— Вам не кажется, господин оберфюрер, что именно загадочная русская душа лежит в основе побед русских? — обратился к Пистеру Франц, перед этим подмигнув Киселеву, мол, молодец, что молчишь, не встреваешь в разговор. — Русские выживают в экстремальных боевых условиях. Почему? Не французы, не англичане, не американцы, не наши солдаты, хотя они лучшие в мире, а русские. Что ими движет, когда они бросаются под танки, на доты, идут на таран? До последнего солдата не сдают своих позиций, защищая руины? Если мы постигнем этот феномен, то с нашим оружием, с нашей выучкой и дисциплиной мы будем непобедимы.

Лицо коменданта посветлело, и он удивленно-благодушно воскликнул:

— Вот зачем вам столько русских! Вот зачем вы приехали! А я подумал, что вы приехали с проверкой по линии Красного Креста под видом отбора заключенных.

— Ну что вы, оберфюрер. Неужели мы похожи на санитаров?

— Да нет, не похожи, — улыбнулся комендант, более вальяжнее разваливаясь в кресле. — А что касается русской души, то замечу сразу, господа, — оживился нацист, — это тайна за семью печатями. Мы не допустили ни одного побега за все время существования лагеря Бухенвальд. Но попытки были. И бегут в основном русские. Откуда они берут силы, трудно понять. Но мы их ловим. Недавно произошла новая попытка. Закопался мерзавец среди костей. Их вывозили в Веймар для утилизации и изготовления клея для деревообрабатывающей фабрики. Но стал задыхаться и полез наружу. Тут его и взяли полудохлого. Сам — одни кости да кожа, но какова сила духа!

— Интересные вещи вы рассказываете, господин оберфюрер, — глаза Франца приобрели стальной блеск. Шлинке сжал под столом кулаки. — Где сейчас этот русский?

— Сидит в бетонном карцере бункера в первой камере, здесь рядом, проводит последние часы жизни. Завтра пустим его в расход. Механизм ликвидации узников обслуживает специальная команда СС, которая находится всегда в постоянной готовности. Есть у нас специальная камера для расстрела. Уникальное изобретение, скажу вам, — Пистер заулыбался, было видно, что он получал удовольствие от рассказа новым слушателям о тонкостях лагерной жизни. — Камера находится в одном из помещений, создающих видимость врачебных кабинетов, — с напором заговорил он. — Заключенные заходят по одному. В боковом помещении встают под ростомер. Через щель сотрудник стреляет им в затылок. Очень удобная штучка. Нет необходимости смотреть в глаза жертве. Подошел, встал под ростомер. Пух... Уноси покойничка, — комендант цинично засмеялся. Достал носовой платок и смахнул со лба пот, вытер набежавшую слюну. — Производительность команды — до четырехсот трупов за ночь для сожжения, — добавил восторженно он и весело посмотрел на гостей. — Но этого сейчас недостаточно. Без газовых камер мы не справились бы. Заключенных везут со всей Европы. Каждый день прибывают новые партии. Враг наступает. А требование одно — никто не должен остаться в живых. Выполняем свои карательные функции строго по приказу из Берлина.

Франц и Киселев еле сдерживали себя, чтобы не взорваться и не послать на тот свет самого коменданта.

— Нам неинтересно, что вы рассказываете, господин оберфюрер, — прервал восторженную речь коменданта Ольбрихт. — Мы приехали сюда не для того, чтобы перенимать ваш опыт по ликвидации заключенных.

