тоже с кружевами. Я хорошо помню этот вечер, полутемный коридор общаги, себя в нем, идущую с мыслями о том, как я сейчас кувыркнусь в постель и засну. Вот мчится Зуйкова к телефону на столе дежурной, тогда был один телефонный аппарат на два этажа.

Опять Толька звонит, думаю я и равнодушно топаю мимо.

Натальин взгляд падает на меня.

-Так вот же она, — кричит вдруг Наташка и передает мне трубку.

-Здравствуй. Это звонит Алексей, — звучит глухой, не узнанный мною голос.

"Фомичев, ты что ли" — я собираюсь это сказать, но напряжение в голосе говорившего меня останавливает. Лешка Фомичев, приятель Ефима, иногда пристраивал свою девушку ко мне в общежитие на ночевку. Я выручала его (это было довольно просто, оставить ночевать знакомую девушку, но парня — ни-ни) и сейчас я подумала, что звонит он, я уже и думать забыла, что у меня есть еще один знакомый Леша.

Итак, я не завопила, Фомичев, ты, что ли, а тихо ответила:

-Здравствуй, — уже понимая, кто звонит.

Ничего себе раскачка, позвонил через две недели!

-Ты сейчас занята?

-Нет, в общем-то, нет, спать собираюсь.

-Давай пойдем, погуляем.

-Сейчас!?

-Ну, не надолго.

Я подумала и согласилась. Сон как рукой сняло, а других причин отказаться от свидания у меня не было, хотя я к тому времени уже поставила крест на своем романтическом знакомстве.

Так мы и начали встречаться. Алексей звонил каждый вечер около десяти, и мы гуляли по Долгопрудному, было холодно, нельзя было даже посидеть на лавочке, а стоять возле дверей общежития (к нам вел черный ход, два пролета лестницы) — это дело первокушек, а мы уже здесь не торчим, нам не по рангу, смеясь, объясняла я Лешке, когда мы проходили по лестнице мимо жавшихся по углам парочек.

Говорил он мало, а я безумолку:

-Мне очень нравится в твоем обществе, всё равно, что в своем собственном, один сплошной монолог.

Приходя домой, замерзшая, я залезала под одеяло и, грея ступни ладонями (у меня были очень холодные югославские сапоги на тонких каблуках), в темноте выдавала девчонкам стенографическую запись наших бесед, только не делая пауз на поцелуи.

-Девочки, спать, -прерывала Лена мои излияния. Ей утром было рано вставать.

Мой таинственный ночной приятель заинтриговал моих подруг.

Как-то он мне позвонил и ждал под окном, а пока я одевалась, Тютнева принесла бинокль, и девчонки по очереди, впятером, потушив свет, смотрели на Алешку в бинокль, чтобы разглядеть получше, так как я жаловалась, что не видела своего кавалера ни разу при дневном свете, а встречаемся мы уже 10 дней.

Наташка потом рассказывала:

-Он поворачивался на каждого выходящего из общаги, так и вертел головой, как дятел, было смешно наблюдать со стороны.

Мы виделись каждый день, но всё по вечерам, и я не знала, почему он звонит так поздно и что он делает всё остальное время (а он работал слесарем в НИОиКе, в институте, расположенным на Новодачной), и я не была уверена, что узнаю его при солнечном свете, и понравится ли он мне при беспощадном дневном освещении.

Как-то раз, после двух пар у меня был перерыв, и я забежала на почту посмотреть, нет ли письма от Зойки. Наша студенческая почта была расположена на первом этаже корпуса "Б". Это были просто ящички, на которые наклеены буквы алфавита, и письма сортировались по начальным буквам фамилии. Спиной ко мне стоял какой-то парень, перебирал письма, толстую пачку писем, я почувствовала толчок в сердце, обошла спину, заглянула в лицо и узнала Алешку. Он поднял голову и посмотрел на меня сосредоточенным взглядом, не узнавая в первый момент. Глаза у него оказались не скучные серовато-коричневатые, а яркие, золотисто-зеленые, так и брызнули на меня солнечной летней зеленью из-под очков.

Я открыла рот и стала его откровенно разглядывать, а он потихоньку отворачивался.

Лешка шел на Северный, что-то ему там было нужно, и я пошла вместе с ним, хотя он был не очень этим доволен — спешил, а мне тоже нужно было на занятия. Я прогулялась до начала Долгих прудов и повернула назад, вернув ему его перчатки, я бегала по студгородку без своих, а тут замерзли руки, пока мы гуляли.

Спустя еще несколько дней я пригласила его зайти к нам.

Он пришел, осторожненько так сел у порога на стул, снял шапку мерлушковую, положил ее на колени, и сразу же спросил у Лены, когда она представилась и сказала, что из Воронежа.

-А как там у вас Петровские корабельные рощи?

Я точно знала, что Ленка не имеет ни малейшего понятия, как там их Петровские корабельные рощи, и с интересом ждала ответа.

Ленка неопределенно что-то хмыкнула и потом, когда Лешка ушел, одобрила его внешность и спросила:

-Он еще и интеллектуал?

-Не знаю, что-то сомнительно, — раздумчиво протянула я.

-Шапку выбросить, ботинки тоже, да и пиджак туда же, а так, безусловно, симпатичный парень, — подвела итог впечатлению от Криминского Лена.

Я с ней согласилась, во всяком случае по поводу того, что надо выбросить, у нас не было разногласий.

В декабре, после Динкиной, была свадьба Генки Полубесова, из нашей Пущинской группы. С ним и Аркашкой Ровинским я и дружила. Генка женился на однокласснице — очень хорошенькой татарочке. На его свадьбу мы опоздали. У Ленки Жулиной было очень длинное платье, красивое голубое трикотажное платье непомерной длины, и мы срочно его подворачивали, обрезали, чтобы она интересней, моднее выглядела. Подшивали прямо на ней, в четыре руки, я и Ирина, а Динка корректировала наши действия, чтобы длина была одинаковая. В результате Ленка шикарно выглядела, но перед Геной получилось неудобно, они не садились за стол, пока мы не пришли, а мы надеялись, что просто немного опоздаем, а опоздали почти на полчаса, как ни спешили.

Генкина семейная жизнь не очень удалась — со временем он развелся, хотя очень ее любил, но мне казалось, что она его недостаточно ценит, а он был очень хороший парень и к тому же способный и старательный. Но первые годы они жили в большой нужде и, может быть, это сыграло свою роковую роль. Генка был из тех парней, которые женятся однажды и на всю жизнь, да вот, не получилось. После Генкиной свадьбы, на которую я ходила одна, рано утром, часов в 8, мы еще во всю спали, вдруг заявился Алексей и буквально вытащил меня из постели. Я еще тогда не знала, что он по утрам вскакивает ни свет, ни заря, и довольно самоуверенно приписала его раннее появление ревности, мол, боится, не закадрила ли я еще кого-нибудь, небось, всю ночь не спал. Я вышла к нему в аппендикс, поболтали и решили ехать в Пушкинский музей, на выставку.

Алешка тогда часто водил меня в картинные галереи.

А перед Новым годом и Милка лихо так несколько ночей, правда, не подряд, а с перерывами, не ночевала дома, оставалась в комнате у Юры — уйдет туда с вечера, а потом и застрянет, и приходит под утро. Но дела их так и не сдвинулись с места, и Милка вполне искренне говорила:

-Вы, наверное, черт знает что думаете, а мы, как идиоты, всю ночь просидели, держась за ручку, и только изредка целовались.

-Так, — говорила Зуйкова, — значит, это всё, на что способен твой Юрка. Да гони ты его в шею, раз проку никакого нет.

-Наверное, у него еще никого не было, вот он и не решается на боевые действия, — спросонья и я вступаю в беседу, наш пострел везде поспел.

-Черти, дайте поспать, — сердится Ленка, — сами потом дрыхнут полдня. А мне на работу.

Мы замолкаем, мы уважаем Ленкину работу, она дипломница. А нам туда еще плыть и плыть.

Еще помню, Хачатурова входит в комнату ранним утром, еще не рассвело, и быстро пробирается к себе — ее кровать возле окошка.

Крадется она тихо, но, добравшись до постели, не выдерживает такой длительной полосы молчания и произносит с горечью:

-Все мужчины сволочи и гомосексуалисты.

От такой, пусть тихо сказанной, фразы утром после проведенной с парнем ночи, я просыпаюсь мгновенно и улыбаюсь способности Милки обобщать и таким образом становиться над ситуацией — если все мужчины сволочи и гомосексуалисты, то надеяться не на что, и не ей не повезло, а просто такова природа вещей.

Зуйкова реагирует мгновенно:

-А кто он, сволочь или гомосексуалист, сознавайся, — Наталья стучит в стенку шкафа, разделяющего ее кровать от Милкиной. — Поделись!

-Ах, отстаньте от меня, ничего не знаю, — Милада дает задний ход и укладывается спать. Лена в этот раз молчит, сочувствует Милке. У самой Ленки в прошлом году был бурный роман, и она всё еще переживает разрыв.

О ее романе мне донесли Наташка и Милка, донесли виновато, она переживала, а они ничего не знали и не сочувствовали ей.

Еще в декабре Милке прислали посылку из Алма-Аты, замечательные кишмишные сорта винограда. Налопались мы этого винограда вдоволь, я пробовала первый раз жизни, даже и не подозревала, что существует такой сладкий виноград, на Кавказе сорта кислые, винные.

На Новый год Алексей предложил организовать встречу в лесу на лыжах. Разжечь костер, украсить елку, выпить, собрались идти втроем — Алексей, я и Саша Потапов, его приятель по комнате.

Конец декабря выдался морозный, и я стала сомневаться в осуществимости всей этой затеи, но Леша не колебался и уже сбегал на лыжах, и облюбовал елку, под которой утрамбовал снег для разведения костра ночью.

В самом конце декабря Григорьева предложила собраться у них. Я задумалась и передала это предложение Алексею и Сашке, Лешка заупрямился, но Сашка тут же радостно согласился, и вдвоем мы похоронили Алешкину мечту о романтической встрече Нового года в заснеженном лесу. Поехали к Фроловым, вернее, уже к Григорьевым. Ни Ирина, ни Дина еще не видели Алексея, знал его только его приятель Женя.

Лидия Тарасовна, как только мы завалились, сразу же предложила поесть Леше и Саше до того, как сели за стол, предполагая, довольно справедливо, что студенты с обеда ничего не ели, да, возможно, и не обедали. Ирка тоже пришла пораньше, чтобы помочь готовить. Сходила на кухню, вернулась и сказала:

-Ну, ничего твой Лешка. Вполне симпатичный парень.

-Ты поняла, который из двух?

-Да, — ответила Иришка.

Алешка много выпил, придуривался и не понравился мне в компании. Тогда, на свадьбе, он был другой.

Я захотела пить и Криминский наливал мне морс в стакан — если нальет полный, перестану с ним встречаться, вдруг задумала я.

Лешка налил половину стакана, остановился, подумал и налил еще чуть-чуть.

-Подождем еще, -выдохнула я про себя, обрадовавшись, нравился мне Леша.

Алешка на людях вел себя скромно и только всё тащил меня из квартиры на лестничную площадку на минутку — поцеловаться, но там было холодно, и я упиралась — боялась простудиться.

Так мы и провели всю ночь в борьбе с переменным успехом, но однокурсник Леши и Жени, Ефимов, всё же нас засек и спросил у Григорьева — что, похоже, цепная реакция, и скоро следующая свадьба?

На новогодней вечеринке я, в отличие от Криминского, ничего спиртного не пила, даже шампанского, не спала всю ночь, и у меня упало давление, о чем я и не догадывалась.

Просто второго числа я шла с Наташкой в институт в новый корпус и вдруг поняла, что сейчас упаду: поплыли желтые круги перед глазами, и зазвенело в ушах. Я медленно легла (именно легла, а не упала) на сугроб, рядом с тротуаром и лежала на мягком, недавно выпавшем снегу, глядя в серое, сумрачное январское небо, на фоне которого мелькали в вышине Натальины встревоженные голубые глаза и рыжие пряди выбившихся из-под шапки волос. Изображение Натальи на фоне неба пульсировало — то приближалось ко мне, то резко удалялось, но речь слышалась четко, хотя как-то издалека:

-Что ты, что ты. Вставай скорей, Зоя, что же ты лежишь.

Голос у Зуйковой был испуганный.

-Наташа, я не могу сейчас встать. У меня сильно кружится голова, -слова мои звучали ясно, но как будто не я это говорила, а кто-то со стороны.

-Я полежу немного, мне станет легче, и мы пойдем дальше.

-Нет, это невозможно, сейчас же вставай, и идем к врачу.

И Наташка заставила меня сходить к врачу, у меня оказалось давление 90 на 70 — очень маленькое с маленьким перепадом, за счет этого я и завалилась. Мне прописали настойку элеутерококка и спокойный режим дня. Я последовала этому совету и благополучно выползла из упадочного состояния — благополучно для здоровья, но не для экзаменов.

Первый экзамен — курс физических методов. На лекции я почти не ходила, и мне дали отфотографированные чужие лекции на два дня, фотографии делал предыдущий курс, тот же лектор, Франкевич, читал и у них.

Ну, понятно, про что это — спектроскопия, всякие анализы, ИК-спектроскопия, ЯМР, ЭПР и прочее, всё то, что потом станет моей специальностью.

Курс ?? кусочками, я не помню, чтобы сложный, но учить было его надо, полно было конкретных сведений.

Экзамен был письменный.

Надо сказать, что письменные я писала хуже, чем отвечала на устных — мне уже было тяжело длительное напряжение мозга, ну, а на устном, решил, рассказал, вернее, написал формулы, а уж экзаменатор сам понял, что нужно, сам за тебя мысленно досказал.

В общем, наш преподаватель, кажется, его звали Петр Петрович — ну, Петр — это точно, а отчество могу и путать, он весь экзамен стоял за моей спиной, и я не смогла списать ни строчки, ни даже заглянуть в учебник.

Я решила почти все задачи, опять мне помогло знание общей физики, т.е. то, что я училась нормально на первом и втором курсе, но написала я мало, я устала, и слова и термины мне совсем стало трудно подбирать.

Я написала листов пять и сдала. И опять тот же студент, мой, можно сказать, личный враг, написал 35 страниц, и они, исходя из этой работы, ставили отметки, и моя опять тянула только на неуд. Это тебе не кафедра физики, где смотрели, правильно ли человек мыслит, правильный ли у него подход к задаче, ну, а тут еще и как оформлена работа — в общем, с кафедрой физхимии на физтехе у меня не было никакого взаимопонимания.

Когда я узнала про двойку, то нервы мои, ослабленные ночными гуляниями с Алешкой и пониженным давлением, не выдержали, и я, выйдя из лабораторной комнаты, кажется, на втором или третьем этаже лабораторного корпуса, в коридор, заплакала и стала громко ругать Петра, на чем свет стоит.

-Всё время проторчал у меня за спиной как приклеенный, скотина такая, -говорила я, всхлипывая, -не дал мне списать ни строчки, а другие-то списывали, уж я-то точно знаю, что списывали, пока он меня одну караулил.

-Знает, что я всё решила сама, и много решила — написала, видите ли мало — так я и не писатель.

Слезы уже лились рекой. Я редко плачу на людях, стесняюсь, но если уже порог перешла и заплакала, то мне всё равно, и я дала волю слезам, продолжая поносить преподавателя.

Мне делали какие-то знаки, но я не обращала внимания.

Оказывается, Петр вышел в коридор, стоял за моей спиной и слышал, как я, от души, не очень стесняясь в выражениях, его честила, он молча выслушал всё и, когда я стала только всхлипывать, уже ничего не говоря, ушел. А я уселась на стол, который стоял в коридоре и, развернув большую плитку шоколада, которую мне неожиданно сунул в руку Вовчик, стала ее есть, прямо целую плитку, поливая ее горючими слезами.

Однако процесс жевания меня успокоил, слезы сами собой перестали течь, и, осознав, что я сижу на столе и жую шоколад, я спросила Вовку:

-А зачем ты мне плитку отдал?

-Ну, — Вова вдруг страшно смутился, — ты ведь хорошая. Жалко тебя.

