| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Четвёртый день принёс новые остервенелые атаки самураев. В пулемётах закипала вода. Танки и сорокапятки стреляли прямой наводкой. Дважды приходилось переходить в контратаку.
А на улицах Харбина шла своя война. Уличная. Небольшие японские подразделения пытались проникнуть в город, но, попав под сосредоточенный и хорошо продуманный пулемётный и винтовочный огонь, отошли. Брать Харбин решили погодить. Ещё успеется. Для начала надо разобраться с десантом. А местному населению второй Нанкин они смогут устроить и позднее.
Между тем, силы десанта таяли. От бригады осталась едва ли треть.
Вечером бомбардировщики привезли Мошковскому ещё один батальон стрелков. Но этого, конечно, было мало. А в окопах и дзотах десантники и ополченцы уже давно перемешались, щедро поливая маньчжурскую землю русской кровью.
Восемнадцатого радисты поймали сообщение о разгроме вражеской эскадры в Японском море, и у Мошковцев был праздник. Но долго праздновать самураи им не дали, к обеду они перегруппировались и ввели в бой две подошедшие смешанные бригады.
Хорошо, что весь первый день, реквизировав несколько десятков автомобилей, Мошковский завозил на позиции патроны с Харбинских складов. Расход был очень велик. Но он приказал патронов не жалеть. Не оставлять же их самураям! Лучше их боеприпасы на них же и потратить!
А на следующее утро на самурайских позициях стояла тишина. Десантники ничего не понимали. Но догадывались, что это тишина перед бурей.
Так и вышло. После обеда всё пространство перед позициями сотой отдельной авиадесантной бригады особого назначения почернело от атакующей пехоты. Самураи словно сошли с ума! И впервые им удалось ворваться в окопы, завалив всё поле перед ними своими трупами. Мошковский бросил в бой все резервы — несколько взводов парашютистов и стрелков и под вечер всё-таки сумел отбросить врага.
Во время ночного сеанса связи с Большой землей он узнал, что прошедшей ночью советская авиация выжгла японские острова зажигательными бомбами практически дотла. И тогда комбриг понял, чем была вызвана послеобеденная бешеная атака самураев.
За ночь Мошковский перетасовал своих ребят, укрепив десантниками самые важные участки обороны. Он готовился к решительному штурму, к последнему бою, и вызвал самолёты для эвакуации раненых. Тяжёлых они погрузили, а легкораненые улетать отказались наотрез. И комбриг впервые не смог настоять на своём. Потому что не имел права лишить их возможности драться и умереть вместе с товарищами.
Однако весь день прошел на удивление тихо... Лишь под вечер силами до батальона самураи попытались атаковать. Но отброшенные сосредоточенным пулемётным огнём, отошли, не добежав ста метров до советских окопов. Скорее всего, вчерашние потери были настолько велики, что японскому командованию понадобились эти сутки на переброску свежих частей. Которые опоздали.
Потому что на рассвете к Харбинской пристани пришвартовалось шесть бронекатеров и мониторы Краснознамённой Амурской военной флотилии 'Сун-Ят-Сен' и 'Ленин', которые высадили два батальона стрелков в тылу у врага и открыли огонь из шестнадцати ста двадцати миллиметровых и двенадцати трехдюймовых орудий.
Бригада выстояла. Но Яков Давидович Мошковский недолго радовался победе. Потому что, именно, в этот радостный для всех день, в ходе зачистки города от разбежавшихся самураев его настигла пуля...
Ничего этого лейтенант Рябцев, конечно, знать не мог. Потому что не положено было. Но и того, что он знал, было достаточно, чтобы Владимир понял, что Колька Дьяконов не врал и там действительно жарило! А, значит, не врал он и в остальном.
Но это ничего не меняло в его отношениях с Татьяной. Потому что ничего их изменить не могло!
'Какая же ты дура! Ну, зачем же ты его опять поцеловала!'
— Ты! — горько кричала ему она, глотая слезы. — Ты!