— Да-да, понимаю, — ехидно скривился Пистер. — Штабное чистоплюйство мне понятно. Приказывать — не выполнять. Только у нас руки запачканы, а вы ни при чем. Понимаю вас, господа офицеры. Понимаю, — оберфюрер устало посмотрел на подготовленные проекты приказов о ликвидации новой партии больных заключенных, лежащих перед ним. Небрежно отодвинул их от себя. — Понимаю вас, — вновь пробурчал он. — Понимаю. Вас интересуют только русские военнопленные, притом здоровые, готовые к вашим экспериментам. Скажу прямо, — Пистер тяжело вздохнул и, переплетя толстые подрагивающие пальцы, положил руки на стол. — Наши опыты с этим материалом, в том числе и медицинские, не дали положительных результатов. Вроде одно и то же строение, один и тот же биохимический состав, одни и те же условия эксперимента, а результат с русскими лучше, чем у других. Мы так и не поняли до сих пор, почему русские хуже тонут, хуже горят и выживают там и в таких условиях, где цивилизованному европейцу капут. Вы вскоре сами убедитесь, что я прав. Давайте оставим пока эту тему. Предлагаю отобедать. У нас есть неплохие повара.

— Спасибо за предложение, господин оберфюрер. В другой раз. Времени мало. А вашего русского беглеца мы посмотрим индивидуально перед отъездом. Без моей команды его не ликвидировать. Вам ясно, оберфюрер? — подполковник Ольбрихт встал и надвинулся на коменданта, прожигая того гневными глазами.

Комендант растерялся, вскочил с места. С ним еще никто так не разговаривал. Он не ожидал, что его рассказ о казни через расстрел так сильно повлияет на настроение высоких гостей из Берлина.

— Я все сделаю, что вы скажете, господин подполковник, — и оберфюрер тут же схватил телефонную трубку: — Дежурный! Нагель! — заговорил он грубым жестким голосом. — Русского беглеца из первой камеры в расстрельный кабинет не переводить. Вы меня поняли? До моего личного приказа. Выполняйте! — комендант нервно положил телефонную трубку.

В душе Пистер сопротивлялся давлению Ольбрихта и хотел послать того ко всем чертям, но его строго предупредили из управления, что гости и их работа находятся под личным покровительством фюрера. И с ними шутки плохи.

— Какие еще будут указания, господин подполковник? — справившись с волнением, деловитым тоном спросил комендант Бухенвальда. — Озвучьте ваши планы.

— План работы следующий, — сдержанным сухим голосом заговорил Франц. — Осмотр отобранного контингента, проверка на плацу. Ознакомление с личными делами. Встреча с отдельными заключенными. Составление окончательных списков. Подготовка к передислокации и передислокация заключенных в наш лагерь. Этим займется мой адъютант с ротой охраны. Возможно, подключится к этому делу и майор Шлинке, — при упоминании фамилии Шлинке Киселев слегка сделал наклон головой.

— Тогда, господин подполковник, не буду вас задерживать. У меня сегодня напряженный день. Вы видели, что делается на плацу. Две тысячи дохляков ждут своей участи. И только мне решать, будут они сегодня спать на нарах или под открытым небом. С евреями понятно, им уготован один путь, — эсэсовец усмехнулся. — Крематорий не гаснет ни на минуту. А вот куда девать остальных?.. — комендант посмотрел на списки, задумался, затем снял очки, протер глаза и, приподняв голову, спросил Франца: — Что будете делать с русскими, господин Ольбрихт?

— Я не понял вашего вопроса, господин оберфюрер.

— Когда планируете провести осмотр?

— Вот вы о чем. Что вы предлагаете?

— Все русские заключенные закрыты в отдельном бараке, замечу — в полупустом бараке. Я сделал это по указанию из Берлина для вас. Из-за вашего приезда, — комендант повысил голос, — русских не выводили на работу. Это большая честь для них! Заключенные должны постоянно работать, работать, как машины. Только на работе мы видим, кто из них чего стоит. Никаких послаблений и сантиментов. Рейх требует военную продукцию. Поэтому предлагаю провести осмотр прямо сейчас. Все отбракованные вами заключенные немедленно пойдут на работу уже завтра, правда, если доживут до утра.

Ольбрихт взглянул на Киселева. Тот слегка махнул головой.

— Хорошо. Дайте команду на построение. Я согласен с вашим решением.

Когда офицеры одевались, комендант смотрел на них с неприязнью. Ему не понравилось высокомерие берлинских гостей. Их манера свободно держаться и говорить в его присутствии задевали самолюбие. В лагере только он командовал, только он отдавал приказы, и никто другой.