-Спасибо, сказала я, — шмыгнув носом, — извини, слопала всю плитку одна (к слову сказать, сам Вовка написал на отлично, тоже, вражина, загнул не меньше тридцати страниц).

-Ешь, я для тебя купил, — ответил всё правильно рассчитавший Вовка. Девушка плачет. Ну что лучше сладостей ее утешит?

Я доедала плитку и вспоминала, как давно, еще на втором курсе, я печально брела по коридору. Надо было делать упражнения по английскому, а жутко не хотелось, и вдруг я увидала Вовчика, он шел зачем-то к Галке, и перехватила его:

-Вова, ты сделал английский?

-Да.

-И тетрадь с собой?

Не отвечая, Тульских открывает свой огромный, битком набитый ободранный портфель и подает мне тетрадку.

Я открываю, вот оно, упражнение, аккуратно написанное, всё понятно, только срисовывай, и подпрыгиваю радостно:

-Спасибо, какой же ты хороший парень, Вовка.

И Вовка вдруг говорит мне тихо:

-Я-то хороший, но ты-то этого не видишь.

Я уже отбежала от него и, поворачиваясь, увидела, что его лицо залила краска смущения, совсем как сейчас.

Мне грустно. Вова мой ровесник, а я влюбляюсь в ребят старше себя, ничего уж тут не поделаешь, ровесники мне кажутся очень молодыми, не парой мне.

Вечером в общежитии я жаловалась знакомой Ире, на курс старше нас, тоже с физхима, что двойку по методам получила.

-Ну, и что ты переживаешь? Поедешь в институт химфизики и пересдашь курс Франкевичу. Пересдашь на четверку — он ниже четверки девочкам не ставит — пококетничает с тобой, и пойдешь со своей четверкой.

Я задумалась, а потом пошла читать курс заново, лекции после экзамена были свободные — может, через два дня поеду и сдам на четверку.

На другой день я пришла на кафедру выяснять о времени пересдачи — вдруг ко мне подошел Петр и сказал:

-Пройдемте ко мне.

Заведя меня в кабинет, он, глядя в стол, сказал как-то неуверенно:

-Я еще раз просмотрел вашу работу и решил, что я был не прав — вам можно поставить за нее тройку.

-Ну, вот...А я уже собралась пересдавать Франкевичу на четверку.

-Ну, как я исправил двойку на тройку, так могу и обратно — тройку на двойку — засмеялся Петр. — Как уж вы захотите.

-Да нет, давайте вашу тройку. Главное, без хлопот, — и я подала ему зачетку.

А позднее Динка рассказала мне, что в тот же день, когда я ревела, они с Ириной поймали Петра на платформе и долго уверяли его, что я вообще писать терпеть не могу и всегда писала, как курица лапой, и что надо на это делать скидку.

То ли это помогло, Динка умела убедить кого угодно в чем угодно, то ли мое выступление в коридоре, не рассчитанное на его уши, его усовестило, но только он сдался, и мне не пришлось пересдавать.

Еще мы сдаем диамат или истмат. В общем, один сплошной мат. Школьных знаний по истории уже недостаточно, чтобы сдавать эти предметы, как ни хорош был наш Кулиджанов, но с его слов я сдала историю партии и политэкономию, а вот философия уже не удавалась, всё же следовало что-то читать.

Я уже давно растеряла все свои способности к гуманитарным предметам, они нагоняют на меня тоску — я не вижу в этих предметах ни логики, ни смысла.

Шпаргалки я тоже ленюсь писать, поэтому во время экзамена списываю с конспекта Бори Рябова, Ральф пересодрал с него и отдал мне, а я вдруг попалась, и тетрадку у меня отбирает преподаватель. Борька вне себя, он сам еще не успел списать билет.

Преподаватель листает Рябовский конспект-шпаргалку, и она ему явно нравится:

-Ну, если Вы это сами всё написали, то, наверное, всё знаете, — говорит он.

Я тактично молчу, пусть думает, что я молчу по поводу своих знаний, а не по поводу писания конспектов и шпаргалок.

Чего-то я ему рассказала, но он задал мне вопрос, который не знал предыдущий отвечающий, не знала и я.

-Но он без шпаргалки, ему я поставил хорошо, а Вам придется удовлетворительно ставить.

Вздохнув, он выводит в моей зачетке три балла.

Вот, до чего я докатилась — тройка по общественному предмету!

Я не возражаю, мне противно даже думать о таком пижонстве, как отказ от тройки.

Тройка тоже государственная отметка — принято считать у нас.

Боря же, несмотря на то, что я его подвела, всё-таки вытянул на четверку.

Наши окна в 121 комнате выходят не на рощу, а на общежитие корпуса "А", в котором живут электронщики, среди которых у меня много знакомых. Корпуса общежития отстоят друг от друга на 150 метров, и вечерами, когда горит свет, фигуры людей на освещенном фоне хорошо видны, а если еще взять бинокль.

И я никогда не раздеваюсь, не задернув тщательно шторы.

-Что ты все дырки затыкаешь, — сердится Наталья, — кто там на тебя глядит.

-Да у них подзорная труба, специально купили, пялиться на девушек, что я, не знаю? — защищаюсь я (о трубе мне донес Ефим).

-Нет, подумайте, — вступает в разговор кругленькая Милада, — мы тут ходим полуголые регулярно и уже не первый год, и спрашивается, кто после этого на твой бюст будет смотреть после наших? Если у них и есть труба, то всё равно они в нее на Наташкину грудь глазеют, уж никак не на твою. И Милка раздергивает шторы, которые закрыли ей страницу учебника.

Я обиженно машу рукой и ухожу переодеваться за шкаф.

Из шкафа я достаю большие голубые панталоны, толстые, с начесом и резинкой снизу, трясу ими перед носом Милки:

-Это твои или мои?

При виде штанов Наталья просто коченеет от их вида и отвечает за Хачатурову:

-Конечно твои, кто, кроме тебя, может надеть такое и не превратиться в бочку?

-Противозачаточные штаны, у меня тоже такие есть, но это твои, -объясняет мне Милка.

-Почему противозачаточные? — я очень заинтересовано разглядываю голубую байку.

-Мужчина, если увидит такое, уже ни на что не способен, так что, надела, и полная тебе гарантия, — и мы все четверо смеемся этой шутке, радостно так заливаемся, думаем, глупые, что, правда, молодого горячего парня можно охладить таким способом, смутить видом белья.

Вечер в нашей комнатке в общежитии. Сессия. Я старательно учу теорфизику, статы, предпоследний экзамен, последний на базе, шефу.

Наташка с Милкой тоже учатся, каждая на своей кровати, в своем углу.

Ленка приехала из института, переоделась и ей скучно. Приходит Алешка после работы. Он у нас теперь частый гость. Я занята, и ему тоже скучно. Жизнь у Алексея неопределенная, диплом он получил, места, где можно надеяться как-то устроить жизнь, получить квартиру, у него нет, он прописался в Подлипках, но на работу не выходит, у него долги, и он работает слесарем в НИОПиКе, зарабатывает около 180 рублей, вместо 120 инженерной ставки, и отдает долг Сашке Потапову, нашему бессменному кредитору в течение предстоящих нескольких лет.

Всё это я выуживаю у него постепенно, как мозаику складываю из обрывков фраз — Криминский как будто и не совсем молчит, но говорит очень неинформативно и о себе — мало, таинственность напускает.

Скажет что-нибудь вроде того, что в тяжелые минуты жизни, когда некуда притулиться и одиноко, и тогда человек больше открыт чувству любви и привязанности, чем в спокойном и сытом состоянии. Вот и высчитывай, какие-такие у него тяжелые минуты жизни и о себе ли он говорит или вообще философствует.

Ленка поит Криминского чаем, а потом они играют в карты, в очень интеллектуальную игру — в девятку.

-Ты похож на мою первую любовь, — говорит Лена Алексею.

Пауза, слышно, как шлепают карты об стол. Я бросила свои статы и прислушиваюсь к разговору.

-У папы был лейтенант в адъютантах, очень похож на тебя. Мне было 6 лет, и я его очень любила.

Я тихонько хихикаю, подаю голос, чтобы обо мне не забыли.

Алешка молчит, азартно следит за игрой и ноль внимания на замечания Ленки.

-У тебя есть восьмерка, — говорит он Ленке, — ходи.

Они снова сосредоточенно шлепают картами о стол.

-Я выиграла, — говорит Левчук довольным голосом, — будем еще?

-А что, делать нечего, — и они начинают новую партию.

Ленка говорит, уже дразня меня:

-А моему мужу мои родители сразу машину купят, не допустят, чтобы зять пешком ходил, — задумчиво, на распев, тянет она.

-Может, и, правда, купят, но ты вечным подкаблучником у нее будешь, — комментирую я в пространство, давно забыв про статы.

-Помолчите вы, наконец, дайте позаниматься, — сердится Милка. — С вашими машинами никак не сосредоточусь.

Наступает тишина, Лена и Алеша продолжают играть, а мы, несчастные четверокурсницы — учиться.

Половина одиннадцатого, я бросаю учебники, и мы с Алешкой, который ждет, пока я освобожусь, уходим прогуляться перед сном.

Погода морозная, ясная, вызвездило, при свете луны я хорошо вижу плавную линию Алешкиного профиля со слегка вздернутым носом и мягкими полными губами.

Неожиданно на ум приходит высказывание Павлика о женитьбе Богданова:

"Вы тут зарылись, а там Палыч завидный жених". Я совершенно не чувствую себя такой уж зарывшейся, но всё же спрашиваю:

-Леша, ты тут со мной гуляешь, а там, дома у тебя, наверное, невеста есть? Я, может, отбиваю тебя у какой-нибудь?

-Нет, у меня никого нет, — непривычно для него быстро отвечает Лешка. — Я всех своих невест замуж повыдавал.

Каждый слышит, что он хочет, вот и я услышала лишь первую часть фразы и успокоилась, приняв вторую, просто, за красное словцо, а ведь зря, я ее еще вспомню.

На последнем экзамене по теорфизике я начала отвечать очень прилично, а потом сбилась, и экзаменатор сказал:

— На тройку Вы уже ответили, задам вам еще один вопрос. Может, вы у меня на четверку вытянете.

Я когда-то довольно хорошо знала статы в общей физике, просто я совсем уже не помнила с первого курса даже конкретных формул, только общие понятия и направления решений.

— Да мне всё равно, я и на тройку согласна.

Но он всё же задал мне еще задачку.

-Тут надо приравнять энтальпии, и найти давления из уравнения, — сказала я, думая, что на втором курсе я решила бы эту задачку запросто.

-Ну, так пишите, — сказал экзаменатор.

Но я не помнила, как выражается энтальпия в явном виде, и махнула рукой:

-Давайте не будем нарушать единообразия.

-Ну, ладно, не будем, — вздохнул экзаменатор, и я получила еще одну тройку.

Львов на базе полистал мою зачетку, сказал, — да, понятно, — и поставил четверку за курс без всяких вопросов.

Что означало его "да, понятно", и что ему было понятно — не знаю. В своем Пединституте он, наверное, отличником был, раз ему удалось защитить кандидатскую.

Ко Львову я попала так — нас водили по комнатам лаборатории радиоспектроскопии, которой заведовал замдиректора института — Каюшин, и в которую я была распределена, и мне понравилась комната в подвале с большим красивым прибором — ЭПР, огромные магниты, красивые шкалы для настройки, интересная теория взаимодействий электрических и магнитных полей, я пошла к старшему научному сотруднику, которому это богатство принадлежало, и попросилась к нему в группу, а потом Люда Фиалковская долго меня ругала, сказала, что это наихудший вариант, что Львов лентяй и плохой руководитель, а лучший — Любочка Пулатова, необыкновенная умница, у нее каждые три года новоиспеченный кандидат наук, но назад хода не было, и я пока оставалась у Львова.

На каникулах я начала вязать себе новую кофту, вернее, сначала распустила белую юбку, связанную полгода назад, купила малиновую шерсть к ней и связала кофту белыми и малиновыми нитками, начиная с рукава, вертикальными полосами. Закончила я после каникул в общаге. Довязала и, наживив, надела и сомнительно разглядывала себя в зеркале, когда пришла Наталья с занятий, и с ней притащился Толька.

-Ура, гляди, Толя, в нашем полку прибыло, Шлагбаум появился, — так приветствовала мою кофту Зуйкова.

-Что, нельзя носить даже в институт? — расстроено спросила я, пропуская мимо ушей Натальин каламбур.

-Если бы я такую кофту связала, то даже в театр ее носила.

Но меня что-то в ней смущало, как-то было чересчур, и я редко ее надевала, хоть пыхтела два месяца, пока вязала.

В феврале Алексей вышел на работу в Подлипки, и мы стали видеться значительно реже, но всё же два, три раза в будни он приезжал ко мне. Встречи назначались на платформе Новодачная на 6 часов вечера, и, если я успевала его там поймать, то мы ехали в Москву. А если я опаздывала, то Алешки уже и след простыл, и я находила своего милого в буфете их корпуса, корпуса "В".

-Ты, почему ушел, меня не дождался? — обижалась я.

-Кушать очень хочется, сейчас поем и пойдем куда-нибудь.

-Колбасы тебе купить?

Иногда я ела с ним, иногда нет, но после ужина куда пойдешь, когда время уже 7 часов?

Где-то в конце феврале я сказала Лешке, когда он купил билеты на вечерний сеанс в ДК "Вперед" в воскресение.

-Ну ладно, купил, так купил, пора выйти в свет.

Я взяла его под ручку, и мы потопали по институтскому переулку, а потом по улице Циолковского. Мы с Алешкой познакомились и встречались зимой, было темно и холодно, и знакомых мы видели редко, а сейчас, ранним вечером, ближе к весне, было светло, и я здоровалась с каждым вторым встречным.

Когда мы подошли к кинотеатру, Алешка сказал:

-Да, это был действительно выход в свет.

После каникул наша комната как-то заскучала, сессию сдали, Милка, правда, завалила огромный курс радиотехники, но благополучно пересдала, в Алма-Ату она не летала по причине дороговизны, я тоже отсидела каникулы у мамы с бабушкой на Москворецкой, маме дали комнату в коммуналке на три семьи, и я помогала им устраиваться, в общем, чувствовалась потребность как-то встряхнуться, и Лена предложила устроить вечеринку, междусобойчик, без всякого повода, просто гульнуть.

Возник вопрос о мужской половине компании. Ну, Толик и Алешка, это было понятно, Милка разругалась со своим Юркой, и нужно было еще двоих кавалеров. Пришлось обратиться к Криминскому с просьбой добыть кадры, его товарищи подходили и нам и Елене, во всяком случае, по возрасту, как мы считали, но Алеша не был уверен в этом, в том смысле, понравятся ли они нам.

Милада высказалась на эту тему так:

-Ну, каким-то там аспирантам, конечно, и надеяться не на что, у нас тут отбоя нет от профессоров и академиков, двери приходится подпирать, чтобы не вломились.

Ирония Милки убедила Лешку, и он пригласил неизменного Сашку Потапова и Алешку Готовцева, аспирантов физтеха, с которыми жил в одной комнате, и Толик тоже пришел и даже как-то вписался, хотя мы этого от него и не ожидали, что придет и впишется.

Чего-то наготовили, чего-то накупили, и вечеринка удалась, во всяком случае, дым стоял коромыслом, и в положенное время, в 12 часов ночи, когда пришла дежурная по корпусу выдворять наших гостей, никто не уходил.

Алешка опять сильно выпил, носил Милку на руках во время танца, и она была очень смущена, боялась, что мы рассоримся, но я больше была огорчена тем, что он ушел, держась за стенку, так его штормило, и стеснявшийся напившегося приятеля Сашка придерживал его под локоть.

На этой вечеринке, перед уходом, Алексей пока еще в первый раз предложил выйти за него замуж. Я промолчала, я уже научилась к тому времени не принимать пьяные разговоры всерьез.

