Бод

Раскалываясь, дробясь, купол не дал чуждой силе пройтись стеной незримого беспощадного огня по телу земли, убивая всё живое. Всё свершилось на невиданной высоте. Там сейчас происходило небывалое.

Люди увидели, что над ними, прямо над городом, вспыхнула гигантская молния, объяв всё небо огнём! Чудовищный треск и перекаты заставили всех зажать уши ладонями и открыть рты, чтобы не оглохнуть. На некоторое время они потеряли способность видеть: так сильно ударила по глазам вспышка света. Чистое небо стало стремительно покрываться тучами, которые, казалось, обтекают город, падая с высоты небес, опускаясь всё ниже, ниже...

* * *

— Приглашаю на бонду*! — стоя у своих ворот, кланялись хозяйка-Марья и с нею бортникова жена, Анна Берёзкова, остановив кушнера Хруса, спешившего укрыться от надвигающейся бури.

— Пожалуйста, уважьте хозяина, заходите к нам — на бонду! — пригласили они бургомистра Карпа Алексеевича, и тот не побрезговал приглашением, свернул во двор лавника Кондрата.

— Соседушка, дорогая! Сейчас же жду тебя к столу — собираю гостей на бонду, — сказала Марья торопливой мещанке с ребёночком на руках, а затем повторила приглашение девочке-малолетке.

Странная это была бонда!

Гостями хозяйки оказались люди разного возраста, разных занятий: мужчины, женщины и дети. Но все — горожане, все местные, у всех корни уходят в эту землю. Их рассадили за большим столом, и, удивительно: никто не смотрел чин, возраст и звание. Все притихли, наблюдали, как Анна, сопровождаемая старой хозяйкой Марьей, внесла огромный, славно взошедший каравай.

Упоительно запахло свежим пшеничным хлебом. Наверху каравай украшала небольшая корона. Хлеб поставили в центре стола, и взгляды всех обратились на него. Люди, смотревшие на каравай, вдруг увидели вместо короны свой город!

Вот она — крепость Речица на днепровском высоком берегу. Посадская стена, охватившая полукольцом тесно скученные дворы мещан. Вот предместье с садами и огородами, растянувшееся вдоль гостинца в сторону Белого ручья.

Каравай разросся, став обширным лесным краем. Люди в восхищении любовались открывшимися перед ними дальними далями. Мужчины показывали на крохотные городки и селища вдоль дорог и рек, угадывая в них Милоград, крепости Холмечь, Лоеву Гору, Горваль, Рогачев и Стрешин, и Гомель, и Мозырь, и дальше, дальше...

— Как славно! — вздохнул кто-то.

И, оглядевшись, увидел вокруг родные лица местичей, полные доброты и понимания.

— Наша земля! Одна на всех! Бацькаушчына*!

— Нужно держаться за неё, люди добрые! — у местичей заблестели влажные глаза.

И все они, просветлённые, положили руки на хлеб и держали их так.

Вскоре исчезло видение.

Опять просто пшеничный богатый каравай стоял перед ними на чистом рушнике. А за стенами дома Кондрата началось нечто невообразимое! Но никто не спешил расходиться — чувство соборности не покидало этих людей, безотчётно ставших опорой, главным столпом Великого Свершения. Они сидели за столом, — торжественные, — не пугаясь страшных раскатов грома и яростных вспышек молний за окнами. Среди них, таких разных, были ровесники: Анна и старшина грабарей* Данила; Степан, сын Кондрата, и юная соседская девочка; сам седой Кондрат и почтенный бургомистр Карп Алексеевич. И были среди них те, те, у кого разница в летах делилась на двенадцать без остатка — все они, согласно году своего рождения, несли отпечаток Силы Земли.

* * *

Над обширным краем разразилась чудовищная гроза.

И никто никогда не должен узнать, что жестокий град, побивший молодые посевы, на несколько часов превративший жаркий летний день в зиму, свирепый ураган, пронёсшийся по лесам и нивам — ничтожная малость по сравнению с тем мором, который мчался погубить эту землю.

Люди отсадят заново свои наделы, люди соберут хоть какой урожай, восстановят рыбные ставы и повесят новые борти в лесах, проживут охотой и рыболовством, но не прервётся жизнь — и всё это твоей заботой, Светлый Чародей.

