Лаэр-Данвед

— Это он, — прозвучало рядом.

Келегорм не сразу понял, кому принадлежит этот голос, низкий, хрипловатый и рокочущий одновременно. Это был третий раз, когда Хуан заговорил на языке эльдар. И первый раз — когда он сделал это в присутствии хозяина; с Лютиэн и со стражами Эйтель-Сирион он беседовал в одиночку.

— Это мой волк, — сказал он. — Я буду биться.

Чёрный зверь не спеша взбирался наверх. Белый пёс, стоя на склоне, поочерёдно тронул мордой руки Келгорма и Лютиэн.

— Прощай, господин и друг мой, — сказал он. — Прощай, госпожа.

И, развернувшись, прыгнул навстречу врагу.

Келегорм услышал глухой удар, когда два тяжёлых тела столкнулись в воздухе, потом лязг зубов и сдавленное, полное ненависти рычание. Сцепившись в один бьющийся ком, волкодав и волк покатились с откоса в сторону, и поднявшаяся столбом пыль скрыла их от глаз.

И точно спало заклятие ужаса — волчьи всадники снова рванулись на холм. Келегорм вскинул руку с Камнем, но это уже не помогло: орки визжали, бранились, щурились от света, но продвигались вверх, и больше не было никого и ничего, что могло бы остановить их.

Келегорм бросил Сильмарилл в правую руку, левой поднял сломанный кинжал. Встал между орками и обессилевшей девушкой.

А позади него дрогнула земля. Над изломом холма поднялось плотное облако пыли, и спёкшаяся глиняная корка под ногами загудела, зарокотала частым перестуком, точно вастакский бубен с роговыми трещотками.

...Всадники вырвались из курящейся сизой мглы, как сноп молний из грозовой тучи, оглушая грохотом копыт, слепя блеском нацеленных копий. Молча, без боевых кличей, без пения труб летели они; и крыльями бились по ветру широкие плащи, и призрачно белели обмотанные тканью лица — словно души замученных в Ангбанде и на Тол Сирион вышли из Чертогов в поисках отмщения.

— Голуг! — взвизгнул один из орков и захлебнулся хрипом — стрела прошила его горло, раздробив кадык.

Келегорм бросился на землю, накрывая собой безвольную Лютиэн. И вовремя — первый всадник уже перемахнул через гребень и летел вниз, на неровный орочий строй. Длинное остриё копья сверкнуло сквозь пыльные вихри — и погасло, окрасившись чёрной кровью. Орка в костяном шлеме вынесло из седла и швырнуло спиной вперёд к подножию холма. Копьё другого всадника прибило к земле волка-вожака. Тетивы гудели, как злые шмели, стрелы сшибали наездников с их мохнатых скакунов; вокруг стоял вой в сорок глоток.

Какой-то волк, лишившийся хозяина, сдуру рванул вверх, а не вниз, и оказался у конников в тылу. Ошалело зарычал, прянул к лежащим эльфам. Келегорм привстал, сжимая своё почти бесполезное оружие, но в этот миг кто-то опасно свесился с коня и рубанул волка мечом по спине. Зверь дёрнул лапами и свалился, а всадник спрыгнул с коня и подбежал к спасённым.

— Финдэ... — выдохнул Келегорм.

Глаза Финрода были широко раскрыты, светлы и незрячи — словно у тех, кто грезит наяву, блуждая по своим воспоминаниям. Он смотрел на Келегорма и на мёртвого волка, распластанного рядом, — но кого он видел в застилающем взор пыльном мареве?

Феаноринга — или того, которого опоздал спасти, не отстоял, не уберёг от волчьих зубов?

Двоюродного брата или — родного?..

Но наваждение длилось всего миг. Финрод наклонился к нему, и взгляд нарготрондского короля был уже обычным — тёплым и тревожным.

— Тьелко? Ранен?

Келегорм покачал головой, пряча обожжённую ладонь в рукаве.

— Пустяк.

— Она? — Финрод взглянул на Лютиэн.

— Жива. Устала.

Только сейчас Келегорм понял, как тихо стало кругом. Смолк бешеный топот копыт, утихли крики и вой, только кони ещё храпели, отходя от возбуждения схватки. Поодаль кто-то скулил — то ли орк, то ли волк; один из спешенных эльфов взмахнул мечом, и скулёж оборвался.