Светлана Светозарова, как я уже упоминала, жила на втором и в начале третьего курса с Инной, Лариской и Зиной. Лариску и Зину отчислили за двойки, а Инна ушла в академ, отсиделась и появилась на нашем курсе, уже замужней, уже не Прошунина, а Гаврилова. Когда я переселилась на четвертый этаж, Инна, которая теперь жила там же, снова попала в мое поле зрения или я в ее, и мы, к тому времени заядлые преферансистки, стали при каждом удобном случае расписывать пулечку, мы — это я, Светка, Инна и Люба Альтшулер, склонная к полноте и к иронии белокурая девушка на курс старше нас. Инга и Люба жили в одной комнате. Часто, когда одна из девушек отсутствовала, четвертым к нам подсаживался один из двоих Сашек — Инниных приятелей. Один из Сашек весь зарос черной бородой. Гаврилов в карты не играл и появлялся весьма редко, в общем, странный был у них брак, позднее они развелись, еще до окончания Инной института.

Светка, Инна, Любочка и я много времени проводили за картами, но при этом вне игры общались мало, я больше сдружаюсь с девчонками в комнате, хотя иногда мы и ссоримся.

Я раздражаю Тольку Бернштейна, да и Наташку тоже, своей всегдашней уверенностью, что есть черное, а что белое, причем моя раскраска не совпадает с Наташкиной и, тем более, с Толькиной, а еще Толька из тех противных мальчишек, которые любят цепляться просто так, от нечего делать, вязаться к человеку и говорить всё наперекор, чтобы позлить его. Делает это он от скуки, сидит, например, у нас, ждет пока Наташка соберется на концерт, а собирается Зуйкова долго, делает из себя конфетку, а Толька ждет, злится, и скучно ему в нашем сером обществе, он и начинает цепляться, если, конечно, не засядет с Милкой за шахматы, Милка — великолепный игрок, и иногда, не часто, снисходит к Бернштейну и играет с ним, за что он ее уважает и не цепляется, Лена далеко и отгорожена своим высоким положением отличницы и дипломницы — Анатолий хоть и способный парень, но далеко не отличник, а я оказываюсь незащищенной. Ничего выдающего во мне нет, никаких больших талантов, в музыке, которой увлекаются играющие на фортепьяно Наталья и Толик, Толик даже выступает на институтских вечерах, играет соло, я не разбираюсь, внешностью своей, чтобы лучше выглядеть, тоже не занимаюсь, считаю, что и так хороша, и эта моя самоуверенность и раздражает Толика, хотя я к этому совершенно не стремлюсь. Он, конечно, чувствует, что у меня своя шкала ценностей, и по этой шкале он, Толька, не очень высоко оценивается, и он стремится не то, чтобы добиться переоценки, а донести до меня, что и я имею низкий балл по его шкале, но мне на это наплевать, он Наташкин парень, и на ее неконфликтный характер и он хорош, у нее своя шкала, по ее шкале интеллект и выдающиеся способности выше всего, к тому же Наташку он любит и оберегает, и не хамит по мере сил, но я иногда думаю про себя, что Наталья с ним еще намается. Издалека мне всегда казалось, что они прекрасная пара, и я слегка завидовала Зуйковой, что у нее такие стабильные отношения с Толькой, но познакомившись с Толиком поближе, я стала даже слегка ей сочувствовать, так вблизи всё смотрелось по другому — зависимость Натальи от неровностей его нрава была на лицо, а Наталья, можно сказать, работала над ним четыре года, с первого курса, и получается, мало чего добилась в воспитании чувств.

Один раз он меня так достал, что я сорвала с его головы шапку, я совершенно не терпела демонстративного хамства, именно поэтому, Бернштейн, который был старательно воспитан в интеллигентной семье, не снимал шапки в комнате в присутствии женщин, чтобы позлить меня, которую это шокировало, в общем, я схватила его шапку, выкинула в окошко и, рассерженная, вышла из комнаты. Наташка и Толька плохо меня знали и думали, что я побежала поднимать шапку. Прождав минут 15, Толик бросился к окну и увидел, что его новенькая кроличья шапка, дефицит по тем временам, огромные очереди за такими шапками в ГУМе, лежит, полеживает на снегу, и никто, слава богу, ее еще не поднял. Тогда он спохватился, оказалось, жалко шапку, и побежал за ней. Когда я, расписав тридцатку на четверых и успокоившись, вернулась в комнату поздно вечером, над моей постелью висела моя шуба, сверху шапка и шарф.

-Он тебя повесил, — смеялась Зуйкова, которая всегда старалась уйти от прямых конфликтов, с одной стороны, и найти оправдание своему Толику, с другой, но это внешне, а в глубине души она, во всяком случае, мне так казалось, иногда стеснялась его выходок. Толик же был парень непредсказуемый и, хотя переходный возраст у него был давно позади, вел себя очень неровно — то хороший товарищ, и всё нормально, то вдруг такое говно лезет, что просто диву даешься, откуда что взялось.

Мои разлады с Толиком не укрепляли наших с Натальей отношений, и мы иногда всё же цапались. Наташка к тому времени, сознательно или, не замечая сама, уже устала от незавершенности их отношений, то есть и замуж бы надо выходить, и, вроде как, Бернштейн еще такое дитя в подростковом возрасте, что надо подождать, когда повзрослеет. Кругом шли свадьбы, того же ждали и от них, и, в общем, очевидно, было, что тянул Толька, а не Наталья, хотя Наташка была такой девушкой, на которую очень даже заглядывались ребята.

Мы с Милкой тоже, случалось, препирались, в основном, на бытовой почве, у нас был один шкаф на двоих, и мы в нем слабо помещались, у нее было много шмоток, и я сердилась и всё говорила, давай выбрасывай часть барахла. Но хозяйственная Хачатурова не поддавалась. Когда мы обсуждали этот вопрос, Ленка сидела, втянув голову в плечи, и застыжено молчала — у нее шмотья было в два раза больше, чем у Милки, но, не склонная открыто защищать свои права по мелочевке, Наталья только однажды, слушая нашу перебранку, сказала мне:

-Тебе бы с Ленкой в один шкаф.

Лена, вообще-то, сохраняла нейтралитет и, когда начинались такие мелкие бытовые перебранки, кричала с высоты своего возраста и общественного положения дипломницы:

-Девочки, не будем опускаться до уровня коммунальной квартиры.

И мы старались не опускаться, но с годами жить в общаге, не имея своего угла для тишины и возможности побыть в одиночестве, становилось всё труднее и труднее.

В обеденный перерыв Алешка сидел у меня, когда к нам завалился Сашка бородатый — искал Инну, хотел перекинуться в картишки.

Мы сели втроем — Алешка, Сашка и я. Карта совсем не шла, мне не шла, и я проиграла два рубля.

-Ладно, в стипендию отдам, заходи послезавтра, — со смехом сказала я Сашке, в нашей команде мы на деньги не играли, только иногда много и часто проигрывавший покупал пиво на всех.

И вдруг, услышав мои слова, сказанные вовсе и не всерьез, Алексей достал два рубля из кармана и бросил их на стол:

-На!

И всё. Больше ни звука.

Сашка в первый момент слегка растерялся, но деньги взял, добавив:

— Как выгодно, однако, с вами дело иметь, -и ушел. Но он прекрасно понял подоплеку Алешкиного жеста — тот явно не хотел, чтобы Сашка имел повод ко мне зайти.

Еще до ухода Сашки неожиданно рано вернулась с базы Елена, не могла переодеться и ждала, когда мы доиграем, и парни уйдут, а потом сказала мне, имея в виду театральную внешность Сашки:

-С тобой не соскучишься, кого только не встретишь, так и родимчик может хватить с перепугу.

-Борода не понравилась? Алешка даже два рубля отдал, лишь бы больше не видеть его, — похихикала я, и настроение у меня после проигрыша поднялось.

На четвертом курсе мне всё чаще становилось нехорошо после выкуренной сигареты, кроме того, Алешка не курил, и я стала курить значительно меньше, когда ездила к маме, совсем не курила, в Пущино тоже совсем мало, и только в общаге, где все партнеры по префу, кроме Светозаровой, курили, я прикладывалась к сигаретам, если не было встречи с Алексеем вечером.

В начале марта, на выходные, мы с Криминским махнули в Ленинград, я решилась познакомить его с Зойкой.

Не могу сказать, чтобы Зойка пришла в восторг от Алешки. Ей хотелось видеть рядом со мной что-то более возвышенное.

-Простоват он, — нерешительно, боясь меня обидеть, сказала Зоя.

-Тебя слушать, так нет на свете мужчин, достойных меня. Он способный парень, кончил физтех, я ему нравлюсь, ну, чем мы не пара?

-Не знаю, но чувствую, и, вообще, легкости ему не хватает.

-Но мы не на Кавказе, где требуется умение расковано себя держать и всякий там лоск, жить будем, если будем, а в России.

Зоя вздохнула:

-Может, ты и права, но не торопись. Не выходи замуж только потому, что Ефим тебя не взял, а этот берет.

-Исключено, Ефима я забыла. А Алешка мне очень нравится, просто я уже боюсь влюбиться очертя голову, как в первый раз. Да мне ведь уже не 19 лет, а скоро 22 будет.

-Старая дева, надо спешить, — на этой иронической ноте и закончила Зоя наш разговор.

Алешка чувствовал, что не очень нравится, и вел себя агрессивнее, чем обычно, упирался по пустякам и рассчитался с нами тем, что обыграл обеих в таблицу, при этом так злорадно смеялся над нашими неудачами, что мы чуть его не побили. А на обратном пути, в вагоне, он ласково держал меня за руку и устало молчал, по приезде в Москву помчался на свою работу, на свой почтовый ящик в Подлипках, а я — в Пущино на свои лекции по биофизике.

Как-то вечером, еще в декабре у нас с Алешкой состоялся такой разговор:

-Когда у тебя день рождения? — спросила я.

-26 марта.

-Надо же, и у меня 26 марта.

-Врешь! — Воскликнул Алексей.

-Я не вру, я могу только обманывать, — поправила я его, имея в виду, что он выражается грубо, а в результате он не понял, что и я родилась 26 марта.

В начале марта, встретившись с Алешкой, я вскользь спросила его:

-Ну, а как мы день рождения наш будем праздновать?

-Какой наш день рождения?

-Да 26-ого числа у тебя и у меня день рождения.

-Что, и у тебя тоже? — вдруг изумился Алешка.

-Ну, да, ты что, не понял?

Криминский так огорчился, как будто я отобрала у него день рождения, и всё не мог в это поверить, и я чувствовала себя захватчицей — взяла и родилась в тот же день, в который он уже родился на целых три года раньше, и вот, пожалуйста, был у человека свой, личный день рождения, а теперь он его лишился.

Март в 1969 году был холодный, во всяком случае, в конце марта всё еще лежал снег. Двадцать шестого я иду в своей новой синтетической серой шубке к себе в общежитие, и только заворачиваю за угол, как встречаю Криминского, который нежно обнимает три гвоздики, стараясь закрыть их спиной от ветра и спасти от начавшейся метели.

-Ой, это мне, — восклицаю я и останавливаюсь в радостной надежде, что Алексей сейчас подарит мне цветы, такие нежные, красные посреди суровой зимней природы. Цветами я совершенно не была избалована. Один раз, правда, когда мы всем кагалом мчались по Москве на какое-то мероприятие в солнечный весенний день, на Лебедева вдруг напало лирическое настроение, и он купил мне букет цветов возле метро, когда я, пробегая мимо, залюбовалась на них и даже сказала:

-Какие красивые...

Купить купил, но потом уверял окружающих, что я рыдала и кидалась ему на шею с просьбой:

-Павлик, купи цветочек.

И теперь я хочу ухватить букет. Но Алешка отдает их мне как-то неохотно, видимо, он представлял, как принесет их в тепло, и передать их сейчас, на ветру, на углу общежития, не торжественно, не входило в его планы, а перестраивался он очень медленно, и поэтому дал мне полную возможность заподозрить, что эти цветы в мой день рождения вовсе и не для меня. Но в конце концов всё же расстался с букетом, вручил его мне, а я позднее, уже в общаге тоже поздравила его и подарила заранее припасенный подарок.

Отмечали день рождения в субботу, в выходной, опять гуляли у нас в комнате, и опять Алексей был хорош, пьян, но тих, и всё слушал Милку, которая трещала с ним безумолку, а Криминский зачаровано глядел ей в рот, потом сказал мне:

-Мне кажется, у нее во рту особое приспособление есть, которое помогает ей так быстро говорить, просто какая-то неимоверная скорость.

-Ну, да я ведь тоже болтушка, — смутилась я.

-Да что ты, у тебя бывают паузы в разговоре, а у нее нет, — засмеялся Алешка.

В 12 часов дежурная пыталась призвать нас к порядку и выгоняла гостей, и с третьего захода выдворила-таки. Я пошла провожать Алешку, и он снова позвал замуж, и я снова промолчала.

Интересное кино, думала я, лежа в постели после гулянки, пьяный он меня замуж зовет, а трезвый — только приехать к нему в Подлипки.

Алексей поселился в Подпипках вдвоем с парнем, неким Пономаревым, который, по крайней мере, раз в неделю приводил девиц, и Алешка уходил ночевать к соседям. Алешке было обидно — он уходит, и Пономарев ему как бы должен, и он мечтал воспользоваться этим, и всё уговаривал меня ехать к нему, а я упиралась. И каждый раз, как мы виделись, не менее двух раз в неделю, Лешка при расставании говорил одну и ту же фразу:

-Поедем ко мне в Подлипки.

Я ощеривалась на эти слова, и уже после свадьбы, как-то, когда он сказал "Поедем ко мне в Подлипки", и я вся напряглась, — Да всё уже, всё, теперь-то чего? — засмеялся муж.

Девчонки, Ирка, Динка, Ленка Жулина подарили мне на день рождения красивый крепдешин на платье — зеленый с огурчиками — я долго не шила из него платье — в то лето не удалось, потом беременность, и только после института сшила. Зато носила несчетное количество лет в виде платья, а потом еще в виде блузки и дочка донашивала.

А девчонки в комнате подарили мне хороший альбом для акварели и ленинградские краски, я неожиданно много стала рисовать, и подарок был мне как нельзя кстати.

Весной шел чемпионат мира по хоккею. Я смотрела не все игры, но телевизионная была напротив 121 комнаты, и на финальные игры я, привлеченная воплями болельщиков, заглядывала, а финал — чехи и наши — просто отсидела весь. Чехи напирали не на шутку, и кто-то в темноте зала сказал довольно громко:

-Чехи оккупантов бьют.

И аудитория тихонько хихикнула. Конечно, все болели за наших, за нашу хоккейную команду, но только в игре, в чемпионате. А во время событий 1968 года симпатии физтехов были на стороне чехов. Чехи и стали чемпионами мира весной 1969 года, восстановили частично справедливость.

Еще полный зал был, когда показывали КВН. Тогдашний КВН не был таким красочным и музыкальным, как сейчас, шло состязание только в остротах, причем не на политические темы. Физтеховская команда была довольно сильной, и у меня был там знакомый, всё тот же Пашка Корчагин, с которым я была в одной группе в Пущино, так что смотреть выступления мне было вдвойне интересно.

Наталья увлеклась Цветаевой. Когда Зуйкова что-то прочитывала или познавала, а читала она много, запоем, она не кидала, как Ленка Левчук на кровать книгу или журнал с рекомендацией прочесть, нет, Наталья сперва потопчет тебя, за твою темноту и отсталость, обязательно скажет уничижающую фразу, что, мол, всё культурное человечество уже это знает и читает, а ты тут погрязла в невежестве, и только потом предоставит возможность тебе исправиться, при этом еще намекнет, что мало надежды, что я способна понять и оценить то, что уже ценит всё культурное человечество.

И с Цветаевой всё было, как обычно. Наталью всегда прямо-таки оскорбляло обилие стихов Пушкина, которые я знала наизусть, вот она мне и говорит:

— Ну что Пушкин, уже никто не читает Пушкина, кроме тебя, теперь все преклоняются перед новым гениальным поэтом, Цветаевой. Ты читала Цветаеву?

-Нет, — я, конечно же, не читала Цветаеву и не слышала тогда о ней, но сильно засомневалась в том, что неприлично любить Пушкина, если существует Цветаева, но я готова и ее полюбить, возможно, даже наравне с Пушкиным, но, но...