А он просто смотрел на неё. И ему было очень жаль эту милую девушку. Просто было очень жаль... Такая хорошая. И такая несчастная. Но он её не любил. И не хотел обманывать... А, может, и любил, но как-то не так? А как?.. А, впрочем, не всё ли равно.
Владимир так отстраненно думал обо всём этом, что даже если бы его сейчас стали убивать, не почувствовал... А, может, он уже умер? Наверное... Уже давно. Ещё тогда в августе...
Он молча отвернулся. И Таня убежала, горько плача.
А он смотрел на этот белый подоконник, облезший и потрескавшийся, смотрел на эти зелёные стены госпитального коридора, и думал о том, что, вот, он скоро вернётся в строй, и сядет в самолёт, и полетит в небо... Такое же льдисто-серое. Такое же огромное. Такое же недостижимое... И было бы неплохо, если бы он убился. Во всяком случае, может быть, тогда она успокоилась бы.
'Мне бы одну, ту бы...'
В начале ноября его выписали, и в ожидании нового назначения он переехал в командирскую гостиницу. И с Таней Маковкиной больше не встречался.
Но как-то однажды вечером вышел из гостиницы за сигаретами. И наткнулся на отчаянный взгляд идущей навстречу Татьяны. За талию её обнимал какой-то невзрачный пехотинец.
Владимир безразлично кивнул ей, и протянул киоскеру трёшку:
— 'Казбек' и спички.
Они прошли мимо него и завернули за угол. А он дошёл до тихого и пустого скверика, присел на скамейке и закурил. Ему было всё равно. С кем она, что она, как она... Он курил, и смотрел на чуть присыпанные грязным серым снегом читинские газоны. Всё, как и минувшей зимой. Когда он только-только сюда приехал. Ничего не изменилось. Небо — чёрное, деревья — голые... Холодно.
'Это мое горе...'
На душе у него было также пусто и холодно. Ненужный вечер в чужом ледяном городе на безлюдной морозной аллее. Ничего ему не хотелось. А чего хотелось, того делать было нельзя. Нельзя было достать ТТ из кобуры на боку и шлепнуться на хрен. Хотя на этот раз пистолет на боку имелся. И две обоймы к нему... Имелись.
Нет, стреляться он не будет. На него и у самураев пуля припасена, и у фашистов, и у британцев, и у американцев. А свою обойму он для них сбережет. Они ему за всё и заплатят.
Таня подошла и молча села рядом с ним. Он бросил сигарету и без интереса посмотрел на неё:
— А этот где?
— Прогнала! — ответила она. — Мне никто не нужен, — и вдруг заплакала навзрыд. — Кроме тебя...
Слёзы неудержимо катились из её огромных карих глаз. Она взяла Владимира за руку и стала целовать его замёрзшие пальцы. А он почувствовал внезапно, какие у неё горячие слёзы. И ему стало её ещё жальче... Но что он мог поделать.
'Мне бы одну, ту бы...'
А ничего ему делать было уже и не надо. Потому что в кармане у него лежал долгожданный вызов. Владимир получил его сегодня в штабе округа. Лейтенанту Пономареву предписывалось срочно прибыть в Москву, в наградной отдел Верховного Совета СССР. Чтобы получить свои ордена.
Полковник Кравченко ещё в начале августа сдал полк. Он был назначен начальником отдела истребительной авиации Лётной инспекции РККА. Но Кравченко никогда не забывал своих бойцов, вовремя подавал наградные листы, и присматривал за их прохождением через инстанции. И к первому дважды Герою Советского Союза, само собой прислушивались.
Из-за ранения, ордена лейтенанта Пономарева всё ещё лежали в наградном отделе Верховного Совета. И пока на его тёмно-синем кителе поблескивал только один орден — монгольский, 'За воинскую доблесть', который ему, как многим другим, прямо на аэродроме вручил после разгрома самураев маршал Чойбалсан.
'А, ведь, вызов пришел в самый нужный момент!' — подумал вдруг Владимир.
Он уезжает по вполне уважительной причине. А в Москве расшибётся в лепешку, но сделает всё, чтобы получить назначение как можно дальше от ЗабВО и от Читы. А, самое главное, как можно дальше от заплаканных глаз Татьяны. И больше своей полевой почты Кольке никогда не даст!