Финрод легко подхватил Лютиэн и с рук на руки передал подъехавшему всаднику. Из-под намотанного платка блеснули синие глаза Эдрахиля. Советник бережно поднял девушку в седло, укутал краем плаща.

Поднявшись с помощью Финрода и опираясь на его плечо, Келегорм смог, наконец, оглядеть поле боя. Никто из преследователей не ушёл живым. Последний лежал в полусотне шагов от места стычки, пронзённый стрелами вместе с своим волком. Всего на сожжённой земле остались две дюжины волчьих всадников и четыре мёртвых коня. Из эльфов были ранены только двое. Орки на своих зверях сильно уступали в росте конным нолдор, и их удары чаще доставали лошадей. Эльфы же с высоты конских спин легко разили орков и волков копьями или били из луков прямо на скаку.

Но одного волка не коснулись ни копьё, ни стрела.

...Они лежали вместе, не разжав зубов, — и серый пепел Анфауглит густо припорошил обоих, так что белую шерсть с трудом можно было отличить от чёрной. Да и белого почти не осталось — кровь всё перекрасила в свой цвет, и её было много. Куда больше, чем можно потерять и остаться в живых.

Красные зеницы волка погасли и остекленели, клыки глубоко впились в плечо Хуана. Пёс держал его за шею, всей пастью закусив горло. Оба казались мёртвыми, но когда Келегорм присел рядом, Хуан дёрнул ухом и открыл мутные, затуманенные болью глаза.

Он больше ничего не сказал — время слов истекло. Только задрожал, когда рука хозяина коснулась его головы, и слабо ударил хвостом, отзываясь на знакомую ласку. Потом дрожь усилилась, из груди пса вырвался длинный хрипящий стон, Хуан заскрёб лапами и вытянулся в последней судороге. И затих, так и не выпустив шею убитого волка.

Эльф ещё раз погладил пса и встал. Слёз не было. Не осталось сил ни горевать о гибели друга, ни радоваться спасению любимой; сейчас он чувствовал только пустоту внутри, словно слишком глубокая скорбь и слишком острое облегчение нахлынули с двух сторон и столкнулись, погрузив душу в оцепенение.

— Келегорм, — Финрод, уже верхом, подъехал к нему и протянул руку. — Нам нельзя больше ждать.

Сын Феанора кивнул. Нечего было и просить, чтобы ему дали время похоронить друга. Взять мёртвого пса с собой они тоже не могли, уцелевшим коням и так предстояло нести двойной груз. А если они не вырвутся из этого пыльного мешка до полудня — Анфауглит убьёт и спасителей, и спасённых.

Он знал, что Хуан не обиделся бы на него. Но эта мысль не приносила облегчения.

~ ~ ~

Возращение было тяжёлым — утомлённые скачкой и боем кони уже не могли выдержать прежнюю скорость. Финрод приказал всем, кто может, спешиться и бежать, держась за стремянные ремни, а тем, кто вёз Лютиэн и раненых, — меняться и менять коней через каждые три лиги. Келегорм бежал, пока мог, хотя его и мутило от боли в обожжённой руке; потом Финрод велел ему тоже сесть на коня. Оказавшийся рядом Эдрахиль что-то набросил ему на плечи, хотя Келегорм не чувствовал холода, а дальше...

Дальше был провал. Не обморок — просто чёрная прореха в памяти, словно кто-то вычеркнул из его бытия несколько часов.

...Открыв глаза, он в первое мгновение подумал, что умер. Слишком знакомо было это серебряно-золотое сияние, что окутывало его и всё пространство вокруг, растворяя в себе боль и горечь, наполняя душу спокойным теплом. "Я дома, — коснулась сознания мысль, проскользнувшая между сном и явью. — Это Аман... Лаурелин и Тэльперион, час соединения света..."

Но Аман погрузился во мрак. Деревья мертвы. Их свет погас навсегда, его последние капли живут лишь в Сильмариллах...

Боль в правой ладони окончательно прогнала сон. Вздрогнув, Келегорм невольно сжал левую руку — и ощутил тёплую тяжесть Камня. Теперь он вспомнил всё, что было — обретение Сильмарилла, бегство из Ангбанда, гибель Хуана...