-Надо сказать честно, Цветаеву я не поняла и не приняла, ни ее чувств, ни напева стихов, только отдельные строчки мне нравились, но такого потрясения, какое я испытала, читая стихи Пастернака про любовь — нет, такого со мной не было, не созвучны были мои теперешние чувства и настроения Цветаевским, совсем не созвучны, так я и сказала Наталье:

-Может быть, Пушкин и устарел, но когда мне грустно или просто скучно, я читаю Пушкина, и мне становится хорошо, а Цветаева на меня не действует, или действует, но скорее наоборот, мне от ее стихов еще хуже становится.

Этим своим заявлением я так оскорбила Наташку, что она забрала у меня недочитанной сборничек Цветаевой.

Еще мы читаем пьесы Ануя, Сартра, я на самом деле читаю с увлечением, читаю после 3-летнего перерыва что-то новое, в эти три года я только перечитывала и то очень мало, во время сессии на втором курсе читала Гашека, Чехова, а после третьего — у мамы Вересаева и Цвейга. Перечитывая "Нетерпение сердца", я уже не надеялась, как прежде, в детстве, что вдруг будет счастливый конец, и он успеет вернуться, нет теперь я точно знала, что не успеет, погубит ее нетерпение сердца, и бросала роман, и плакала тихонько о своем нетерпении сердца, глядя в голубое небо сквозь кривые ветви яблонь.

Теперь я читаю не сердцем, а умом, мне занятны эти пьесы, но они не про меня, я понимаю слишком буквально заложенные в них проблемы и не проецирую на свою жизнь, в моей свои сложности, мелкие, житейские, но это у меня, но не у всех.

Где-то далеко, далеко, в необозримых просторах России, так далеко, что кажется нереальным само существование этих краев, на границе заварушка с китайцами — настоящая стрельба, смерть, кровь, я слушаю краем уха — газет я не читаю, только случайно услышанное радио служит мне источником информации и разговоры окружающих, мне немного страшно, жалко погибших, но и только. Но вот в коридоре Пущинского общежития я встречаю милую девушку Риту, дипломницу из Ростовского университета, кажется, биолога. Я давно ее не видела и радостно здороваюсь с ней, ожидаю привычного ответного оживления на ее лице, но встречаю только отсутствующий кивок головой. Рита проходит мимо меня, и глаза у нее расширены и смотрят в одну точку, она отделена от меня невидимой, но непробиваемой завесой страха, она распространяет вокруг себя волны напряжения, и я недоуменно и растеряно смотрю ей вслед, одновременно склеивая и перебирая все возможные варианты несчастья, которое могло произойти с ней.

Да, она замужем, сынок у мамы, там всё было в порядке, муж военный, ей надо после окончания ехать к нему в военный городок, работы там для нее нет никакой, она талантливая девочка, и мне жалко ее, уедет в тмутаракань, на границу, хоть и к любимому, но...

Вот оно, граница. Ее муж лейтенант пограничных войск где-то на Дальнем Востоке. Не может быть, нет, сейчас не 41 год, сейчас не гибнут в бою. Я бегу по коридору, влетаю к Люде Фиалковской и узнаю:

-Да, да, он действительно там, от него нет вестей, но и нет в списках погибших, она наверняка ничего не знает, просто боится, а кто бы на ее месте не боялся?

Через два дня я встречаю ее на кухне, она держит в руках письмо и читает его вслух, и плачет, плачет не стесняясь, слезы обильно текут по щекам и падают на бумагу в ее руках, и чернильные строчки на бумаге все расползлись, но это слезы радости и облегчения — он жив и даже не ранен, жив ее дорогой муж, и у нас у всех легко на сердце, и солнце светит нам, но вечером я всё думаю и думаю про нее — как такой девушке, умненькой, впечатлительной, красивой горожанке прожить жизнь женой военного, служащего в пограничных войсках, где кино раз в неделю, нет работы, никаких развлечений, кроме пальбы безумных китайцев?

В начале апреля я много времени проводила в Пущино. Однажды уехала на две недели, не приезжала на занятия в институте, мне надо было побыть вдали от Алешки, отсидеться и подумать, я очень уставала от его бесконечного "поедем ко мне в Подлипки", я вела растительный образ жизни и отдыхала в обществе Люды Фиалковской.

В общежитии я всё рисовала виды из окна, разные куски пейзажа, то березки на этом берегу Оки, то кусты и силосную башню на другом. Моя сумятица чувств сказалось на моем восприятии цвета — рисовать я вдруг стала очень прилично, одна акварель того периода уже много лет висит у меня на стенке.

Я перезнакомилась с аспирантками и студентками в Пущинском общежитии, были среди аспиранток и девушки-армянки из Бакинского университета. Одна из них — кудрявая, темноволосая, с фиолетовыми глазами, полная, рассудительная, Стелла — очень мне нравилась. Люда тоже была близка с ней, и как-то вечером меня позвали на пир — зарезали очередного кролика, нужна была для эксперимента его печень — печень использовали, а кролик достался препараторам — большой жирный бесплатный кролик, вкусный-превкусный, если его потушить с картошкой в собственном соку.

На базе нам читал лекции академик Спирин; его короткий, но очень интересный курс — про механизм синтеза белка — я слушала, открыв рот и восхищаясь, как тонко распорядилась природа, как всё красиво задумано, и еще параллельно я думала о том, что цивилизация вместе со своими двигателями внутреннего сгорания идет совершенно не по тому пути, надо учиться у природы и пытаться создавать другие, биологические источники энергии, а не просто сжигатьефть, газ и уголь, всё больше отравляя атмосферу. Солнце, вот что должно быть источником энергии, экологически чистым и надежным.

Еще Птицын, членкор, читал хороший курс про макромолекулы, но Спирин читал через неделю, и я на все его лекции попадала, Птицын же читал каждую неделю, а я ездила через раз, чаще просто физически было трудно, и лекции у меня были не все, и из-за этого я и погорела на экзамене.

Мои отсидки в Пущино подальше от Криминского ни к чему не привели, в апреле, в субботу вечером, я заехала к Алексею, так и кончились мои раздумья по поводу наших отношений, мы сразу перестали ссориться по пустякам, только я очень мучилась, проходя утром мимо любопытных глаз дежурной по этажу, а в воскресение мы пошли в Вахтанговский, на "Принцессу Турандот". Эта единственная постановка для детей, которая мне понравилась, правда, постановка была рассчитана на детей, а реплики между действиями — на взрослых, что и делало этот спектакль уникальным.

После спектакля Алешка проводил меня на Серпуховскую электричку с Курского. Я решила, что так лучше, чем тащиться в Серпухов рано утром, когда спать хочется. Еще был апрель, вечерело, и в Пущинском автобусе было мало народу. Я сидела, глядя в одну точку, усталая, без мыслей, и вдруг ко мне обратился немолодой мужчина с уже с проседью, сидящий напротив меня:

-Девушка, — спросил он, — у вас всё в порядке? Может быть, вам нужна помощь, у вас такой несчастный вид.

Его слова просто испугали меня, я совсем не чувствовала себя несчастной, просто усталой и даже вполне спокойной и счастливой, может быть впервые за последние 4 года.

Я насторожилась: если после одной ночи с Криминским я так выгляжу, что мне предлагают помощь незнакомые люди, то что же будет со мной, если я выйду за него замуж?

В январе или феврале Люся Никитина, а теперь уже Юноша, вернулась в общежитие, они с Сашкой решили накопить деньги на лето, чтобы пойти в поход по Кавказу, а, снимая квартиру, это было невозможно. Люся вернулась всё в ту же 65-ую комнату и стала жить там вместе с Иркой Благовидовой, которая в тот момент была уже замужем и редко появлялась в комнате, и Катей, молоденькой 17 летней девушкой с первого курса, кудрявой, черноглазой и очень миленькой, а по характеру — настоящий холерик.

Эмоции у нее так и выплескивались наружу по поводу и без повода, и я вообще не представляла, как такое существо, которое на месте усидеть не может, учится на физтехе.

А Томчу отчислили, и она исчезла с нашего горизонта, один раз появилась, но какая-то чужая, она училась в Краснодаре, и на ней уже было видно влияние той, другой среды. Она была занята мыслями о том, чтобы подцепить кавалера, всё вспоминала, каким большим успехом она пользовалась у физтеховских ребят на вечеринках, а когда она жила с нами, такого не было, тогда она была занята учебой и не переоценивала себя, как сейчас.

В конце апреля, когда Ирина вообще перестала появляться в общаге, я почти совсем переселилась к Люське — к тому времени они разошлись с Шак, и это способствовало возобновлению старой дружбы со мной, мы вновь сблизились.

Девочки из 121-ой комнаты не очень возражали — втроем жить легче, чем вчетвером.

В конце апреля, когда я уже жила у Люси, я как-то уехала с Алешкой в Москву и не вернулась — мы опять уехали в Подлипки.

На другой день утром, Алексей пошел на работу, а я поехала в общежитие, где меня встретили молчанием — Люся понимающим, а Катенька настороженным.

-Ты только не бери с меня пример, — сказала я Катерине, решив сразу прояснить ситуацию. — Я взрослая, на пять лет старше тебя и знаю, что делаю, а ты еще маленькая, тебе еще рано.

Катя промолчала.

За ней в тот момент ухаживал Сашка Бугаев, который мне нравился, но он всегда такой расчетливый и мало эмоциональный не тянул, на мой взгляд, на такую взбалмошную красивую девушку как Катя.

Спустя дня два, я объявила Кате и Люсе:

-Алексей звонил. Завтра он освободится пораньше и заедет к нам.

Катя, которая никогда Лешу не видела, так и встрепенулась:

-Завтра к тебе приедет твой друг, а ты даже не убралась в комнате.

Я оглянулась вокруг.

-Да ничего, покидаем завтра вещи в шкаф, и нормально будет.

Но наша малышка всполошилась и занялась уборкой.

-Завтра к нам приезжает Зойкин жених, — сказала она вошедшей однокурснице, — мы делаем уборку (она вытирала пыль, а я валялась на кровати), чтобы всё было, как надо. Он был очень буйный, но Зоя его усмирила.

Эпитет буйный так не подходил к Лешке, что я засмеялась.

Когда Леша приехал, он держался очень скромно, тихо пил чай и слушал наши шутки и разговоры, а Катя не сводила с него очарованных глаз.

Когда я проводила Криминского и вернулась в комнату, Катя сказала:

-Мне очень понравился твой жених. Вы, правда, скоро поженитесь?

-Да, похоже, всё к тому идет, — сказала я. Правда, нам жить негде, и мне еще два года учиться, и эту сессию надо как-то сдать.

Люся стала с той поры называть Алексея моим мужем.

-Зоя, скорей, муж звонит, — кричала она мне, заходя в забойку, и я покрывалась красными пятнами стеснения.

-Ну, чего ты так, — сердилась я, — какой он мне еще муж.

-Муж, муж, куда он денется, — смеялась Люся. — Он вообще ничего вокруг не видит, кроме тебя. Ну, просто глаз не сводит.

-Да, — протянула я, — глаз не сводит, а замуж не зовет. Пьяный всё время — давай поженимся, а трезвый молчит.

-Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Да ты и не жди, сама скажи, что хочешь за него замуж. Думаешь, Сашка делал мне предложение? Нет, я сама сказала, что надо пожениться, и он согласился.

И я, вдохновленная примером подруги, тоже сказала Алексею:

-Давай поженимся, что ли. А то ты мне на самом деле уже 4 раза предложение делал вечером, в сильном подпитии, а утром молчишь.

-Да ты же не говорила да.

-Еще чего, я ждала, когда трезвый позовешь, а вдруг ты ничего не помнишь?

-Нет, я всё помнил, — сказал Лешка, потом подумал и спросил несколько удивленно:

-А что, ты замуж за меня хочешь?

-А что же делать, раз ты так пристал, не просто же я с тобой развлекаюсь.

-Ладно, -сказал Алешка, -как хочешь, жениться так жениться.

И мы решили в сентябре, когда я вернусь с каникул, сыграть свадьбу.

На майские праздники Алексей уезжал в Лысьву, к матери, и я решила провести время в Пущино.

Свежий воздух Пущино подкреплял мои силы.

Я купила телятины на рынке, только не помню, в Пущино или в Долгопрудном, к тому времени я по весне стала покупать продукты на рынке, обычно овощи, молодую картошку, которую так любила, а вот тут купила и мясо. Ко мне собралась в гости Ирина — посмотреть, как я там живу с общаге и что за город Пущино. Я ждала ее и тушила телятину с сунели и картошкой.

Ирка прискакала, нашла меня и весело рассказывала за столом, как она добиралась.

При подходе к перрону Курского вокзала ее остановила цыганка и стала приставать:

-Давай, девушка, судьбу тебе скажу, погадаю по руке, могу на картах, как хочешь, девушка ты незамужняя, одинокая. Короля своего ищешь.

Ирина неосторожно слегка замедлила свой бег, и цыганка взяла ее за руку, стала гадать, а потом говорит:

— Позолоти ручку, — Ирка вытащила медные пятаки и подала, та взяла, стала что-то говорить ей про королей, и Ирина, как во сне, слушала.

-Позолоти еще ручку. Я тебе потом верну деньги, — и взяла у Ирки еще и рубль, покрутила его, скатала в трубочку, и вдруг рубль пропал.

Вот дела, думает Ирка, а как я поеду, у меня же больше денег-то нет.

И стоит в растерянности, а цыганка тихо, тихо и стала отходить. Так Сергеева и лишилась бы своего последнего рубля, но тут в ситуацию решительно вмешался какой-то прохожий, подскочил к ним откуда-то сбоку и спрашивает Ирку:

-Она у Вас деньги брала?

Ирина кивнула.

-А ну, паскуда, сейчас же верни девчонке деньги, — он взял цыганку за ворот и тряхнул:

-Отдавай деньги. А то я милицию позову, худо тебе придется.

Цыганка огрызалась, а Ирка, очнувшись, воскликнула:

-Последние деньги забрала!

Мужчина потряс незадачливую гадалку сильнее, и вдруг та вернула Ирине неизвестно откуда взявшийся рубль, только уже весь мятый.

-Это всё? — подозрительно спросил Иркин спаситель, — или нет? — И он на всякий случай еще раз тряханул цыганку, та запричитала:

-Клянусь детьми, всё, больше я у нее не брала.

-Да, всё, — протянула Ирина, счастливая, схватила свой рубль и, поблагодарив мужика, который так удачно оказался в нужный момент поблизости, побежала на Серпуховскую электричку.

-Такое впечатление у меня было, что она меня как бы загипнотизировала, — так оценила Ирка свое состояние и свои действия. -Ну, иначе, чего я вдруг, ни с того, ни с сего, стала ей деньги давать, когда за минуту до этого думала, что надо с ней поосторожней быть?

Третье мая тоже выпадало в этом году на выходной, мне наскучило сидеть в Пущино, Ирка переночевала и уехала, и я решила вернуться в Долгопрудный. Добралась я до общаги где-то к 10 часам вечера и заявилась неожиданно для Натальи. Милка и Ленка были в разъездах, Толик и Наташка надеялись побыть одни, а тут я. Я почувствовала себя полной идиоткой, уйти не могла, они об этом не просили в открытую, и остаться третьим лишним было неловко, в общем, я попала в положение, из которого невозможно выкрутится с достоинством. Намекни Наталья мне хоть чуть-чуть, и я бы ушла ночевать к Инге и Любочке, те бы только похихикали под ситуацией, и больше ничего, даже зауважали бы Наталью, но нет, она ни тпру, ни ну, он тоже, и я, соблюдая правила игры, делала вид, что не понимаю, как я некстати. В результате Зуйкова и Бернштейн поцапались, и Наталья мне сказала утром:

-А мы с Толькой разругались, в конце концов.

-Из-за чего?

-Да так, из-за какой-то ерунды, мелочи, уже не помню, — и после паузы добавила:

-Ну, если б тебя не было, мы бы не поругались, конечно.