На следующий день, не откладывая отъезд ни на минуту, как и положено дисциплинированному командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, лейтенант Пономарев сел в поезд и уехал.
А Таня осталась одна...
10. Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались...
Москва, 24 ноября 1939 г.
...Владимира поселили в гостинице 'Москва', совсем рядом с Красной площадью.
Когда он, постучал и зашёл в номер, его сосед, молодой коренастый майор-танкист, стоял перед зеркалом в коридоре, насвистывая марш из кинокартины 'Три танкиста'.
— Здравствуйте! — сказал Владимир, и представился. — Лейтенант Пономарев. Будем соседями.
— Здоровеньки булы! — ответил майор, протягивая руку. — Майор Ильченко, — и кивнул на монгольский орден у Владимира на груди. — В каком полку летал?
— У Кравченко! — ответил Владимир, заметив такой же орден на кителе танкиста. Под Золотой Звездой Героя. Рядом орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени.
— Уважаю! — сказал танкист. — Давно ждал случая. С меня причитается! Ты вечером свободен?
— Да, вроде свободен... В наградной отдел только зайти надо.
— Ага! — понимающе кивнул майор. — Заодно ордена обмоем! Тут внизу ресторан есть. Посидим, погутарим! — он надел шинель. — Ну, ладно. Я в Автобронетанковое пошел. До вечера, значит?
Владимир кивнул и майор, напевая 'на границе тучи ходят хмуро...' вышел.
Оставив вещи в номере, Владимир явился в наградной отдел Верховного Совета СССР и предъявил документы. Ему велели подождать в коридоре. Он приготовился просидеть до вечера, но бумаги нашлись быстро. Всё было в порядке, и его тут же включили в состав какой-то группы, которой через час должны были вручать ордена в Кремле.
Награждение прошло почти обыденно. Владимир даже слегка разочаровался. Он-то ожидал чего-то особенного, но ничего такого не случилось. Сначала ордена вручали каким-то колхозникам и колхозницам. Потом вызвали Пономарева Владимира Ивановича. Председатель Президиума Верховного Совета Михаил Иванович Калинин отдал ему две красные коробочки и удостоверения к ним. Владимир аккуратно пожал старческую ладошку (его специально и строго-настрого попросили руку Михаилу Ивановичу не жать и не трясти!) и на этом процедура завершилась.
Там, на первой, халхингольской, войне, когда добили Комацубару, и маршал Чойбалсан вручал лётчикам двадцать второго Краснознаменного авиаполка монгольские ордена, сначала на аэродроме был общий митинг, потом торжественная часть, а потом товарищеский ужин. С монгольскими даргами (командирами) и цириками (бойцами), которых маршал привёз с собой. Были Жуков и Смушкевич, Гусев, Лакеев и другие 'испанцы' и 'китайцы' Герои Советского Союза.
Да-а-а... Вручение первого ордена, пусть и монгольского, он никогда не забудет!
Выйдя из зала, Владимир зашел в туалет и на глазок привинтил ордена к кителю. Посмотрелся. Один вроде пониже получился. Он перевинтил его по новой. Теперь вроде было нормально. Он повертелся перед зеркалом, пока никого рядом не было. Выглядело очень даже ничего... Суровый, седой лейтенант. Шрам через лоб. Три ордена. Красиво... Год назад бы то же самое. Владимир прислонился заштопанным лбом к холодному зеркалу.
'К чему это всё...' — подумал он.
Сердце у него уже не болело... Так. Ныло иногда... Медицина тут помочь ничем не могла. Потому что этот недуг был ей не по силам. Да и не нашли у него никакого недуга. Медкомиссию он прошёл. Годен без ограничений. Хоть сейчас в бой! Владимир скрипнул зубами, и сжал кулаки.
Ну! У кого на него пуля припасена?! Где ты, вражья сила! Ну! Иди сюда! Буду морду таранить!