Лютиэн! Забыв о боли, он вскинулся в тревоге — но она была здесь, рядом. Они лежали на походной постели из плащей и одеял, над ними белел полотняный свод палатки, и ветер, залетающий внутрь через распахнутый полог, нёс не ядовитую пыль Анфауглит, а сырой осенний холодок и запах дождя. Глаза Лютиэн были закрыты, усталое лицо спокойно, и Келегорм слышал её ровное сонное дыхание.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на Сильмарилл — и увидел сидящего у постели Финрода.

— Значит, ты всё-таки услышал? — тихо спросил Келегорм. — Как ты нашёл нас?

Финрод улыбнулся.

— По свету. Тебя было видно... издалека. Извини за это, — он приподнял что-то, лежащее на земле, и Келегорм увидел край чёрного плаща. — Я опасался, что свет Сильмарилла привлечёт погоню, а это единственная ткань, которая может его скрыть. Но чтобы не забирать Камень из твоей руки, пришлось вместе с ним накрыть плащом и тебя. С тех пор ты спал.

— Сколько?

— Почти сутки. Мы уже на берегу Сириона, здесь можно не бояться вражеских глаз.

— Как мы добрались?

— Без потерь. Слегка надышались пепла, но все живы, хоть и остались без коней. Из ран больше всего беспокойства нам доставила твоя рука.

Келегорм поднял обе руки перед собой. Правая, обмотанная повязками, напоминала белый кокон, в котором притаилась жалящая боль. А в левой сверкал чистым огнём Сильмарилл, и сжимающие его пальцы казались алыми на просвет — так струилось сияние Камня сквозь живую плоть.

Боль и радость. Вина и искупление. Келегорм прикрыл глаза, но веки не могли остановить этот свет, льющийся через зрачки прямо в сознание, проникающий до самого донышка. Это было тяжело и непривычно — видеть свою душу просвеченной насквозь, до последнего шрама и тёмного пятна.

— Моргот хотел, чтобы я отдал его сам, — вслух произнёс он. — Или хотя бы сказал, что отдаю. Почему он так уцепился за моё согласие?

— Возможно, потому, что ты наследник Феанора и имеешь законное право на Сильмариллы — а у Моргота такого права нет, — отозвался Финрод.

— Разве это мешает ему владеть Сильмариллами?

— Держать их у себя, — поправил Финрод, — но не владеть. Сила Камней неподвластна ему — к счастью для нас. Я не знаю, могло ли твоё согласие отдать Сильмарилл что-то изменить, но Моргот, как видно, рассчитывал, что сможет распоряжаться эту силой, если Камень достанется ему законным путём — в дар от настоящего владельца.

— Если бы я поддался... — Келегорм содрогнулся, вспомнив, как близок он был к этому. — Я предал бы Изначальный Свет в его руки?

— Не знаю, — повторил Финрод. — Мне думается, что пламень Сильмариллов не покорился бы Морготу в любом случае, ибо он принадлежит не тебе и даже не твоему отцу, а Тому, кто создал весь свет этого мира. Но вот тебя Моргот мог заполучить, если бы ты склонился перед ним, — Он улыбнулся. — Я рад, что ты выстоял в этом бою.

— Благодаря ей, — Келегорм взглянул на чистый профиль спящей Лютиэн. — Она верила в меня до конца. Даже когда я сам в себе разуверился...

Он согнул пальцы правой руки и задержал дыхание, пережидая волну боли. Потом снова поднял Сильмарилл на уровень глаз, вглядываясь в его сияющую глубину. Этот свет... он не просто напоминал о доме. Он словно нёс в себе дыхание ветра с иных, навсегда утраченных берегов; дыхание прошлых дней, ещё не отравленное ядом Унголианты, запахом крови и дымом горящих кораблей.

И этот свет больше не принадлежал Келегорму. Камень подчинился ему лишь для того, чтобы стать выкупом за преступления Первого Дома. Но сейчас, когда Сильмарилл сиял в его руке, мысль о том, что придётся отбросить это сокровище и погрузиться в Вечную Тьму, была совершенно невыносима.