Я только вздохнула, подумав про себя, что вот принес меня черт в Долгопрудный, сидела бы в Пущино или поехала бы к маме и не мешалась людям.

В середине мая я заболела простудой. Сначала насморк, а потом меня стал бить сухой мерзкий кашель. Надо было учиться, сдавать зачеты, а я лежала разбитая и кашляла, кашляла, кашляла. Стояли жаркие для мая деньки, со всех сторон из раскрытых окон на меня неслись магнитофонные записи Высоцкого, на полную оглушительную мощность, с утра до середины ночи, моя голова наполнялась кашлем и ритмами песен, а мне хотелось только одного — тишины, прохладной голубой тишины. Я представляла, как я сижу в колодце, где сыро, прохладно и тянет сыростью и плесенью, и я смотрю со дна колодца в голубое небо, и мне спокойно и хорошо. Так я валялась на кровати и мечтала о колодце, как вдруг приехала мамочка, тут же поставила диагноз — фарингит — и помчалась в аптеку, купила горчичников, мукалтин от кашля, наставила мне горчичников, напоила теплым питьем, и прямо тут же мне стало полегче, а через день я уже помчалась в институт сдавать зачеты.

Мои заезды к Алексею в Подлипки не прошли бесследно — у меня вдруг нарушился цикл. На третий день задержки приехал Алешка, и я вся в слезах сообщила ему новость.

-Ну, и что будем делать? — спросил он.

-Ну, что тут сделаешь? Я уже прыгала и в теннис играла, — ответила я. — Надо подавать на всякий случай заявление в загс, чтобы поскорее расписаться, и сопряженный месяц был не очень очевиден.

-А что такое сопряженный месяц? — заинтересовался Алексей.

Термин сопряженный месяц я услышала от Вовчика. Он как-то сказал мне по поводу скоропалительной свадьбы одной девицы на аэромехе:

-От даты замужества отнимается три месяца — если невеста родит раньше, значит была беременной до брака.

Я никогда не ожидала такого от скромного Вовки и огорчилась просто тем фактом, что, оказывается, такие вот вещи с таким интересом выслеживаются и высчитываются.

Алешка вздохнул и сказал:

-Ну ладно, завтра поеду в зоопарк (под зоопарком с легкой руки Фроловой подразумевался ЗАГС) и узнаю, как дела.

На другой день я ценой героических усилий дозвонилась ему на работу в Подлипки.

Звонить в Подлипки было сущим адом. Были постоянно заняты не одна цифра, например, восьмерка, а пять цифр подряд, и, прорвавшись через одну, никто не был гарантирован, что дозвонится.

Тогда я и придумала этот успокаивающий способ дозвона:

Набираешь номер 25 раз подряд, и если не дозвонился, то значит, не судьба, нужно отложить хотя бы на час. Так и теперь я дозвонилась на 20-ый раз.

-Тебе удалось сделать то, что ты собирался?

-Нет.

-Почему?

-Понимаешь, в этот день всё наоборот.

-Как это?

— Да так, люди в клетках сидят, а звери вокруг бродят.

На этом наш разговор прервался, и мне оставалось только раздумывать на тему, когда люди в клетках сидят, а звери на них любуются.

Оказывается, в тот день принимали заявления не на брак, а на развод и я должна была это понять из Алешкиных слов.

Спустя день он подал заявление и приехал ко мне сообщить, что день регистрации назначен на 25 июля, раньше никак нельзя.

Я очень плохо себя чувствовала, меня рвало, и я попросила Алешку отвезти меня в Воскресенск, а то мне совсем плохо, и я остаться в общежитии боюсь, и ехать одна — тоже.

Лешка привез меня к маме и бабушке на Москворецкую.

Я приехала, поела, успокоилась и легла спать, а утром, проснувшись, поняла, что у меня всё в порядке.

Несмотря на уговоры мамы и бабушки отдохнуть и побыть подольше, я через день утром, не объясняя им, на всякий случай, в чем дело, помчалась в Долгопрудный и оттуда дозванивалась Лешке, пробиваясь через пять цифр с короткими гудками, а прорвавшись и услышав в трубке через шум и трескотню его "алло", вдруг поняла, что и я не могу говорить открытым текстом, вокруг меня полно ушей, коридор общежития, а в полголоса не скажешь, орать приходится, что есть силы, а то не слышно, и не будешь же вопить на весь коридор: "Лешка, ура, у меня месячные пришли".

-Леша, — я старалась говорить многозначительно, с намеком, -помнишь событие, которое должно было состояться 24 мая? Помнишь?

И не дождавшись ответа, я добавила:

-Оно перенеслось на 30 число.

После длительной паузы Криминский спросил:

-Так ты сообщаешь мне радостную новость?

-Еще бы! Еще какую!

И мы договорились встретиться через день.

-Леша, давай перенесем свадьбу на осень. Осенью лучше, чем летом, все уже будут здесь.

-Нет, давай оставим всё, как есть, я уже спланировал, что в августе мы будем уже вместе, и не хочу теперь еще ждать до сентября. Пусть свадьба будет в июле. А то еще передумаем, да и мать тебя ко мне не пустит.

В конце мая Алешку послали на отработки в Воскресенск. Там строили комбинат комплексных удобрений, отпущенный лимит денег израсходовали, и стройку, как всегда у нас в такой ситуации, объявили комсомольской, чтобы иметь бесплатную рабочую силу, и Алешку, как самого молодого в лаборатории, тут же, не успел он и трех месяцев отработать, отправили туда.

Естественно, я стала как можно чаще бывать у мамы, и Алешка туда заходил — поужинать, уже в высоком статусе жениха. Мама с бабушкой старались, что-то там готовили, Алешка лопал с аппетитом, и как же я была удивлена, когда узнала, что он до прихода к нам сначала ужинал в столовой.

-Дабы не пугать размерами своего аппетита твоих женщин заранее, — засмеялся Алешка.

Я сдала все зачеты, читала Птицынские лекции днем, вечером приходил Алексей, и мы гуляли по Москворецкой, всё прямо как в кино.

И вдруг Алексей не пришел один вечер, второй. Я очень удивилась, куда он подевался, и пошла на стройку искать его.

Приехала, подошла к цеху, а тут прямо передо мной, установленная на рельсах под потолком ездит какая-то непонятная махина, я встала, как вкопанная, и не решалась пройти под ней. Вдруг сзади раздался мужской голос, который произнес следующее:

-Чего встала, мать твою так-рас-так. Ты что, боишься, мать твою так-рас-так. Ты что не видишь, мать твою так-рас-так, что она не упадет, мать твою так-рас-так.

Четырехкратное упоминание о матери звучало очень убедительно, и я без дальнейших вопросов поняла, что она действительно не упадет, и решительно прошла прямо под жужжащей громадиной.

Алешку я нашла, живого и невредимого, он что-то сгружал, стоя в вышине на строительных лесах, и на вопрос, где пропадал, ответил:

-Ездил тут. Мне надо было повидаться с одним человеком, чтобы нам с тобой потом хорошо было.

Я только открыла и закрыла рот от изумления, я думала, что, как нам будет, зависит, в основном, от нас.

Когда я вернулась домой, мама спросила, где же пропадал мой милый.

-Ездил к кому-то, чтобы нам хорошо было.

Мама мгновенно перевела его иносказания на русский язык.

-Ездил к женщине доложиться, что женится, и не будет состоять в любовниках.

Я оскорбилась:

-Тебе всюду любовницы мерещатся, это у тебя профессиональное, ведь к тебе попадают только гулящие пары, а где всё в порядке, там к венерологу не обращаются.

-Ну дело твое, хочешь верь, хочешь нет, — сказала мама и посеяла сомнение в моей душе, но я отложила выяснение до лучших времен, некогда мне было, начались экзамены на базе.

Курс Спирина я выучила и сдала на отлично, Птицынский я разобрала очень хорошо те моменты, по которым у меня был конспект, а вот дальше я пыталась по Генкиным лекциям что-то понять, но бесполезно, он плохо записывал, Ракитин, наш краснодипломник, учился в Долгопрудном, а у Ровинского был такой почерк, просто иероглифы какие-то, и в результате не по чему мне было учить, и пришлось идти так. Билетов не было, Птицын спрашивал, что хотел.

Задал вопрос, я ответила.

-Это Вы знаете, — с удовлетворением сказал он и спросил дальше, я не ответила. -Ага, не знаете.

Спросил еще, я опять ответила.

-Ну, всё совершенно понятно, — вдруг говорит он, — на тех лекциях, когда Вы были, Вы всё поняли и отвечаете на отлично, а на которых не были, просто ничего не знаете.

-Конспекты у ребят плохие, не у кого даже списать было.

-Самой милочка, надо ходить, самой.

-Если усреднить двойку и пятерку, то получится три с половиной, — задумчиво говорит Птицын, — но нет, не могу Вам четверку поставить, четверка, если весь курс на четверку знаете, но и двойку вроде тоже нельзя ставить, что-то вы хорошо знаете.

-Я вам тройку поставлю, будете в следующий раз, когда вам читают курс, которого нигде не найдешь, ни в каких учебниках, посещать лекции.

Мне было очень обидно, но что я могла?

Только сказала:

-Далеко ездить сюда из Долгопрудного.

И ушла со своей тройкой, а Пашка Корчагин, кажется двойку схлопотал, во всяком случае, кто-то из наших получил двойку, это точно, хотя по физтеховским меркам даже четверка на базовых курсах уже плохо, основная масса народу сдает на отлично.

После экзаменов на базе мы продолжали сессию уже в институте. Алешкина отработка кончилась, месяц прошел, он опять работал в Подлипках, а вечерами заезжал ко мне.

Как-то раз в теплый вечер я вместо того, чтобы учиться, сидела на лавочке вместе с Алексеем.

Алешка случайно потянул губами кожу у меня под глазом и поставил мне хороший синяк.

-Ой, что-то не то я сделал, — испуганно сказал он, и я в страхе полезла за зеркальцем.

Когда я увидела лилово-синий фингал под глазом, то содрогнулась от ужаса — через два дня экзамен, ну, и как я заявлюсь в таком виде?

К тому же в выходные должна была приехать мама — мы с ней собирались в Москву за покупками, и что ей я скажу?

-Я никак не ожидал, ну, прости, пожалуйста, — извинялся Алексей, с трудом подавляя смех.

Обиженная, я решительно прервала наше свидание и, бросив Лешку, ушла в общежитие, надувшись.

Я ночевала в тот момент у Люськи в 65 комнате уже несколько дней.

-Что с тобой? — спросила Люся, с удивлением разглядывая пятно у меня под глазом.

Я не хотела объяснять, в чем дело, и сказала:

-Играла в теннис, и мне залепили мячом в глаз.

Девочки, и Люся, и Катенька мне поверили, я ведь была, вообще-то, не склонна врать.

Верят, подумала я с облегчением. А ведь если бы, правда, мне залепили в глаз мячом, у меня был бы здоровенный шишак, весь глаз заплыл бы.

Вечером к нам заглянула Виолетта.

-Зойке мячом в глаз залепили, — рассказала ей Люся, хорошо еще, что всё обошлось. Ветка повернулась ко мне, и ... ей оказалось достаточно одного взгляда, чтобы понять, в чем дело:

-Обыкновенный советский засос, — поставила она диагноз в считанные секунды.

Люся аж присела.

-Господи, ведь правда. Ну, как я сама-то не догадалась.

-Ну, дурак, Алешка, так меня разукрасил, — с тоской сказала я, не пытаясь отпереться, — а завтра мама приедет, а послезавтра экзамен — прямо хоть пропускай.

-Да, — ехидно заметила Виолетта, — сходи в деканат, попроси. Пусть перенесут экзамен по причине засоса под глазом.

Никитиной и Шак было весело, но мне, несмотря на комедийность ситуации, совсем не смешно.

Маме я привела всё ту же версию про теннис, и она мне поверила, но только в первый момент.

-Я в электричке еще раз вспомнила твой вид и поняла, в чем дело, -сказала мне мама, спустя недели две, когда мы снова встретились:

-Ну, и не стыдно тебе?

Я запудрила пятно, как могла, но от этого вид у меня стал совсем дешевый — обыкновенная пьянчужка с фингалом.

Так я и потопала сдавать электродинамику, последний раздел теорфизики.

Мне, хотите верьте, хотите нет, достался вопрос "излучение Вавилова— Черенкова", и я в третий раз получила за него свою четверку, и засос под глазом, на который с интересом косился преподаватель, мне не помешал.

-Он тебя еще зауважал за это, — уверял меня Алексей после экзамена.

Сдав все экзамены по теорфизике на тройки, я только по последнему, по электродинамике ухитрилась получить четверку — просто повезло, и в дипломе у меня по теорфизике четверка, а по предметам на кафедре физхимии, где читали значительно более простые курсы — все тройки, но зато я целый год не утруждала себя учебой и немного восстановила и силы и память.

Перед последним экзаменом наша группа опять отмечала приближающееся окончание сессии катанием на яхте. Я тоже с радостью приняла участие в этом мероприятии, пока любимый вкалывал на работе.

В этот раз ребята попросили нас пригласить девочек, и мы уговорили поехать с нами Любочку Тютневу.

По дороге туда всё было хорошо — светило солнышко, дул ветерок, ребята даже плавали на веревке за яхтой, и Люба тоже решилась, спрыгнула в воду и поплавала на канате, а выбравшись, смеясь, рассказала нам с Ириной, что было впечатление, что ее вынимают из трусов в тот момент, когда натянулась веревка. Все были трезвые. Всё шло нормально, яхта быстро скользила по мутным водам вдоль зеленых берегов. Мы доплыли до бухты Радости — пристанище прогулочных яхт на Клязьминском водохранилище, высадились на берег, поели, попили, попели.

Это у нас называлось — пообщаться с природой. Часа через два Женька, наш единственный яхтсмен, который пить совсем не умел, был тепленький, только спать ложиться, а предстоял еще обратный путь.

Веселые, довольные проведенным на воздухе погожим весенним деньком, тронулись мы обратно и, спустя полчаса, благополучно сели на мель.

Делать нечего, несмотря на то, что уже вечерело и было прохладно, ребята полезли в воду, приказав девчонкам, кроме меня, свешиваться за борт, чтобы увеличить наклон яхты и снять ее с мели.

-От тебя толку всё равно никакого не будет, свешивайся ты или нет, -хлопая совершенно пьяными глазами, откровенно объяснял мне Цырлин.

Холодное купание всех отрезвило, и пораскачивав лодку примерно с час, ребятам удалось столкнуть яхту с мели, чтобы через полчаса сесть на другую мель.

-Мы так и будем с мели на мель передвигаться? — сердилась я, жалея усталых и замерзших ребят.

Выпить уже было нечего, всё сглотали днем на берегу.

Сашка Маценко, весь в пупырышках, лязгая зубами, долго не решался снять брюки, чтобы снова лезть в воду.

Заметив мой взгляд, Сашка смутился, что он не герой, и сказал:

-Ну, Зоя, я ничего, я только очень замерз, ну, до чего же не хочется лезть в воду.

Наконец, после мучений, правда не таких продолжительных, как в первый раз, мы (мы пахали, в данном случае я, как та муха), наконец, высвободили киль яхты и поплыли дальше, но вдруг оказалось, что ветер утих и настал полный штиль.

Женька, которому было море по колено, сидел, крутил рулем, и покрикивал на матросов, стараясь хоть что-то, хоть маленький ветерок поймать, но всё было напрасно, паруса провисли, и нас медленно сносило течением.

-Ну, будет же еще вечерний бриз, -я вспомнила такое красивое слово, вычитанное мною в детстве в книгах о морских путешествиях, глядя на заходящее солнце.

-Утренний, ты хочешь сказать, -насмешливо поправил меня Женька, вечерний уже давно был, мы тогда на мели сидели.

-Придется здесь ночевать, -поддразнивая нас, добавил Ральф.

Я поджала замерзающие колени к подбородку и, вздохнув, стала от нечего делать разглядывать подробно нашего пьяного капитана.