У него вдруг задергался кадык... Но он сдержался. Несколько раз глубоко вздохнул. И взял себя в руки... А потом одёрнул китель и пошёл в гостиницу.
Войдя в номер, он повесил шинель в шкафу и прошёл в комнату. Танкист сидел в рубахе и галифе со стаканом чая в руке и читал 'Правду'. Очередной Указ о награждении орденами и медалями бойцов и командиров Красной Армии занимал весь разворот.
Майор поднял глаза, заметил два новеньких ордена Красного Знамени у него на груди, и широко улыбнулся:
— Вот, это по-нашему! Молоток! Чай будешь?
Владимир помотал головой.
— И то, верно, — майор посмотрел на свои командирские часы. — Так. Семнадцать тридцать. Слушай, а чего нам вечера ждать, пошли в ресторан прямо сейчас!
Владимир пожал плечами, дескать, не вопрос.
— Ну, тогда я сейчас по быстрому, — звякнув подстаканником, Ильченко поставил чай на стол и, хлопнув себя по коленям, пружинисто поднялся.
А через полчаса они уже сидели внизу за столиком в огромном зале гостиничного ресторана. Его размеры потрясали воображение! Владимиру в какой-то момент даже показалось, что здание гостиницы — просто шатёр вокруг этого необъятного зала. Впрочем, довольно скоро он перестал замечать отсутствие потолка над головой, и увлёкся товарищеской беседой. Под это самое, конечно, как и полагается.
— Ну, давай, для начала, за знакомство! — сказал майор, наливая в рюмки на два пальца, и протянул ему широкую ладонь. — Николай. Одиннадцатая ордена Ленина танковая бригада. Слыхал про такую?
— А то! Баян-Цаган! — ответил Владимир, пожимая руку. — Владимир. Двадцать второй Краснознамённый истребительный. Слыхал про такой?
— Обижаешь, Владимир Батькович! Кто же про вас не слыхал! — майор прищурился. — А сам-то над Баян-Цаганом летал третьего числа?
— Было дело. Переправы штурмовали! Семь вылетов за день сделал!
— У-ва-жа-ю! — по слогам сказал майор. — Столик за мой счет! И без разговоров! Кабы не вы, совсем труба! Самураи у меня и так полроты пожгли! Ну, ладно! Давай первую за знакомство! — майор звонко чокнул своей рюмкой об Владимирову и опрокинул ее в рот.
— Нас, ведь, с ходу, в бой кинули. Прямо с марша. Без пехоты, — он словно оправдывался. — А самураи за ночь такую систему противотанковой обороны отгрохали, прощай мама! Ну, мы и вляпались по самое не хочу! Носимся по горе, вокруг одни рожи ускоглазые! Бегают, шныряют вокруг. Под гусеницы сами лезут! Потом Сашка, механик-водитель мой, весь переблевался, не к столу, будь сказано, пока траки отчистил от этого дерьма! А по башне ба-бам! И снова ба-бам! Вот такие дыры! — он сомкнул кольцом большой и указательный пальцы. — У них там было понатыкано противотанковой артиллерии в окопчиках, как бульбы в огороде! То тут пушка, то там! Я сам штуки четыре точно раздавил! Но машину они мне таки продырявили в нескольких местах, сволочи! Хорошо хоть не задело никого! — майор увлекся темой, но про рюмки не забыл, и наполнил их по ходу дела.
— Давай, знаешь сейчас за что... — он посерьезнел. — Давай за тех, кто там остался! За моих ребят. И за твоих... Видел я сгоревший ястребок. И летчика в нем тоже видел. В кабине... Что у танкистов, что у лётчиков, смерть одинаковая. Как движки на танке и на самолёте!
Они встали и молча выпили не чокаясь. Никто на них не обратил внимания. В зале было полно военных. И свет огромных хрустальных люстр, свисающих на длинных тросах с далекого потолка, играл и отсвечивал на рубиновой эмали, золоте и серебре орденов и медалей, шпал и ромбов. Многие были с женщинами. Может, с жёнами. А может, с боевыми подругами. Подруги были в ярких красивых платьях и громко смеялись.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
