Кастор Прайд. Хохот шута.

Крик обрушился на меня словно стальной град. Стегая, обжигая, затаптывая. Я терпел, склонив голову и еле сдерживаясь от сумасшедшего смеха рвущегося на волю. Это был смех над секундами, которые всегда пролетают так легко, не оставляя за собой даже памяти. И мы никогда не запомним, какая из них стала роковой. Никогда не сходим на её занесенную пеплом могилу. Но сто, двести и шестьсот тысяч раз пожалеем о её существовании. Проклянем и утопим останки в горьком, багровом вине.

И мы будем винить жестокое, равнодушное время. Захлебываясь от гнева, забывая, что все нами обретенное изначально принадлежит только ему и если оно забирает, то забирает только свое. Богатство, здоровье, счастье, любовь. Семья, друзья, тихий дом и веселые трубы. Все это пройдет. Всего это не будет уже через несколько шагов. Просто ты вдруг обернешься, а когда повернешься назад, то окажешься один. И тогда ты либо заплачешь, либо засмеешься. Засмеешься только за тем, чтобы не заплакать.

И также пройдет все иное. Бедность, болезнь, печаль, разлука. Все это тоже принадлежит ему, вездесущему времени. И все это тоже уйдет, но мы опять забудем поблагодарить. Мы ведь даже не подумаем об этом. Хотя на что ему наши скудные молебны?

И да, это было смешно. Смешно, когда обезумевший крик вгрызался в меня, как в жирный окорок. Смешно когда он вдруг замер ещё не понимая, что уже все. Все прошло. Смешно когда за его спиной захлопнулась невидимая створка несокрушимых врат. А потом смех прошел. И вот тогда на истерзанное дно опустилось мерцающее безмолвие.

И тут же лопнула тугая петля Хозяина болот. У нас больше не оставалось жертв, которые надо приносить и мгновений, которые необходимо прожить. Теперь у нас было только дно. Дно, которое уже давно пора покинуть. И покинуть немедленно, пока бездонный омут времен не затянул нас в свою отныне безмолвную пасть.

Неожиданно в голове возникла цепь заманчивых мыслеобразов. Похоже, кто-то из местных распорядителей оказался крайне удовлетворен нашей работой и теперь собирался щедро вознаградить. Хотя быть может, он просто желал поскорее избавиться от нашего назойливого присутствия в его чертогах. Но, так или иначе, он бросил нам новую петлю. И на этот раз она опутала всего на несколько секунд. Готов поставить половину своих улыбок, что никто ещё не поднимался со дна так быстро.

Я рвался сквозь мутное полотно и яростно хохотал от почти священного восторга. Где-то рядом со мной молча и хладнокровно поднимался из неединожды проклятых глубин Арн гор Даминион. На миг мы сцепились торжествующими взглядами, а потом я моментально потерял его из виду. Следующее, что я увидел, была чуть потускневшая лазурь небес. В Тайор Донаре наступал вечер.

53

Дамми пропал. Я искал его не меньше часа, — бродил, звал, даже угрожал, но итоговый результат все равно оказался довольно неубедительным. Алый цверг явно был где-то далеко и хорошо если вообще был. Так что мне оставалось найти островок более-менее надежной земли, скудно поужинать и совсем ненадолго забыться тяжелым, неспокойным и давно всех пославшим сном.

Скорбное утро не подарило ничего из того, чего бы я осмелился желать. Я по-прежнему был один и все шло к тому, что в этом составе вполне могли завершиться мои задолбавших до синевы приключений. И в этот раз я не поставил бы и щепотку засохшего табака на то, что верю в благополучный исход этой безумной затеи.

Весь невыносимо долгий день я шел по унылому, одинаково-гнетущему болотному пейзажу, очень при этом надеясь, что выбрал именно то направление, которое вновь выведет меня под зелень бескрайних крон Великого леса. Это была скользкая, грязная и отменно скучная дорога.

Меня никогда особенно не тяготило одиночество. Но здесь, среди тоскующих болот, в монотонно засыпающих пределах со всех сторон укутанных ленивой тишиной... Здесь мне как никогда хотелось перекинуться с кем-нибудь хотя бы парой пустых слов. Здесь до рези заблудившегося сердца падала вся безраздельная тяжесть невольного одиночества.