Внешность Цырлина была очень выразительна: глаз, так это был глаз — огромный черный семитский глаз с запавшими веками и черными, загнутыми к верху ресницами непомерной длины, нос, так это нос — здоровенный нос, да еще приплюснутый, как у боксера, которому его слегка подправили, ну а губы — губам позавидовал бы любой негр, такие это были круглые толстые лепешки. Всё это кое-как помещалось на лице, производя впечатление нескладицы — вроде каждый элемент был бы и хорош сам по себе, но вместе — явный перебор, что и делало Женьку страшненьким.

-Плохо дело, — отвлекла меня от моих мыслей Сергеева, — неуютно как-то здесь ночевать.

-Главное, выпить уже нечего, — добавил Маценко.

Так мы и остались бы беспомощные посреди озера на нашем, в сущности, довольно утлом суденышке, если бы вдруг не услышали спасительную восхитительную музыку тарахтящего мотора.

Мимо нас, рассекая воду носом, быстро шла моторная яхта.

Вся наша замерзшая орава мгновенно взбодрилась и стала кричать, махать руками и всячески стараться привлечь внимание.

На яхте было двое, немолодой мужчина и девушка. Мужчина заглушил мотор и, высказавшись по поводу наших моряцких талантов, бросил канат, взял нас на буксир и доставил на физтеховскую водную базу в Хлебниково. Парни еще позаигрывали с девушкой, которая оказалась его симпатичной дочкой, чем очень расстроили чувствительного к таким вещам Маценко.

-Ну, вот, до чего додумались, еще к девочке приставать вместо благодарности. Человек нас выручил, а они без всякой деликатности, -сердился он.

Опущенные, усталые после пережитых злоключений мы стояли на платформе Хлебниково и ждали электричку. Стоять скучно, электрички нет и нет, и Палыч решил развеселить ребят анекдотами. Хорошо зная казарменный юмор Богданова, я решительно протестую против его попыток рассказать, чтобы то ни было.

-Ну, приличный, я приличный расскажу, — клянется Толик.

-Знаю я твои приличия. Ты таких анекдотов и не знаешь вовсе.

-Ты, почему товарищу рот затыкаешь, -немедленно вступается за Палыча Лебедев, возмущенно сверкая на меня стеклами очков, -говорит человек, что расскажет приличный, пусть рассказывает.

Я вынужденно замолкаю и хочу отойти в сторону, чтобы вообще в этом не участвовать

Не тут то было. Богданов старательно держит меня за рукав и 

Не успел он начать, как я уже угадала окончание анекдота и стараюсь вырвать руку. Но где там, хмель у них еще не выветрился, и Маценко, раскрыв рот слушает анекдот, а Толик крепко удерживает меня за руку и быстро-быстро сыпет слова:

-Девушка жаловалась, что у парня всегда руки холодные, и его одна бабка научила — свари вкрутую яйца, положи в карманы и держи на них руки. Вот они и будут теплыми.

Девушка на свидании очередном осталась довольна и говорит:

-Какие у тебя сегодня руки теплые.

-Еще бы, — отвечает парень, — всю дорогу на яйцах держал.

При последних словах, Падалко, Маценко и Лебедев начинают ржать, как хорошие жеребцы, просто задыхаются от смеха, и только Сашка Бережковский, наш эстет, снисходительно улыбается.

-Ой, 0-ой, — стонет Маценко, сгибаясь пополам от хохота, — ой, ой. Это и есть приличный анекдот, ой, ой, а ведь как обещал, как серьезно обещал...

Ну, и что скажешь этим придуркам? Я начинаю смеяться вместе со всеми, тем более, что и Ирка, и Любка во всю хохочут.

До конца института вспоминалась эта история — как Палыч приличные анекдоты рассказывает.

Последним экзаменом у нас был курс под названием "Элементарные процессы". Довольно сложный и тяжелый курс, всё какие-то сечения рассеяния и прочие глупости. Я сдавала непосредственно Никитину, нашему лектору. До него этот курс читал нам наш декан, и тогда обычно и происходило знакомство студентов с деканом, но сейчас и эта тонкая нитка порвалась — курс стал читать Никитин. Читал неплохо и спрашивал довольно лояльно, но я мало что знала и, получив свои три балла, вздохнула и сказала ему, — Придется расстаться с мечтой об аспирантуре сразу после института.

-Ну, да пересдадите.

-Да навряд ли, я замуж выхожу летом.

— Да через два года, к окончанию института всё утрясется.

Я ему не поверила и была права, через два года у меня была годовалая дочь.

Регистрация брака была назначена на 25 июля, но я не очень об этом распространялась, почему-то не сказала своим девчонкам по комнате, и знали лишь приглашенные — Иришка с Григорьевыми, Ленка Жулина, Юноши.

Дело в том, что, как мне казалось и как потом выяснится, это было правдой, Толик с Натальей тоже расписались, но сделали это тихо, без свадебной шумихи, и я, как бы, была скована этим — говорить о своем замужестве с Наташкой мне не хотелось, у Милки в то время шли неудачи на личном фронте, хотя родит она всего на полгода позже меня, но, тем не менее, тогда у нее образовался вакуум, а Ленка задергалась со своим дипломом и поступлением в аспирантуру. Ей было не до нас с Алешкой. А главное, количество людей, которых я могла пригласить, было ограничено размерами помещения — свадьбу решили сделать в Алешкином общежитии, а комнаты там были не очень большими. Так что я вполне откровенная и дружная с девчонками по комнате на начальном этапе своих взаимоотношений с Алешкой, вдруг стала скрытной, и они это чувствовали и как-то охладели, хотя на самом деле мне очень хотелось пригласить их на свою свадьбу.

И двадцать пятого июля 1969 года мы поженились.

С этого момента события моей жизни как бы раздваиваются — я продолжаю учиться в институте, но я уже замужем, и последние два года учебы относятся больше к семейной жизни.

Я не буду подробно описывать ни нашу свадьбу, ни эти два года нашей жизни, я к этому ещё вернусь, а здесь я расскажу только о своих институтских делах.

И слабо обрисованный характер моего мужа тоже постепенно откроется во всей своей красе в течение нашей жизни.

Иринка в своей комнате после ремонта

5 курс-6 курс

1969-1971 гг.

Летом после четвертого курса вдруг среди девчонок появилось это заразное поветрие — все подались в стюардессы, работа подходящая для девушек, и можно зашибить деньгу не хуже, чем в стройотрядах. Физтешки, на год моложе, зарабатывали в стройотрядах поварихами, но наш курс был неохваченный, и вот Динка, Люба Тютнева и Наталья Зуйкова решились летать.

В нашем деканате Динке не хотели давать справку, что она студентка, Волкогон не одобрял этих подвигов молодежи и сердито выяснял у Фроловой, почему ей родители денег не дают?

Но Дина настояла на своем и всё-таки летала. Они довольно прилично заработали, и Люба Тютнева купила себе после расчета хорошие зимние сапожки. Возвращалась она к себе в Лианозово довольно поздно, в руках у нее была коробка с сапогами и сумка, в которой было триста рублей. Неожиданно, фактически у самой калитки на нее напал парень и стал вырывать коробку с сапогами из рук. Люба стала сопротивляться, громко кричать и тянуть коробку к себе; в пылу борьбы они упали на землю, и Тютнева легла телом на свою покупку и не выпускала ее из рук, продолжая громко звать на помощь. При этом сумка отлетела в сторону и упала в траву. И грабитель и Люба в драке за коробку с сапогами совсем забыли о ней.

Люба так орала, что парень, испугавшись шума и оказанного сопротивления, сбежал, а Люба, поднялась, отряхнула колени и пошла искать свою сумочку.

Всё обошлось без материальных потерь, и даже можно было морально торжествовать — попытка ограбления была мужественно отбита.

В начале учебы на пятом курсе Люба уже со смехом рассказывала эту детективную историю нам, а мы слушали, разинув рты, — меня удивила храбрость Любы, не пожелавшей отдать сапоги, купленные на деньги, добытые тяжким трудом стюардессы.

-Представляете, — говорила она, — мы боролись за сапоги за 70 рублей, а в сумочке было триста. Но он думал, что я всё потратила, и не поднял сумку.

Иришка в стюардессы не пошла из-за плохого зрения, пыталась устроиться проводником, но ее там не взяли по той же причине, она устроилась экскурсоводом и разъезжала по Москве в шикарном автобусе, а в августе добывала нам с Алешкой бесплатно билеты в театр — всегда кто-то из ее группы не ходил, а билеты давали на всех — так мы послушали оперу Чио Чио Сан.

В конце четвертого курса мы записались с Люсей в одну комнату, в 121-ую, — мы обе были замужем, обе решили пока не снимать квартиру, и так нам было удобнее всего.

К нам по нашей просьбе комендант подселила двух девушек, первокушек, москвичек, я на выходные часто уезжала к маме в Воскресенск или к мужу в Подлипки, девочки домой, к родителям, и Люся оставалась одна, т.е. вместе с Сашкой.

Ветка, вредная девка, ехидно сказала, вроде, не мне, но так, чтобы я слышала:

-Ну, и стоит выходить замуж, чтобы жить в общежитии.

Но так было со многими студенческими парами: лето семья проводила вместе, а зимой перебивались от случая к случаю, у всех были разные возможности, разные доходы.

Сама Виолетта уже третий год встречалась с Сережкой Пинчуком из моей старой группы с Электроники и, когда они ходили в обнимку, то казалось, что Сережка как-то провис на низенькой Ветке.

А ведь всё началось с того дня рождения Сережки, на котором мы были вместе с Виолеттой.

Но они не расписывались, ждали хороших условий, а я вот расписалась, чтобы жить в общежитии. Замужество давало большие преимущества, вот даже комендант пошла навстречу молодым женатикам, жалея нас, и подселила нам москвичек, а если бы мы были не замужем, то тогда нечего было и надеяться на снисхождение. Интимные отношения не только не поощрялось, но и всячески преследовались, однажды всё та же Ленка из студсовета донесла на Лариску коменданту, та пришла, застукала ее в постели с парнем, и был большой скандал, Ларку выселяли из общаги за разврат, и она, и так в последствии брошенная этим парнем, еще и этот позор должна была пережить. Такое положение дел было в студенческом общежитии, на рабочее общежитие, в котором жил Криминский, это не распространялось, парни сплошь и рядом водили баб.

А на физтехе правила стали особенно жесткими после того самоубийства парня с нашего курса, который повесился в шкафу.

Провести девушку в общагу и оставить ее на ночь было сложно, и мы часто наблюдали сцену, когда ребята из корпуса ФОПФа, напротив наших окон, затаскивали вечером девицу в окошко коридора на первом этаже, пока дежурная, чей силуэт маячил в плохом освещении где-то в середине коридора, придремывала или зачитывалась книжкой, или же ее кто-нибудь из заинтересованных лиц в этот момент отвлекал разговорами.

Я пересказала Веткины злопыхательные высказывания Люське, но Люся отнеслась к этому спокойно.

-Ветка есть Ветка, что ее принимать всерьез, — только и сказала она.

На август приятель мужа предоставил нам свою комнату в московской коммуналке, а потом на два месяца, октябрь и часть ноября уезжал Пономарев, сосед Криминского по комнате, и мы решили пока не снимать квартиру, так как мне надо было ездить в Пущино на четыре дня в неделю, и какой особый смысл снимать?

Первого сентября закончился срок аренды комнаты, я уехала к маме и только через два дня начала потихоньку интересоваться учебой — заявилась на физтех.

Вечером, не очень поздно, мы с Алешкой зашли в физтеховскую столовую, Леша пошел наверх — побыстрее занять очередь, а я одна, не спеша, поднималась по лестнице, когда меня догнал Ефим и спросил, в спину:

-Тебя можно поздравить?

-Да, можно, — ответила я, ответила резко, интонацией давая понять, мол, не приставай.

-Замужество — это очень ответственный шаг, — тем не менее, не смущаясь, продолжил Ефим.

-Ну, всё равно его надо когда-нибудь делать, — не поворачивая лица в его сторону и не останавливаясь, чтобы поболтать, бросила я через плечо.

Мы в это время уже дошли до третьего этажа, и там замыкающим в очереди стоял Криминский (любимое состояние Леши, какой бы длинный хвост ни был у очереди, Криминский невозмутимо стоял в ней последним), я подошла к нему. А Ефим быстро перебежал через кухню на другую сторону, и больше я его не видела, лет двадцать пять.

Я не остановилась по-приятельски поболтать с Ефимом, не похвасталась ему, что вот, видишь, ты мной пренебрегал, а я замужем и счастлива, нет, я была очень напряжена при нашей встрече, не повернула головы, цедила слова сквозь зубы, и это означало только одно, я не простила ему. Смирения и умения прощать — этих прекрасных свойств характера не было в моей натуре, гордыня и самолюбие — вот что лежало внутри меня, делая непримиримой и трудной в близком общении, именно в близком, так как я любила людей, была снисходительна к их недостаткам, никогда не обижалась по пустякам, но только до определенной грани — перешедшие этот рубеж вычеркивались мною из списка живых, раз и навсегда, и я проходила мимо них, как сквозь пустоту.

Я постояла возле мужа задумчивая, а потом спросила:

-Ты, вот, женился. А ведь это ответственный шаг...

-Ну, всё равно его надо когда-нибудь делать, — Леша буквально дословно воспроизвел мой ответ, которого он не мог слышать. Я была удовлетворена.

Много лет спустя наша дочь скажет нам со слезами в голосе:

-Мало того, что вы думаете одинаково, вы еще и говорите одними и теми же словами (у нее сломалась молния на сапоге, и она не могла его снять, вот мы по очереди, дергая эту проклятую молнию, и советовали ей лечь спать прямо в сапоге и, оказывается, одними и теми же словами).

На занятия в институт я заявилась уже с кольцом, но особых высказываний по этому поводу в группе не было, хотя никто меня с Криминским не видел, может, поэтому к моему браку отнеслись как-то не серьезно, и первое время приглашали на вечеринки в группу меня одну, без мужа.

Правда, когда я пришла на лекции по гражданской обороне, ко мне подошел Сашка без бороды, один из двух приятелей Инны, с которым мы целый год дружно играли в преферанс. Он увидел меня впервые после летнего перерыва и веселый такой подошел и поздоровался за руку, а на руке вдруг нащупал кольцо и расстроился:

-Ну, вот, познакомишься с симпатичной девушкой, подумаешь, подумаешь (мы были уже год как знакомы!), а не поухаживать ли за ней, а она, бамц, уже замужем. Так вот всех и разберут.

Сашка с бородой, который тоже подошел к нам, услышал его слова и тут же отреагировал, имея в виду меня и Алешку.

-Да чего, там с самого начала всё было ясно.

-Хватит и на твою долю девочек симпатичных, — засмеялась я, довольная, что вот хоть один оказался огорчен моим браком. (Сашка после окончания института женился на Светлане Светозаровой, так что я оказалась права.)

Как всегда, после летнего перерыва, народ делился впечатлениями о прошедшем лете. В тот год было много арбузов, и, когда мы заходили к Ирине, Иришкина бабулька угощала нас арбузами.

А теперь Ирка рассказала такой случай.

Однажды бабка купила небольшой, килограмма на два-три арбуз и положила его на подоконник, а он благополучно у нее скатился прямо на тротуар, где шныряло довольно много народу. Бабка тут же помчалась через черный ход и купила еще один арбуз. Мотивировала она свои действия так:

-Придет милиционер, спросит: это ваш арбуз упал на дорогу? А я скажу — нет, вот он, мой арбуз.

Сашка Маценко летом ездил в Норильск на стройку. Сашка мечтал купить себе машину и потихоньку копил деньги, которые зарабатывал летом в стройотрядах. Впечатление от этой стройки у него было самое ужасное. Работать приходилось по пояс в воде, холодной воде, одежда за ночь не просыхала, всё время в сыром, в грязи, и вокруг тучи кровососов, комаров и мошкары, облепляют любой голый участок тела.

-Когда я написал родителям письмо, — рассказывал мне Маценко в перерыве между лекциями, — они мне сказали:

-Саша, возвращайся. Мы знали, что будет трудно, но не до такой же степени.

Но Сашка всё же месяц там выстоял. Такая вот была романтика комсомольских строек.