* * *

...Испуганные люзные из своих убежищ, куда спрятались от молний и грома, заметили посреди улицы старуху, глядевшую в небо, потрясавшую руками. Сильный град бил старую женщину. Горожане, узнав в ней прежнюю повитуху, почтенную Мокошиху, бросились выручать её. Но было поздно. Глаза старухи стали стекленеть, хоть она ещё продолжала стоять. Теперь, казалось, она глядит внутрь себя. Мокошь, отвечая тихим своим мыслям, едва слышно промолвила посиневшими губами:

— Как же ты милостив, Господи! — и свалилась на руки подбежавших сердобольных людей. На губах старухи застыла едва заметная улыбка...

Тут же все вернулись под защиту стен и крыш, не оставив посреди улочки холодеющую старуху. А огромные, величиной с голубиное яйцо, колючие градины стали быстро покрывать землю.

Серафима и Бод ещё говорили положенные слова, но скоро, чувствуя, как слабеет накал сильного чародейства, поняли, что в эту минуту кто-то из четырёх уже прекратил возносить к небу заклинания. И они, каждый в своей стороне, постепенно опустили руки, а затем сами опустились на землю, свернувшись, закрывая голову — град бил их тысячами твёрдых и стремительных, как пуля, льдин. Они вложили в это небывалое дело все свои силы, так как были моложе и выносливее, и теперь уже не могли убегать и спасаться... Волшебство, длившееся не дольше одного удара колокола, для них, творивших великую защиту, показалось бесконечно, бесконечно долгим. Позже люди унесли их: бесчувственных, покрытых ледяной коркой. Там, где нашли Серафиму, град прибивал пламя горевших луговых покосов...

Мещане, в воскресный день дежурившие в карауле у заходних ворот, скрутили костлявую Галлу, негодуя за то, что эта злодейка, выпущенная под залог, потрясая кулаками, кричит что-то в грозное небо, и плюётся, и свистит. (Цыганка стояла в заходнем углу волшебного квадрата, неподалёку от выезда из города. Удивительно, как её не заметили раньше и не помешали довести дело до конца! А, впрочем, Бод неспроста обошёл её кругом...)

Мужики накинулись на цыганку. Затрещали лохмотья, бывшие её одеждой, и старое тело под лохмотьями заколотилось в предчувствии страшной смерти от рук разъярённой толпы.

'Как это — меня одну обвинят в колдовстве и ереси? Я ли это придумала? Я и знать ничего не знала, и отродясь ничего такого не умела! — вскипела Галла. — А может, Он меня обманул? Насмеялся надо мной, и я махала тут на потеху руками, и сейчас меня разорвут на мелкие кусочки?!'

Страх, животный ужас, заглушил все предчувствия, давно готовившие её к неизбежности смерти: её час настал, и с этим ничего нельзя поделать, это нужно только принять. Галла повалилась в ноги людям. Она кричала, ползая на коленях, хватая людей за одежду, взывая к милости.

— Это не я, не я, не я!!! Я скажу, я открою вам, кто самый страшный ведьмак! Он рядом! Он здесь — я знаю! Я докажу! Я расскажу! — причитала Галла, искренне уверенная, что не должна в одиночку отвечать за то, чему научил её бортник. Вспомнила его жену — Анну, — и ей показалось, Анна будет ликовать, узнав о её, Галлиной, лютой смерти. Давняя обида обожгла, подхлестнула старуху.

'А нет же! Все — так все! И всем — виселица или топор палача. И ты поплатишься, Анна! Так-то!'

Мужчины, окружившие Галлу, остановились. То, что творилось вокруг — действительно, превосходило всё мысленное и виденное. Кто виноват? Что знает цыганка?

— Говори, вонючая старуха! — закричали мужики. — Говори сейчас же, выкладывай, кто пособничал тебе в колдовстве?

— Это ваш... — цыганка не успела договорить. Молния, одна из многих, бушевавших в небе, небывало стремительная молния ударила в неё. Галла, на мгновение осветившись охватившим её с ног до головы пламенем, исчезла, оставив после себя горстку пепла.