Я шел и вспоминал, как лет пять назад, на одной из дальних степных дорог повстречал странного аскета с мягкими движениями и прощающим взглядом. Он был ни стар, ни излишне набожен и ни разу не разочарован в жизни. И, тем не менее, он жил абсолютно один, изредка выбираясь в ближайшую деревню за продуктами. У нас тогда состоялся интересный разговор, который я запомнил почти дословно.

— Мы все так страшимся одиночества, — говорил он мне, неспешно покуривая самодельную трубку. — Страшимся как самой ужасной кары. Страшимся жить и умирать одному. И поверь! Сто из ста скажут, что я несчастный, проклятый богами безумец. И поверь вновь! Сто из ста ошибутся, — он широко улыбнулся. — Потому что мне хорошо. Потому что иду лишь туда, куда хочу я сам. Потому что могу не оборачиваться, не лгать и не платить долги.

— Но в чем смысл этой жизни? — я явно оказался в упомянутой сотне. — В чем смысл провожать день за днем и не вспоминать о друзьях, врагах, женщинах? О детях, в конце концов? Разве тебе никогда не хотелось иметь детей, скиталец?!

— Конечно, хотелось, — ни тени не упало на его спокойное лицо. — И я не говорю, что это простой и бесспорный выбор. И я никого никогда не позову пройти моей дорогой, — он лукаво усмехнулся. — Она слишком легка, чересчур равнодушна и конечно более чем молчалива.

— Легка?

— Легче света.

— Но почему?

— Потому что ты не спрашиваешь и не запрещаешь, не обретаешь и не теряешь. Потому что нечем дорожить и некого бояться. А главное, — если я захочу уйти, то... — он весело подмигнул. — Правильно. Я уйду. А ты?

Я? Я не ответил тогда. Вместо этого я оглушающе расхохотался и вонзил шпоры в давно уже застоявшегося коня. Я мчался к друзьям, врагам и женщинам. К страстям, порокам и авантюрам. А он оставался в компании звезд, костра и ветра. Оставался один для того, чтобы быть счастливым. Для того чтобы быть свободным. Чтобы было легко. Легче света.

Я не поверил ему тогда и не поверю сейчас, когда мои ноги по колено погружаются в жадную топь, и никто не поможет, если они вдруг не удовлетворятся этой глубиной. Так пускай мне поможет хотя бы это неверие.

Меня хватило ещё на пару часов, после чего я буквально упал на первый подвернувшийся клочок грязной земли. Разводить костер было банально не из чего, так что согреться я решил с помощью верной трубки и пары давних воспоминаний. Вариант, как говориться для бедных.

Я только закончил первую трубку и начал третье воспоминание, как возвращающуюся на стражу ночь озарила тонкая, изящная фигура. На моем усталом лице появилась глупая, мальчишеская улыбка. Этот силуэт я узнал бы даже в подгорной тьме, с завязанными глазами и прибитым к месяцу сердцем.

Кайлин шла, а я думал о том, насколько же она красива. Красива той редкой, недоступной большинству женщин красотой, которую равно жаждешь увидеть и в постели и на иконе. И ты как дурак желаешь икону и поклоняешься ложу.

Как всегда сердце на миг сковала тоска. Тоска о странной, безумной любви к женщине-фантазии, женщине-призраку, женщине-мечте. Да, это была та самая шутка, перед которой склонил голову сам Черный шут. Склонил и до сих пор не смеет её поднять.

Наша первая встреча. Её ласковая усмешка, кроткий и в то же время сильный взгляд. Её легкие, чуть властные руки. Мудрые глаза юной, но старательной богини. Безмятежный голос, ленивый водопад густых волос. Светлый смех, подобный небесной флейте. И бескорыстная щедрость, с которой она дарила себя мне, — разбойнику, убийце, давно позабывшему, что такое любовь.