Алешка был велосипедистом, ноги у него были хорошие, сильные крепкие ноги, он мог присесть сорок раз на одной ноге, а торс был слабый, и я решила, что ему необходимо заняться тяжелой атлетикой, делать по утрам зарядку с гирями. Если у Люсеньки Протазановой должен был быть муж с белой "Волгой", то у меня идеал мужественности заключался в махании тяжелой гирей по утрам. Пока мы жили у него в общаге, я всё просила Алешку купить себе гирю, но он не покупал, а женившись, он предпочитал тяжелой атлетике другие, более увлекательные виды спорта, и вот я, теперь, переехав в Долгопрудный, вдруг решилась. Взяла авоську, сетку, сейчас таких уже не видно, все полиэтиленовые и другие полимерные пакеты. А тогда я взяла авоську и потопала в спортмагазин на Первомайской, (потом там был книжный, а сейчас всякие товары для дома). По дороге встречаю Любочку Альтшулер, которая интересуется, куда это я намылилась спозаранку.

И я подробно объясняю ей свой план.

Люба смотрит на меня в изумлении:

-А как ты собираешься донести до общаги эту гирю. Она же 16 кг весит. Как же ты ее попрешь?

От этого простого вопроса я прихожу в состояние столбняка:

И как, взаправду, я собираюсь переть эту гирю, которую и с места не сдвину, по всей вероятности.

Я начинаю смеяться, смеяться до слез и решительно поворачиваю обратно. Повезло Алешке, остался он без гири на всю оставшуюся жизнь.

В середине сентября наш курс послали в колхоз. Я под впечатлением первого раза больше в колхоз не ездила, у меня было достаточно болезней, чтобы брать справку об освобождении, но в этот раз я поленилась идти за справкой, я жила у Алешки в общежитии в Подлипках до конца октября, и мне было не досуг ехать в Долгопрудный.

В результате меня вызвали в деканат за неявку на картошку. Я пришла и доложила, что вышла замуж и не поехала в колхоз.

-Прекрасно, — сказал Волкогон. Я вам сделаю свадебный подарок, сниму со стипендии на месяц.

Пообещал, но обманул и не сделал обещанного, хотя я ждала два месяца, что мне не дадут стипу.

Ирка же ездила в колхоз, ездили всем факультетом, и Павлик снял там замечательный фильм о сборе урожая студентами.

Мечтательно идет Мишка Черемных по полю и тащит пустой мешок, нагнется, медленно поднимет одну картофелину с земли, повертит в пальцах, долго рассматривает ее со всех сторон и с выражением глубокого разочарования и отвращения на лице выбрасывает.

Следующий кадр: ползет на карачках по полю Иришка и быстро— быстро (тут Павлик пускал ленту в другом темпе) хватает картофелины и кидает их в огромный мешок, набитый мешок, который еле-еле волочит за собой.

Потом сцена погрузки, маленького роста Борька Каплан пытается загрузить мешок с картошкой выше своей головы.

Конечно, эта была игра перед камерой, но роль каждого, отражала его внутреннюю сущность. Мишка был красавчик, разгильдяй и сибарит, совершенно не сочетающийся с крестьянским трудом, Ирка добросовестная трудяга, а Боря не боялся никаких трудностей, просто не понимал, что он может, а что нет. Лебедев же был отличным режиссером.

В конце октября я перебралась в общагу. Первокурсницы-москвички, которых нам подселила комендант, оказались очень милыми молоденькими девочками. Одна, высоконькая, голубоглазая, эмоциональная Лена, вторая, попроще, темненькая Ира. Они дружили между собой, но не долго держались особняком, довольно быстро у нас наладилась общая семейная жизнь. Я даже помогали им делать задания по матану — оказывается, я не только помнила за первый курс, но у меня всё как-то улеглось, и я стала лучше понимать анализ.

Я смеялась и говорила:

-Что в прошлом году учила, не помню, а что пять лет назад, то, оказывается, помню.

У меня был голубой бельгийский костюм, коричневая газовая косынка, хорошее болгарское пальто шинелькой, и пока я не надевала свою страшную серую под каракуль шубку, я казалась даже приличной молоденькой женщиной и явно произвела впечатление на девчонок.

К ним заходили ребята, и я отметила одного из них — очень хорошенького семнадцатилетнего мальчика.

-Какой красивый мальчик, просто на редкость, — сказала я, всегда придававшая внешней красоте большое значение.

И вот иду я по коридору в полутемном аудиторном корпусе, а навстречу мне какой-то молодой человек, и здоровается со мной.

Я напряжено вглядываюсь, отвечаю, не узнавая, кто это, но вдруг по его полыхнувшему румянцу понимаю, что это тот парень, которого я похвалила, и, ясно, девочки растрепались, и теперь он застеснялся и покраснел, бедный, буквально до слез, весь пунцовый стал.

Я пришла домой и давай ругать девчонок, — ну, что у вас за языки, ничего не держится!

Лена была с юмором и любила рассказывать такой случай:

Они сидели, ели, вошла я и сказала:

-Жрете? Ну, вот и я что-то кушать захотела.

Теперь по любому поводу они хихикали:

-Да, знаем, знаем, мы жрем, а Вы кушать хотите!

После замужества, в сентябре месяце я была очень и очень зеленого цвета, и Иришкина бабушка так и сказала мне:

-Зоя, ты как вышла замуж, совсем высохла.

Я и чувствовала себя не очень хорошо, ну а когда я чувствовала себя хорошо? Только в Батуми, но с той поры прошло 5 лет. И я не обращала внимания ни на недомогания, ни на расстройство цикла. Ну, у меня уже так было, и всё обошлось, не каждый же раз трястись. На самом деле трястись нужно каждый раз, но я еще этого не знала. Я до замужества купила в аптеке книжку, где были указаны стерильные дни, книжку мне предложила аптекарша — сказала, каждая женщина должна это знать, и я купила, тем более, что книга стоила всего 10 копеек.

Так что, я и ориентировалась по этой книжке — мне еще два года было учиться — не до детей.

На седьмое собрались у Иришки уже привычным коллективом — Ира, Дина с Женей, Людка Лифшищ, Лена Жулина, Наташка Анохина и мы с Алешкой. Люда Лифшищ была одноклассница Иришки — полная, темнобровая крупная девушка, приятная в общении, с чувством юмора.

За столом были маринованные помидоры, маринад был слабый, и я ела и ела, не могла от них оторваться.

-Что-то меня на солененькое потянуло, — вырвалось у меня.

Но неосторожная фраза не прошла мимо ушей.

-И давно тебя...? — сразу как бы очнувшись, заинтересовано спросила Люда.

-Да нет, это так, — но предательская краска пунцового румянца уже залила мое лицо.

Люда меня поймала на слове, я две недели тому назад сходила к гинекологу и не имела уже иллюзий относительно своего состояния.

-Что-то Хучуа покраснела, а это с ней редко происходит, — тут же вставила Диана, следя за мной зорким черным глазом, но разговор перекинулся на другое, и я осталась неразоблаченной.

Шли недели, как-то на лекции по гражданской обороне, один парень с нашего курса, не помню, как его звали, но его близкая подружка Надя, приятельница Натальи Зуйковой, звала его лапой. Так вот этот лапа предложил нам посмотреть какую-то брошюру по какому-то вопросу, но я решительно ее отвергла:

-Я не читаю дешевых книг, одна меня недавно очень подвела.

Сергеева мгновенно поняла, что я говорю о 10 копеечной книжке, которую нас, вернее, меня уговорили купить в аптеке — что-то вроде "Советы молодым женщинам", и даже подскочила на месте.

-Очень хотелось бы знать, насколько сильно она тебя подвела, — воскликнула она со смешком.

Но я и тут не раскололась.

И только когда Динка на занятиях в Курчатовском рассказала мне о переполохе у них в семье:

-Представляешь, я думала уже всё, три дня была задержка, мать была в шоке, пока Женька нам не сказал: ну что вы так переживаете, всё будет в порядке.

-Да, — протянула я, — понимаю. Правда я сама уже не переживаю.

Динка сразу поняла, замолчала прямо на полуслове и после паузы спросила:

-И давно?

-Да уже третий месяц, — вздохнула я.

-Во дела... — задумчиво сказала Григорьева.

Занятия по истмату. Мы с Павликом сидим на последней парте и жутко ссоримся.

У Витьки Новикова день рождения. Витька к тому времени отпустил уже бороду и не бреется.

Видимо именно потому, что он не бреется, парни купили ему в подарок на день рождения электробритву, а Лебедев хочет, чтобы эту электробритву преподнесла Новикову я.

Я вообще в гневе: надо придумать такую глупость — дарить бородатому бритву. Да еще Пашка хочет, чтобы и я участвовала в этом идиотизме.

-Почему, ну, почему, ты мне можешь объяснить или нет, вы дарите бритву человеку, который уже год не бреется? Не только не подарю ему бритву, но и рубль вам не дам.

-Тебе рубля жалко товарищу, — шипит Павлик.

Но тут нашу перебранку прерывает преподаватель.

-Эй, вы там, женатая парочка на последней парте, вы, может быть, перестанете ссориться?

Лебедев женился еще на четвертом курсе, на зимние каникулы, просто пришел в январе в группу с кольцом, женился на Лялечке, своей любви с первого класса, но мы с Ириной пока с ней еще не знакомы.

Я подпрыгиваю на месте, как будто меня укусили за ногу:

-Никакая мы не парочка, еще чего, он не на мне женат.

А Лебедев, не моргнув глазом, под смех парней, добавляет:

-Слава богу.

Я сверкаю на него глазами, но притихаю. А Лебедеву упорно хочется сделать Витьке двойной подарок — я должна преподнести ему их паршивую бритву и еще поцеловать Новикова.

Я? Новикова? Целовать? Я?

Я просто никак не могу поцеловать Витьку, любого другого в группе, пожалуйста, раз Лебедеву приспичило, чтобы я целовалась с именинником, ну, и поцелуюсь, с меня не убудет, я взрослая замужняя женщина, и меня не смутить мальчишескими глупостями, но Витьку, который просто и смотреть-то на меня не может спокойно, всегда подкарауливает и стремительно отводит глаза, как бы я не догадалась, чего он хочет, и, когда я сказала ему, — нечего на меня и зыркать, я уже всё, замужем я, — Витька сказал, решился-таки прямо посмотреть мне в глаза своими желтыми алчущими глазами и выдавить невнятно, так, чтобы я одна слышала, чтобы будто мы одни тут:

-В художественной литературе всякие случаи описаны про замужних тоже.

И теперь я должна поцеловать этого парня, портить себе нервы — ну, нет, на это я не соглашусь, не буду я его целовать.

Но Лебедеву невозможно, совершенно невозможно это объяснить, Сашке Маценко или Бережковскому с полунамека было бы ясно, а тут бесполезно и пытаться, тем более, что Лебедев догадывается о чувствах Новикова ко мне, но о моих к нему — нет, и именно поэтому вариант с Иринкой он отвергает.

Я говорю:

-Я руку ему пожму, и хватит с него, всё равно ваш подарок ему не нужен, даже и с моим поцелуем.

Но Пашка упорно плетет интригу и, чем дольше я отказываюсь, тем сильнее он настаивает. Прозвенел звонок. Мы оба в азарте встали и продолжаем препираться.

-Ну вот, — вдруг говорит преподаватель, про которого все уже забыли после звонка, — не знаю, кто там на ком женат, но уж ссоритесь вы как настоящая супружеская пара.

Лебедев покраснел и заткнулся, а я схватила бритву, подошла к Вите, пожала ему руку, которая тут же вспотела, не успела я за нее ухватиться, и поздравила от имени группы с днем рождения.

Ирка вечно прогуливала гражданскую оборону, ей было лень тащиться только из-за нее из Москвы. А я ходила, мне было недалеко, и стояла в строю — 14 человек парней и я, беременная женщина.

Беременности моей видно не было, стоять мне было не тяжело, но сам факт — в строю беременная женщина — меня очень шокировал. Я подошла к нашему майору и попросила:

-Можно, я не буду вставать в строй? — думая про себя, ну какое объяснение мне ему дать, если он спросит, почему.

Наш преподаватель очень стеснительный мужчина, он почти никогда не смотрит на студентов, такое чувство, что он нас боится. Мне всегда его жаль, он вынужден зарабатывать кусок хлеба, занимаясь обучением всяким глупостям высокоумных и насмешливых парней, и он боится насмешек. А женщин он остерегается с детства и поэтому сейчас, глядя в сторону, никак не на меня, чтобы я, не дай бог, не подумала, что он меня разглядывает, майор отвечает просто и коротко:

-Можно.

И я вдруг понимаю, что он либо уже заметил мою беременность, что фактически невозможно, либо просто догадался, либо в глубине души он считает, что девушке не место в строю с парнями, но, во всяком случае, я довольная сажусь за парту, и Палыч возмущенно требует, чтобы я стала рядом с ними, но я сначала делаю вид, что не понимаю, о чем он, а потом просто высовываю ему язык, поддразнивая.

Помимо занятий семинарских, нам еще лекции читали по гражданской обороне.

Читал тоже наш дядя, а потом его замещал один полковник — известная сволочь на военной кафедре.

Как-то Вовчик и Алешка Панков, сидели в небрежной, развалившейся позе у него на лекции в первых рядах, и вдруг он обратил на это внимание и разорался:

-Как вы сидите! Развалились тут! Много о себе воображаете!

К слову сказать, и Тульских, и Панков, отличники и краснодипломники вполне могли позволить себе воображать о себе много, но дело даже не в этом.

-Вас бы в сталинские времена, вас бы научили, как себя вести.

Ребята выпрямились довольно неохотно, но молчали, а я завелась с первых же слов из-за хамской интонации, а когда он еще и про Сталина вспомнил, то совсем разъярилась, и в наступившей паузе, когда он переводил дух от крика, в тишине я как-то отстраненно услышала свой громко прозвучавший на всю аудиторию звенящий от напряжения голос:

-А что, сталинские времена могут вернуться?

Никогда больше в жизни я не видела, чтобы человек так поменялся на глазах.

Он стал меньше ростом, испуганно съежился и тихим, совершенно другим голосом сказал:

-Я этого не говорил.

Вовка Тульских оценит мое вмешательство и скажет мне на перемене:

-Хорошо ты его осадила.

Наш майор на лекциях стеснялся так же, как и на семинарах, и тихо что-то шептал сам себе, стоя у доски.

Правда, проверку явки он проводил.

-Вы почему не были на предыдущем занятии? — спросил он Ирину.

Иришка встала и тоненьким девчоночьим голоском, прерывающимся от сдавленного смеха, начала объяснять:

-Я не явилась на занятия по непредвиденным обстоятельствам. Я шла в институт, и у меня сломался каблук на сапогах.

Мужская аудитория радостно приветствовала такую замечательную версию прогула.

-Но у меня, правда, сломался каблук, — настаивает Сергеева, реагируя на смех в зале и понимая, что ее слова не звучат убедительно.

-У меня правда сломался каблук, — повторяет она и фыркает, так ей самой смешно. — У меня одни сапоги, и я не могла пойти на занятия и пошла в сапожную мастерскую, где и просидела полтора часа, пока подошла моя очередь, и мне приделали каблук.

Все уже в лежку лежат, слушая эту сказочную историю.

Преподаватель чувствует, что из него делают шута горохового, сердится и говорит:

-Это не уважительная причина (не верит он про каблук, вот и причина неуважительная).

-Ничего себе неуважительная причина, — громко возмущается Ирина. — Да как же я дойду до Долгопрудного, на одном каблуке, что ли?

Аудитория уже рыдает, корчаясь от смеха, и майор сажает Ирку, ничего к своим словам не добавив.

На перемене я ругаю Сергееву:

-Ну, и чего ты выступала, мне прямо его жалко стало — устроила представление на занятиях. Он и так нас боится, а тут ты со своими каблуками. Сказала бы, что объяснишь на перемене, подошла бы и наедине и объяснилась: так, мол, и так, сломался каблук, не в чем было прийти. Он бы тебя не отметил, а теперь вдруг придется с деканатом объясняться.

Но в деканат Ирину вызвали по другой причине. На нее пришла жалоба из милиции.