Если бы Хуан был здесь, он непременно придвинулся бы к хозяину под бок, положил бы тяжёлую голову ему на плечо, щекотно дыша в ухо. Он не всегда мог развеселить Келегорма, но считал своим долгом не позволять ему грустить в одиночестве — и безошибочным звериным чутьём угадывал те минуты, когда прикосновение живого тепла приносит больше утешения, чем тысяча слов сочувствия.

Но Хуан ушёл к своему покровителю. И даже если Оромэ подарит ему новое воплощение, если белый пёс снова будет охотиться в светлых лесах Амана — Келегорму уже не вернуться в тот край. Через Вечную Тьму нет пути назад.

Он уронил руку на одеяло.

— Мне не удержать этого Света, — сказал он. — И моим братьям — тоже. Я поеду в Дориат и попытаюсь исправить то, что ещё может быть исправлено. Но потом — что потом? С той минуты, когда Сильмарилл перейдёт к Тинголу, каждый мой шаг будет шагом над пропастью, и рука Намо больше не удержит меня, если я оступлюсь. Ты знаешь смертных, Финдэ, — скажи, как они живут с этим? Как дышат, смеются и любят, зная, что под их ногами простёрта бездна, которая может поглотить их в любой миг?

Финрод ответил не сразу.

— Я не настолько хорошо знаю людей, чтобы судить обо всех разом, — проговорил он наконец. — Но я знаю, что говорили об этом некоторые люди, которых я знал. Ты прав, вся их жизнь — движение по краю бездны, и все они так или иначе помнят об этом и страшатся небытия. Но есть среди них те, кто верят, что их держит другая рука — и что эта рука, длань Творца, не позволит никому из них разбиться о тёмное дно. Эти люди ходят по краю пропасти вместе со всеми — но живут так, как будто крылаты.

— Но я ведь не смертный, — вздохнул Келегорм. — Откуда ты знаешь, что эта рука захочет удержать меня?

— Я не знаю, — покачал головой Финрод. — И, боюсь, никто не знает. Я могу предложить тебе лишь то, что имею сам — надежду на лучшее. На то, что ваша любовь не погибнет бесследно, и ни смерть, ни Вечная Тьма не положат ей предела.

"Надежда, — подумал Келегорм, — это слишком мало".

Но вслух ничего не сказал.

16. Данвед

Димбар — граница Дориата, месяц хисимэ (хитуи) 457 г. Первой Эпохи

В последнюю ночь пути Келегорм не смог уснуть. Дело было не в руке — хоть ожог и не собирался заживать, но снадобье, которое Финрод дал ему с собой, хорошо снимало боль. И не в холоде — ночь выдалась на удивление мягкой, по шалашу из еловых ветвей шуршал мелкий дождь, и им было хорошо вдвоём, в гнёздышке меховых одеял, в сонном тепле объятий. И несмотря на близость Нан-Дунгортэб, их никто не потревожил — все кусачие, зловонные и ядовитые твари, которыми изобиловала долина, уже погрузились в спячку до следующей весны.

Нет, беспокойство, из-за которого Келегорм лишился сна, не имело ничего общего с неудобствами походного ночлега или опасностями Смертной Долины. Осознание того, что завтра они будут в Дориате, терзало его, как уголь за пазухой. Как разгневанный Сильмарилл.

Больше всего он боялся, что не сможет сохранить решимость до самого конца, сорвётся в последнюю минуту. Оставить Сильмарилл себе невозможно? Пусть так. Но зачем страдать, зачем обрекать себя на муки при жизни и пустоту после смерти, если можно повернуть коня и отправиться на восток? Сыновьям Феанора не прикоснуться к Сильмариллу, но владеть и касаться — не одно и то же. Пусть Камень лежит в сокровищнице Химринга — а Келегорму останется любовь Лютиэн и мир с братьями. Разве этого мало для счастья?

Он гнал эти мысли прочь, отметал все приходящие на ум отсрочки и оправдания — и в борьбе с самим собой так и не сомкнул глаз. Едва небо над холмами забелело первым отсветом Анар, он разбудил Лютиэн. Точнее, думал, что разбудил — а она открыла глаза от первого прикосновения, словно и не вздремнула.