— Ждите внизу. Я дам указания дежурному офицеру и спущусь к вам.

Через полчаса оберфюрер СС Пистер в окружении офицеров гестапо и дежурной охраны привел Ольбрихта и Шлинке к русским баракам, которые, в отличие от других щитовых помещений, были дополнительно огорожены колючей проволокой, но без прохождения по ней электрического тока. Отобранные узники — всего четыреста человек — были построены у барака под номером девятнадцать. Страшно худые, со впалыми щеками, ввалившимися голодными глазами, с выстриженной полосой вдоль головы для более легкого опознания, что это русские, и одетые в арестантскую полосатую униформу, они издали выглядели идиотами. На спине, на груди курток и сбоку на штанах у каждого из них были нарисованы большие буквы 'R'. Сверху буквы, на груди, были пришиты полоски белой ткани с нанесенным личным номером. Подойдя вплотную и вглядываясь в лица узников, Киселев не столько увидел, сколько почувствовал сердцем, что перед ним стоят свои, советские люди. Их глаза выражали не только обреченность, но и внутренний протест условиям лагерной жизни, надежду на скорое избавление из фашистского ада. Слухи о приближающемся конце войны доходили и до лагеря смерти.

Пистер важно и неторопливо шел вдоль первого ряда узников, иногда останавливался, стеком поднимал лицо, не понравившееся ему, пристально вглядывался в него, делал какие-то замечания и проходил дальше. Следовавшие за ним дежурные по комендатуре и гестапо замечания заносили в блокноты.

— Евреев ищет, гнида, — вдруг раздался с третьего ряда чей-то слабый раздраженный голос.

— Что? Молчать! — закричал оберфюрер и впился глазами в лица заключенных, пытаясь узнать наглеца.

К коменданту тут же подбежал оберблок-эльтерстер**. Размахнувшись палкой, он без разбора стал наносить удары по головам и телам узников первого и второго ряда.

— Молчать! Швайне! Швайне! — кричал он и, стараясь выслужиться перед комендантом, не жалея сил, бил русских военнопленных. Его поведение послужило сигналом для штубе-эльтерстеров

* * *

. Они с садистским наслаждением, недолюбливая русских за их стойкость и жизнелюбие, также стали избивать военнопленных. Обессиленные и беззащитные люди кричали от дикой боли, падали полумертвые на землю. Отдельные из узников пытались увернуться от ударов, что еще больше злило уголовников, и те, доставая их, наносили им еще более серьезные увечья, выкрикивая оскорбления.

Пистер отступил на несколько шагов назад, чтобы лучше наблюдать за побоищем, и, переговариваясь с гестаповцами, хлопал в ладоши, когда кто-то из заключенных падал от удара на землю. Для него это было привычным зрелищем. Эсэсовский конвой, стоявший по периметру строя и блестя на солнце касками и автоматами, ослабил собачьи поводки. Овчарки, рвавшиеся вперед, почувствовав легкость добычи, яростно лая, набросились на заметавшихся людей. Плотный строй заключенных дрогнул и стал сбиваться в огромную кучу. Душераздирающие вопли, лай, смех повисли над толпой обреченных. С некоторых мест послышалось грозное роптание:

— У... Сука!.. За что?

В ответ — шелестящие автоматные очереди над головами узников и грозные окрики.

Ольбрихт на мгновение остолбенел. Он не знал, как поступить в этом случае. Он впервые столкнулся с лагерными порядками. Он понимал, что избиение палками русских военнопленных офицеров неприемлемо в обращении с ними. Но он знал и другое, что такая жестокость была нормой в концентрационных лагерях. Он не хотел своим либерализмом навлечь на себя внимание офицеров гестапо.

У Киселева расширились зрачки от картины убийства русских офицеров.

— Что это, господин подполковник? — сдерживая себя от гнева, тихо задал он вопрос Ольбрихту. Тот был растерян, не знал, что предпринять. — Убивают наших людей... — повторил разведчик. Но Франц молчал и бездействовал.