Ирка переходила улицу и, как всегда, мчалась, сломя голову, своей пошатывающейся походочкой, а за ней погнался милиционер и начал свистеть изо всех сил.

-Я слышала свист, но никак не отнесла его к себе, — объясняла мне Ирина.

Бдительные граждане ее задержали, и милиционер потребовал пять рублей за переход улицы в неположенном месте:

-Я всю жизнь здесь ходила, почему вдруг нельзя, — сердилась Ира. — И откуда у студентки пять рублей?

Милиционер долго разглядывал ее студбилет, а потом сказал:

-Нет денег на штраф? Напишу в деканат.

И пришло послание, что гражданка Сергеева Ирина Леонидовна переходила улицу в неположенном месте и на свистки не реагировала.

-Ты, почему на свистки милиции не реагируешь? — со смехом спросила Ирину секретарша, подавая ей в конверт.

-На-ка, почитай, что на тебя тут накатали. Мы делаем тебе внушение, в следующий раз слушай, когда тебе засвистят, — заключила секретарь, хихикая, и на этом история закончилась.

Зимой на пятом курсе мы сдавали 4 экзамена — в Курчатовском Марк Каменецкий читал нам какой-то теоретический курс, потом Трошин параллельно с ним — экспериментальный, еще курс по выбору, можно было на базе, ещё общественный предмет, и всё.

Общественный предмет я сдала на отлично, Марку сдала тоже на отлично, но перед этим сдавала Трошину, и он, не зная к чему придраться, сказал мне:

-Ну, если вы надеетесь у Марка получить пять, и у вас будет выходить повышенная, то и я поставлю вам пятерку, а нет, то тогда четыре. Курс у меня не сложный, но я не могу всем только пятерки ставить.

И я поехала на базу, сдавать один курс по фотосинтезу, курс по выбору. Можно было и другой сдать, я долго колебалась, пока выбрала, и в результате неудачно выбрала. Он долго цеплялся неизвестно к чему, и довел меня до слез, а ребята из его лаборатории готовы были его сожрать, так как справедливо считали, что он скотина и выпендривается. Один даже всё время делал мне знаки и подбадривал. А когда я осталась одна, он подошел ко мне и сказал:

-Не обращай на него внимания.

Как я сейчас понимаю, преподаватель был неуверен в себе и поэтому цеплялся, чтобы самоутвердиться — мол, эти умные физтехи думают, что мой курс простой, так я им докажу, что нет. То ли дело было сдавать в прошлом году академику Спирину — курс четкий, необычайно красивый, и довольный жизнью академик не чета какому-то там кандидату, не цеплялся по пустякам, даже членкору и то лучше было сдавать, Птицын, по крайней мере, тупицу из меня не делал, а только лентяйку, каковой я и была на том этапе моей жизни.

А этот гад промариновал меня три часа и влепил четверку, и накрылась моя повышенная, и я поехала к мужу в Подлипки, и долго ему жаловалась, Леша вытер мне слезы рукавом рубашки и сказал только одну фразу:

-Вот скотина, пристал к беременной девчонке, — и сразу всё переменилось: униженной оказалась не я, а он, это он непристойно принимал экзамен, довел женщину до слез, беременную к тому же. Правда, нужно сказать, что, конечно, он не знал про это, но сути дела это не меняло, он был свинья и больше ничего, похоронил мою мечту о повышенной стипендии, а Пашка Корчагин получил ее, причем, когда он советовался со мной, кому сдавать на базе, я отсоветовала ему идти по моим стопам.

-Тебе Трошин поставил что, отлично? — спросила я Пашку. — Так не дури, у тебя же повышенная выходит.

Корчагин, который учился по принципу — пронесло без двоек — и слава богу, удивленно посмотрел на меня, соображая, и радостно закричал:

-Вот это да! Я и вправду на повышенную вытягиваю!

Тот не физтех, кто двоек и повышенную не получал, и я, получалось, не физтех, первая часть у меня как-то присутствовала, а на вторую я не дотянула. А у Пашки и с первой было всё в порядке, и вот, на пятом, получилась повышенная.

В общагу приезжала Ленина мама, посмотреть, как живет дочурка, и, увидев меня, очень удивилась — я поняла, что не соответствовала рассказам ее дочери обо мне — она ожидала увидеть взрослую женщину, ведь мы были на 5 лет старше своих первокушек, да и каких лет! Четыре из них — учеба на физтехе, а ее маме я показалась (да и была) совсем молоденькой, мне было всего 22 года, и беременность делала меня моложе.

Я довольно долго скрывала свою беременность, носила всё то же буклированное платье, а сверху кофту из белых и малиновых ниток, перевязанную из старой, шлагбаума, уже другой вязкой, вытянутыми петлями. Таким образом я много лет подряд разнообразила свой гардероб -надоест одно, возьму и перевяжу по другому из тех же ниток.

В конце января, когда животик стал виден, и мое буклированное платье не налезало, я купила очень симпатичный вельвет — светло-коричневый с мелкими квадратиками, синими и красными — и сшила себе по выкройке, которую мне где-то раздобыла Ирина, платьице со складкой впереди. Теперь уже было всем очевидно, что я в положении.

Девочки реагировали на мою беременность по разному. Люся была рада за меня, она только и ждала, когда получит диплом, чтобы вплотную этим заняться, Анюта, когда я ей пожаловалась, что немного не дотянула, сказала:

-Зато ты твердо знаешь, что можешь, а тут начинаешь бояться, почему не залетаешь — то ли потому, что осторожен, то ли вдруг что-то не так.

Анюта уже 3 года была замужем, и пока детей у них не было, Анюта родила дочку после окончания физтеха.

В январе Сашка и Люся купили байдарку. Накопили денег, а может быть, им платили в Источниках тока, не знаю, в общем, исполнили свою заветную мечту и купили байдарку.

Приволокли большущий рюкзак, в который она упаковывалась, и стали собирать посреди комнаты, препираясь и переругиваясь по поводу каждой детали, которую не знали, куда вставить. Я сидела в сторонке, с любопытством наблюдала за происходящей сборкой и помалкивала. Это был недоступный для меня заманчивый мир походов, ночевок у костра в палатках, синих озер и голубых гор. В прошедшее лето Юноши плавали, вернее, по их терминологии, ходили по речкам Северного Кавказа, и я представляла себе зеленые долины, бурную речку, белые вершины и тишину.

Тишина была нарушена приходом комендантши, которая, войдя к нам, споткнулась на пороге о нос байдарки и остановилась в изумлении — как сюда попала эта лодка?

-Скоро лошадь приведут, — прокомментировала она увиденное. — Как вы ее затащили, через окно, что ли?

-Да она разобранная была, просто рюкзак, и всё. Мы ее проверим и обратно разберем, — успокаивала ее расстроенная неожиданным вторжением Люся.

А зачем тогда завалилась к нам комендант — не помню, помню только изумление при виде огромной байдарки на ее красивом, чуть стареющем, голубоглазом лице.

Сашка сидел у нас каждый вечер, обедал у Люськи, потом целовал ее на ночь, целовал сначала ее, потом меня и, вздохнув, уходил. Целовать меня его заставляла жена.

-У Зойки муж далеко, она скучает по нему, видишь, какими завистливыми черными глазами на нас смотрит (никакими я не смотрела), поцелуй ее. Пусть она успокоится, а то сглазит наше счастье. Сашка был послушный муж. Надо целовать подругу жены перед уходом, значит, надо.

После ухода Сашки мы мыли посуду, немного сплетничали про наших мужей. Потом мерзлявая Людмила брала грелку, шла на кухню, набирала в нее кипяток и клала под одеяло.

-Мой автомуж, хорошо греет, — вздыхала Люся, укладываясь спать.

Знакомый Люды Лифшиц сдавал квартиру, мы ее сняли и, наконец, зажили с Алешкой настоящей семьей.

Произошло это в марте, к тому времени мне уже не надо было часто ездить в Пущино, наш распорядитель Нина Ефимовна, женщина, которая занималась студентами, как узнала, что я, беременная, мотаюсь в Пущино из Долгопрудного, очень разволновалась, ведь ездить в Пущино из Серпухова приходилось в битком набитом автобусе:

-Зоя, вам нужно срочно искать шефа в Москве, а то вы сюда не наездитесь, вам будет сложно, и, не дай бог, в давке чего сделают, родите раньше времени, — в общем, она мне посоветовала, я пошла к Каюшину, нашему завлабу, и он отнесся сочувственно к моей идее не терять год и делать теоретический диплом и передал меня шефу из Московского отделения Биофизики, Махбубе Каюмовне Пулатовой, узбечке, которую из-за неудобства произносимости ее имени и отчества зовут просто Любочкой, на что я никак не могу решиться. Замечательная женщина, талантливая, у которой у самой двое маленьких девочек, она отпускает меня на полгода после родов:

-Когда ребенок станет уже похож на человечка, будет сидеть, тогда уже легче, тогда и придешь, а диплом будем делать теоретический, рассчитывать на вычислительной машине.

Таким вот образом, благодаря вниманию и пониманию со стороны окружающих, у меня появляется возможность закончить институт без академического отпуска. На пятом курсе нас продолжали учить французскому языку, я очень подружилась с нашей француженкой, она учила и Алешку и помнила его

Во французской группе вместе с нами училась молоденькая девочка с первого курса из спецшколы по французскому языку, свободно владевшая языком. Проучившись месяц, она ушла из физтеха, молоденькая скромная девочка, всё стояла на переменке в сторонке, в носочках и с косичками, тихая такая, ни с кем почти не общалась, отвечала односложно.

Физтех ее не удовлетворил, ей показалось скучно здесь учиться, и она ушла, кажется, в университет. На моей памяти это был единственный случай, когда человек сам ушел с физтеха, не потому, что не смог учиться, а по другой причине. Остальные как попадали в эту безумную гонку, так и мчались до конца, не хотелось отстать от других.

В конце мая, начале июня мне предстояло рожать, и я стала сдавать сессию досрочно. Сессия, правда, была перенесена на более ранние сроки из-за военных сборов ребят, которые проходили в июне.

По историческому материализму я написала реферат, добросовестно всё пересодрав с рукописи, которую мне дал Саша Потапов, и пошла сдавать.

Пришла с животиком, что-то ему рассказала:

Я вовсе не хотела пять, меня и четверка устроила бы, по французскому, мне всё равно было не сдать на отлично, поэтому о повышенной в этом семестре я и не мечтала, но преподаватель посмотрел на меня, послушал и сказал:

-Реферат не очень (ну, ты не должен так говорить, думала я, ты не в первый раз его читаешь), да и отвечаете тоже не очень-то, но, учитывая всякие обстоятельства, — не глядя на меня, он взял зачетку и поставил отметку. Я вышла, открыла, посмотрела — пять баллов.

-Боялся, что я тут и рожу, если четверку получу, — смеялась я вечером, рассказывая Алешке про свой экзамен. В общем, к середине мая я освободилась и впервые оказалась в Москве, свободная от экзаменов, от занятий, а впереди грозило полное отсутствие свободного времени после родов, и я всё бегала по театрам, пока Алешка не сказал мне:

-Ты так, в конце концов, и родишь в театре.

И я утихомирилась и стала ждать срока родов.

11 июня я родила нам дочку, прехорошенькую девочку, которую мы назвали Катей.

Алешка взял программу у мужа Пулатовой, расчет строения молекул, распределения электронных плотностей и т.д., и т.п. методом Хьюккеля, и мы рассчитывали аминокислоты. Экспериментальные данные были, надо было только сравнить расчет с экспериментом. Основная задача состояла в геометрии — нужно было правильно рассчитать координаты аминокислот, предполагая некую пространственную конфигурацию, чем мы с Алешкой и занимались — сначала вручную, а потом он составил маленькую программку, и она нам и считала координаты, так что диплом получился толстый, у Лешки была возможность выхода на БЭСМ-6, могучей тогда советской машины, и Любочка пользовалась случаем, и мы просчитали три или четыре аминокислоты и их анионы — рисунки, таблицы, получилось сто двадцать страниц текста.

Писала я из рук вон плохо. Девчонки на базе, аспирантки Любочки, заливались смехом, читая мою рукопись. Там были подзаголовки типа: аминокислота глицин и ее координаты, которые мы использовали при расчетах — совсем как у Диккенса, а в научной литературе все старались писать безликими ?? безличными предложениями.

Мы с Люсей, аспиранткой Любочки и ее соруководителем по моему диплому, целый день сидели у нее на квартире и правили текст, который, никто, по-моему, и не читал, и только Львов как-то ехидно посмеялся, взвесив мои 120 страниц трактата на руке. Нина Ефимовна помогла мне с печатанием диплома, обратилась к какому-то мужчине прямо на улице и попросила его подписи на моем рукописном дипломе, чтобы отдать печатать в машинописное бюро:

-Знаете, вот у студентки диплом, печатать сама она не может, и в семье тяжелое финансовое положение, ребенок.

Он поднял глаза на мои 46 кг и заторопился:

-Да, да, конечно, конечно, нет вопросов, — и тут же поставил свой крючок, и я избавилась от необходимости печать 120 листов своего опуса самостоятельно.

На защиту диплома я приехала вместе с Алешкой, оставив Катеринку маме. Привезла большой букет сирени и тюльпанов для Нины Ефимовны, а у нее свой сад, и там тюльпанов и сирени до черта, и она стоит со своим свежим букетом, а я иду со своим, подзавядшим после трехчасового пути.

-Ну, главное, что это вы мне дарите, — видя мое огорчение, успокоила меня Нина Ефимовна.

Диплом я защитила на отлично, отвечала на вопросы бодро, в общем, обрела свою прежнюю уверенность после всех унижений физтеховской учебы.

Такое происходило постепенно со всеми нами, мы выходили с хорошим багажом в научную жизнь, и нам, выпускникам физтеха, теперь было легче, чем другим, которых так не мордовали во время учебы, зато и напихали меньше.

На торжественное вручение дипломов нас собрали в актовом зале Нового корпуса, говорили речи, жали ручки, просили пропагандировать физтех среди знакомых.

Встретившийся Бугаев доложил, что у Ефима родился сын. Стоя в толпе перед корпусом и тараторя с подругами, я вдруг в паузе услышала недалеко его голос, повернулась, но самого не увидела, да и не уверена была, что хочу его видеть: ну, и о чем бы мы стали говорить? О наших детях? А зачем?

Ворошить прошлое не хотелось.

Спустя 25 лет, если не больше, после окончания, мы с Ефимом всё же встретились: шли по противоположным платформам на Новодачной и мгновенно узнали друг друга, хотя я к тому времени уже была бабушкой.

Он снял кепку, приветствуя меня, и оказался лысым.

-Лучше бы ты ее не снимал, — засмеялась я и добавила, — у меня уже внучка.

-А у меня дочка, — ответил он и показал, какого роста. Очевидно, что нам с Ефимом в жизни было не по пути — пока он созрел для отцовства (в воспитании сына от первой жены он, как я знала, участвовал очень мало), я уже была бабушкой.

Насколько я поняла из слов Сашки Бугаева, к которому зашла, будучи на физтехе года за четыре до этой нашей с Ефимом встречи, Ефим женился на молодой женщине, и она родила ему дочь. Бугаев очень расстраивался:

-Вчера здесь бегал Ефим, а сегодня зашла ты. Как вы разминулись.

-Не судьба, — сказала я, нисколько не огорченная. Еще не вечер.

И действительно мир тесен, и вот мы всё-таки встретились.

Подошла его электричка, он махнул мне рукой и уехал.

После защиты диплома я заболела вирусным гриппом по второму разу за год, а когда выздоровела и встала на напольные весы в институте "Химфизики", то оказалось, что я в плаще и туфлях вешу 45 кг вместо 59 при поступлении. Зато у меня был диплом и годовалая дочь.

Пожалуй, это всё, что удалось вспомнить о годах моей учебы.

-Жизнь моя бежит всё быстрей и быстрей, как санки с крутой горки, уже дух захватывает, — во время доверительной беседы скажу я Ленке Жулиной.

После диплома мне показалось на месяц, на два, что бег саней слегка замедлился, но это было обманчивое впечатление.