— Святой Илья своими стрелами разит без промаха. Попал в беса! — загремели голоса местичей вокруг и люди, крестясь и оглядываясь, стали разбегаться, чувствуя, что град всё крепчает, и они сами сейчас будут избиты и измяты колючими льдинами, стремительно нёсшимися с неба. А град вскоре перешел в холодный, ледяной дождь...

* * *

— Катерина, почему не взяли мы потихоньку зелье девятого дня? — спросила измученная сомнениями Лизавета. — Я не могу отпустить его и не могу остаться с ним. Я погублю его своей любовью!

'Ты уже погубила его...' — скорбно подумала мудрая Катерина. — Зачем там, под вербами, допустила, чтобы он, теряя голову, опустился пред тобой на колени, целовал твоё тело сквозь тонкую сорочку? И тут же отстранилась? Зачем обидела?! Сердце твоего Василя теперь разрывается от любви и ненависти, он с ума сходит! Ох, Лизавета, Лизавета! Лучше бы ты его зачаровала — по крайней мере, парень был бы счастлив!'

Но ей ли, не знавшей любви, осуждать сестру? Сердце порой играет с людьми такую вот злую шутку. Вслух Катерина сказала:

— Ты не боишься, что зелье нашептало бы приговор твоей свободе?

'Может, это было бы лучшее.... Но вряд ли,' — не ответила, подумала её сестра.

— Вернёмся, я использую это средство вместе с тобой. Мне тревожно! Зачем мы уплыли сюда? Давай вернёмся.

— Господи! Смотри! Что происходит там?! — зашептала Лизавета.

Теперь они смотрели расширенными глазами за реку, превратившись в неподвижные изваяния. Они обе видели то, что не дано было видеть больше никому: гигантский купол рос, ширился до горизонта, поднимаясь к небу.

— Чародей отослал нас сюда? Отстранил?

— Нет, скорее, хранил равновесие: у нас с ним одна стихия, одна сторона света — восход. Мы были бы лишние...

— Мама — в середине, и с ней там много людей. Отец сам на восходе, на полночи — Мокошь, на полдне — Серафима. Они воздвигают заслон!

— Один из четырёх столпов купола, — тот, что с заходней стороны, — ненадёжен! Человек нам неведом, и стоит там не по своей воле. Как решился на такое отец? Ведь нельзя!

— Значит, у него не было выбора, и там сейчас вершится судьба всех!

— Тот незнакомый человек... он страстями полон... отцу грозит разоблачение! Он погибнет, если....

— Не о том думаешь. Происходит небывалое! Подкрепи мыслью заходний столп, сестра! Это сейчас главное! — закричала Катерина. — Ну же, вместе!

Испуганная Лизавета, направившая свою силу туда, за реку, стоя неподвижно с протянутыми вперёд руками, с закрытыми глазами, произнесла:

— Этот человек — женщина. Только смерть остановит её.

— Нам недозволено!!!

— Отец и мать погибнут! Умрут страшной смертью — в муках и бесчестье! Её перст уже нацелен в их сторону!

— Чувствую!

И каждая из сестёр закрылась, утаив своё решение, и каждая сделала то, что посчитала нужным — направила Силу на ту, которая служила заходней опорой великому куполу. Сейчас уже можно! В немыслимой дали над половиной мира уже произошло то, ради чего и был вознесён на краткий миг этот купол, и скоро земля ощутит последствия Великого Перелома.

Столп рухнул.

Светлые чародейки — вы убили человека? Теперь имя вам — ведьмы! Путь исказился, и отныне пойдёт не по спирали, вверх, а по страшному кругу, и так — вечность.

'Зачем ты это сделала?! — спросила каждая из них. — Я одна ответила бы за это!'

Они родились близнецами. Они разделят одну судьбу на двоих...

'Лизавета, милая, не бойся!' — птица-мысль Катерины, трепеща серыми крыльями, принесла столько печали, не сумев справиться с безбрежной, безнадёжной, отчаянной тоской.

Лизавета зашлась в рыданиях: то, что случилось, не изменить, не исправить, не замолить никакими молитвами. Они — чародейки! Они старательно постигали проявления силы и противовес им. Таким же сильным и неотвратимым будет возмездие за свершённое зло.