Киселев заскрипел зубами от возмущения, сжал кулаки и, не думая о последствиях своих действий, рванулся в бой. Он выхватил с яростью пистолет и выстрелил два раза в воздух. Затем стремительно подскочил к рослому оберблок-эльтерстеру и на глазах изумленных гестаповцев нанес тому внезапный удар рукояткой по голове. Раздался хруст проломленного черепа, брызнула кровь. Старший по бараку вскрикнул и рухнул к его ногам.

— Отставить! Прекратить стрелять! — заорал Киселев на немецком языке. — Всем встать в строй! Пристрелю каждого за саботаж! — грозный окрик молнией пронесся над плацем. Эффект от неожиданной выходки офицера вермахта был настолько велик, что толпа узников и караульные эсэсовцы притихли. Овчарки, заскулив, прижались к ногам поводырей.

Комендант лагеря на мгновение потерял дар речи. Он не мог поверить своим глазам и ушам, что здесь, в Бухенвальде, в лагере смерти, в его вотчине, где он росчерком пера, простым взглядом посылал ежедневно десятки узников в крематорий, где любая его прихоть выполнялась мгновенно, какой-то майор из генштаба отдал команду ему, оберфюреру СС.

— Майор!.. — взревел в ярости, хватаясь за сердце, оберфюрер. — Я вас застрелю, мерзавец! Как вы смеете?..

Киселев, не обращая внимания на бешеный визг престарелого, почти шестидесятилетнего коменданта, строевым шагом подошел к Ольбрихту и четко отрапортовал:

— Господин подполковник! Это был провокатор. Мне пришлось вмешаться во избежание массового убийства отобранных для эксперимента русских офицеров. Я действовал строго по инструкции, выданной мне накануне.

Франц быстро оценил ситуацию, выйдя из состояния заторможенности. Он смекнул, что надо выручать русского разведчика, пока не одумались офицеры гестапо и не схватили его за дерзость поступка.

— Да-да, майор! Вы действовали правильно, — похвалил он Киселева. — Господин оберфюрер, — Ольбрихт повернулся к коменданту, который все еще держался за сердце и, закатив глаза, хватал воздух ртом, — проверьте всех старших бараков и отделений. Среди них есть саботажники и предатели нации. Они чуть не сорвали нам задание, которое находится под личным контролем фюрера. Благодаря мужеству майора Шлинке эти мерзавцы были остановлены. Я требую их строго наказать. Всех отобранных русских офицеров отправьте в барак, — Ольбрихт бросил беглый взгляд на строй. Несколько узников были убиты, они лежали в стороне. — Кроме тех, — он вздохнул с сожалением, — кого уже нельзя вернуть. Готовьте этап. На работы русских не посылать. Еды не лишать. Это мой личный приказ. Выполняйте! Пойдемте, господин майор, — Ольбрихт указал Киселеву в сторону выходных ворот, — здесь слишком спертый воздух...

Два дня Ольбрихт и Шлинке просматривали личные дела русских заключенных, отдельных вызывали на беседу. С их помощью фильтровали совсем ослабленных и неблагонадежных для задуманной операции. Всего было отобрано триста семьдесят человек. Оставалось определить будущего командира штрафного батальона. Оберфюрер СС Пистер избегал встреч с гостями из Берлина и в их дела не вникал. Он согласился с превосходством положения подполковника Ольбрихта, тем более он чувствовал что-то неладное с сердцем и старался не волноваться. Однако в последний момент перед их отъездом он вновь схлестнулся с Ольбрихтом. Главной причиной послужил беглец, о котором Ольбрихт не забывал. Франц интуитивно потянулся к нему. Возможно, это тот, кто ему нужен как руководитель, как командир над отобранным батальоном, думал он. Ведь, действительно, за все время существования концентрационного лагеря Бухенвальд из него никто не смог убежать. И здесь новая попытка. Сколько надо иметь силы духа и мужества, чтобы решиться на такой поступок.