Наш первый поцелуй. Никогда еще я не пил столько сладкого, обжигающего меда. Никогда, даже в самых искушенных объятиях я не испытывал такого блаженства. Словно весенний дождь смывал кровь и грязь с моей загубленной души. И я не мог оторваться, не мог насытиться этими нежными волшебными губами. И я клялся, что умру за ещё один поцелуй.

А потом, как плетью, — первая разлука. И страшное осознание того, что она больше не придет. Что все это привиделось мне в какой-то прекрасной и жестокой грезе. И я не находил спасения ни в вине, ни в женщинах, ни в схватке. Великий Диос, да я почти начал молиться утром Валоту, а ночью Погонщику. Мне было все равно кому служить за её долгий, спасительный взор.

Она пришла, когда я уже почти разучился смеяться. Она что-то говорила, а я не слушал, не шевелился, просто смотрел ошалевшими от счастья глазами, ужасаясь от мысли, что она сейчас исчезнет. Но она не исчезла. Она мягко сжала мою дрожащую руку и насмешливо улыбнулась. А я припал к её прохладной ладони, покрывая поцелуями, вдыхая аромат спелой смородины и неистово смеясь, вознося этим смехом хвалы всем, кто желал их услышать.

Немало времени прошло, пока я, наконец, стал задумываться, кто она, откуда она приходит и куда уходит. С Барги в этом плане было гораздо проще. В его случае мне было абсолютно плевать на его перемещения. Он появлялся тогда, когда можно было хорошо посмеяться, и этого было довольно.

Но смеяться с видением это одно, а вот любить... Любить искренне, жадно, до боли, до беспамятства. Любить и знать, что любишь дым, который рассеется с первым омертвляющим блеском состаренной луны. Не желая этого знать. Мечтая о медовых губах, смородиновых волосах, ныряя в бездну затмевающих небо глаз, не смея оторваться от бархатной кожи, слыша волшебный, опьяняющий голос.

— Не спишь, Кас?

— Ты прогонишь любой сон, Кайли.

— Без жалости, — она засмеялась, увлекая в свой чистый, нездешний смех. — Как твоя дорога?

— Все не кончается, — я опустошенно вздохнул.

— Пусть не кончается никогда, — она была так близко и так далеко. — Верно?

— Если с тобой, то никогда, — я встал ей навстречу. — Если без тебя, то она уже закончилась.

— Не сегодня, — она открыла манящие губы.

— Не сегодня, — я сделал шаг вперед.

Когда я, наконец, оторвался от её дурманящего рта, было уже совсем темно. Ржавые болота неспешно погружались в ночную дремоту, изредка отвлекаясь на неразборчивый шум своих до невежества неспокойных обитателей. Мои руки боялись подняться с перины её волос, но Кайлин мягко отстранилась, и мне пришлось оставить на ней лишь свой ослабевший взгляд.

В мои влюбленные мысли на миг ворвалось дикое, обрамленное седым ореолом лицо Искайн Сиано. Почему она ещё не пришла? Почему не забрала свое и не выполнила обещанного. Почему я ещё не с ней, не с Кайлин? Почему она все ещё так далека от меня? Где ты, ведьма? Неужели даже ты не смеешь вступать в эти чужие для тебя пределы?

Я буду ждать тебя фея. Ждать, как осень ждет весну, как ночь ждет зарю, как война ждет мира. Я дождусь, и ты отведешь меня к лазури этих глаз, к ласке этих рук, к свету этого сердца. И плевать, что это будет на краю мира или в иных мирах. Плевать скольких мне придется убить, скольких забыть и скольких простить. Включая тебя ведьма, включая тебя. А если ты обманешь прекрасная фея... Если ты обманешь, я буду плакать. Плакать кровавым смехом. И это будет не моя кровь.

— Тише, Кас, — Кайлин вглядывалась в мое лицо. — Не пугай ночь.

— Она не из пугливых, — я попробовал улыбнуться.

— Скоро все изменится, — она тряхнула водопадом волос. — Да?

— Если ты захочешь, — я помолчал. — Я люблю тебя, Кайли. И сейчас я знаю, что могу прийти к тебе. И если для этого, придется что-то изменить, что-то отдать, значит, я изменю и отдам.