— У нас есть выбор. Мы отступим, но сохраним свои души. Долгое ожидание станет нам искуплением — только НУЖНО ПОКИНУТЬ МИР ЛЮДЕЙ. Грядёт время, в котором уже не будет места чародейству: никакому. Выждать! Нам надо выждать — вот наше спасение, Лизавета!'

'Хочу попрощаться ...'

'Не смей. Сделанного не вернёшь. Его жизнь — всего лишь миг. Всё пройдёт!'

'Мамочка? Отец? Младшие братья?'

'Я сделаю всё за нас двоих. Я уверена в себе, но не уверена в том, что ты не изменишь решение. Лизавета, уходи! Уходи немедленно! Без размышлений и сомнений! Я сейчас же последую за тобой.'

'Но ведь это отнимет у меня все силы — без остатка!'

'Они больше не понадобятся. Сестра, скрепи своё сердце: мы оставляем мир людей!'

И Лизавета исчезла.

Катерина вздохнула. Лизавета не осталась. Это хорошо. Катерина не на шутку испугалась, чувствуя её колебания и сомнения. Сильные привязки, выстроенные сестрой, могли задержать её, а значит — погубить заблудшую душу. Катерина попрощалась с матерью и чародеем: вот кто, не в пример им, сумел не сойти со своего пути. Пока... Его путь ещё не пройден...

Затем, стряхнув слёзы с ресниц, она вышла к Савелию и Василю, и впервые позволила себе затуманить чужое сознание: это уже никак не повлияет на грядущее, но избавит парней от верного безумия.

Василь повёз сестёр домой.

Так казалось ему, так казалось Савелию.

Буря застала их, закрутила лодку, когда выгребал уже к берегу. Во время чудовищной вспышки света, ослепившей его, он потерял вёсла. Бешеный ветер закрутил воду вокруг. Василю помнилось, что они, все четверо, выпали в воду, в обезумевший, вздыбленный ветрами Днепр из перевернувшегося челна. Ещё он помнил испуганные синие глаза Савки, не умевшего плавать.

Сестёр нигде не было...

Василь схватил тощего Савку — тот уже захлёбывался, — вытолкнул на отмель...

Василь метался вдоль берега, высматривал девушек, снова входил в воду: плыл, звал, кричал, рвал на себе рубаху, не замечая страшных молний, бивших вокруг него! Он искал смерти!

Тела дочерей бортника так и не нашли...

Сестёр и не было с парнями в перевернувшемся челне. Сработало твоё последнее на этой земле чародейство, Катерина.

* * *

Ещё целые сутки гремело небо вокруг. По всему Понизовью шёл то дождь, то снег, то — опять! — град. Особенно грозные явления происходили где-то на полдне. Ветер дул с чудовищной силой, налетал, свирепый, порывами, ломая деревья, срывая крыши, швыряя наземь перелетевшие откуда-то сучья, листву, доску-драницу и солому с кровель. Разорение было великое по всему краю. Не о том ли вспоминали летописцы в Баркулабовской хронике, плача над строками? А может, и нет: описанная ими страшная буря 1592 года была эхом того, что случилось сегодня. Так, содрогаясь, постепенно восстанавливала утраченное равновесие едва не расколовшаяся, чуть не испепелённая огненным вихрем хрупкая Явь.

Полесские люди не задумывались о таких вещах. Они терпеливо принялись заново приводить в порядок свою землю. Жизнь постепенно стала входить в свою колею.

Ушла, не осталась в этих краях Серафима.

Отлежался иссиняченный, побитый градом бортник.

Мещане вместе с семьёй бортника оплакивали гибель его красавиц-дочерей — Катерины и Лизаветы. Девушек застигла буря, когда они возвращались из-за реки. Последний, кто видел лодку, был часовой в Верхнем замке. Он заметил челнок на реке, а в челне взмахнул руками парень. Вёсел не было в лодке, и лодку закрутило на волнах и перевернуло. Часовому потом вспоминалось, что и девушек там тоже вроде не было? Но как быть уверенным, когда небо, казалось, опрокинулось на голову!