— Но кем ты останешься, когда отдашь? — её голос стал неожиданно строгим. — Кем ты придешь ко мне, Кастор?

Кастор? Я вздрогнул. Она никогда не звала меня так. И сейчас это почему-то казалось неприятным. Как будто я был в чем-то виноват? В чем-то серьезном, в чем-то таком, за что можно и не простить. Просто не захотеть простить.

— Я не понимаю, Кайли, — я протянул к ней молящую руку. — Я приду к тебе тем, кем всегда был. Тем, к кому когда-то пришла ты.

— А если я не пришла? — глаза Кайлин полыхнули невиданным гневом. — Если меня привели?

Я ошарашено молчал, не в силах осознать сказанного.

— Прости, Кас, — она весело рассмеялась. — Это неудачная шутка. Ведь ты никогда не будешь так шутить? Правда? Скажи мне.

— Неудачными шутки делают не те, кто их говорит, но те, кто их слышат. И все же... — я глубоко вздохнул, страшась задать внезапно взлетевший из глубин разума вопрос. — Ты хочешь, чтобы я пришел к тебе?

Кайлин долго молчала. Никогда у нас ещё не было столь странного, полного непонятной тяжести разговора. Никогда ещё я не видел её гнева и не боялся её слов. Ещё не сказанных слов.

— Хватит молчать! — я с трудом сдерживал рвущуюся из груди смешанную с яростью боль. — Хватит, Кайли! — я почти перешел на крик. — Просто ответь! Прошу!

— У меня нет простого ответа, — Кайлин отвернулась к встревоженной ночи. — Ведь если придешь ты, то придется уйти мне.

— Но почему?!

— Потому, что там нет для тебя места, Кас.

— Я не понимаю, — я вскочил, подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал напряженную шею. — Зачем тебе уходить?

— Ведь ты не знаешь, кто я, — Кайлин обернулась, все ещё пленительная улыбка была печальна, губы болезненно дрожали.

— Не знаю, — я погладил её щеку. — Расскажи.

— Не хочу, — она гордо вздернула голову. — Поцелуй меня, Кас. Поцелуй так, будто мы не слышали друг друга.

В голову нежно толкнулся запах черной смородины. Против идиотки-воли, против дурака-разума я нашел её зовущие губы и стал забывать все что слышал, все, что не понял и не хотел понять этой проклинаемой ночью. А потом, когда она ушла, я упал на колени и закричал как волк, отгрызающий попавшую в капкан лапу. Крик затихал, переходя в безумный, повенчанный со смертной тоской хохот. В эту ночь он заменил мне сон.

54

Вдали слышались вопли, треск и завывания. Вдали явно кого-то убивали. И судя по яростному реву, я, похоже, даже знал, кто это делал. С шага я перешел на упругий размеренный бег и уже минут через десять имел счастье лицезреть драматический натюрморт в болотных тонах.

Арн гор Даминион хмуро, без улыбки разглядывал четыре звероподобные туши, разбросанные в радиусе пяти сарков от него. На меня он взглянул так, будто мы пришли сюда вместе. Я, увы, был не так хладнокровен.

— Где пропадал, Серебро?

— Срать ходил.

— И как?

— Как видишь не без жертв.

— Да уж вижу, — я не без уважения взирал на добычу алого цверга.

— Разворошили мы с тобой, Черный, — Дамми недовольно покачал головой. — Теперь бы ещё убраться успеть.

— Ты о чем? — я уже даже не волновался

— Я о том, что в тишине свои недостатки, — цверг подозрительно огляделся по сторонам. — О том, что теперь это и наши недостатки тоже.

— Я что-то ничего не заметил.

— А я вот уже второй день замечаю, — Дамми показательно крутил в покрытых грязью руках покрытые кровью ножи. — Все те твари, которые раньше сидели и боялись высунуться из своих гнилых глубин, сейчас полезли наружу. У них никогда не было этой грешной свободы, и теперь они пьяны ею как девственница от ковша браги. И не думай, что они хотят убивать, нет, — цверг зло усмехнулся. — Они просто хотят повеселиться. Вот только чувство юмора у них не столь тонкое как у нас.