— Было?.. И перестало? А как звали вашу замену? — поинтересовался Илан. — Не доктор Эшта, случайно?
Обморок неуверенно кивнул. Рыжий уже тянул его за рукав из всех немногих своих сил.
— Может быть, я ошибаюсь, — медленно проговорил Илан. — Но мне кажется, вам нужна помощь, ребятки. Не медицинская. Вы путаетесь в показаниях, словно бродяжки малограмотные. Я не знаю, как шьют по коже в хофрской технике на ваших кораблях, но береговую арденнскую я узнаю с завязанными глазами. Вы лично от участия префектуры в ваших делах отказаться можете. А доктор Эшта — нет. Вы точно уверены, что с вами самими все натворили ваши же люди, и все это ваше внутреннее дело? Руку доктору Эште отрубил тогда кто? Не ваш палач, по времени не совпадает. Но кто? Тоже ваши?.. Тогда это уже совсем не ваше внутреннее дело. Совсем-совсем.
Обморок отрицательно помотал головой и потупился. Рыжий махнул рукой — все, сил нет, говорите, что хотите.
— Мне нужно увидеть кира Хагиннора, — объявил Обморок.
Не 'нам'. Мне.
Отличная идея, хотел сказать Илан, я передам ему как только, так сразу. Но в этот момент вошла Кайя с тарелкой щадящего варева для Рыжего — бульон с протертой курицей.
— Вот, — сказала она. — Сейчас покормим...
Илан собрал инструмент, расставил по порядку оставшиеся лекарства и молча вышел. Не стал ни обсуждать что-то еще, ни ругаться на то, что оставили Рыжего без присмотра. Киру Хагиннору он скажет при случае. Но случай подгонять не будет. А с обедом сами как-нибудь разберутся.
Аптека, между тем, мудрила с лекарством доктора Актара. Они сделали внутримышечный препарат, но не сделали ни подъязычного дополнения к нему, ни партии заказанных утром внутривенных флаконов. На тумбочке в докторской палате лежали записи Актара с вариантами составов и способами изготовления. Илан собрал их, стал читать. Кое-что понял, кое-что нет. То, что там было написано, выходило за пределы четырехтомника 'Простые и сложные лекарства', привезенного им с Ходжера. Аптека работает по 'Лекарствоведению' Цереца, труд которого всего в двух томах, но очень толстых. А когда-то был в дюжине свитков и как-то по этим свиткам делился, но это все, что Илан про него наверняка знает. В личные тетради доктора Актара, лежащие тут же, лезть за объяснениями неудобно, мало ли что там, помимо фармакологических выкладок, может быть записано. Одалживать тяжеленные кирпичи Цереца с целью прочесть — долго и нет на это времени, хотя, надо бы. Именно от несходства своего руководства с аптечным Илану приходится делать некоторые лекарства самому, иначе можно промахнуться с дозировкой и не рассчитать воздействие...
Эшта спит. Сам по себе, без уколов. Умаялся, будучи несогласным с лечением, с госпиталем, с удерживающими его полотенцами, с родственниками и с собственной однорукостью. Отвязывать его пока не рискнули. Слишком неудачным оказался вчерашний опыт. В докторской палате больше никого нет, все на обеде. В операционной и даже в приемном затишье. Это хорошо, потому что сегодня дежурного оперирующего врача нет. Условно это доктор Наджед, который ушел болеть простудой во флигель, либо доктор Гагал, который ночь провел в морге, поэтому сейчас неизвестно, где находится и что делает. Скорее всего, тоже спит. За терапевта можно посадить дежурить, кого поймаем, за хирурга, к сожалению, нет.
Доктор Никар пишет что-то на подоконнике во второй послеоперационной, там очень удобный подоконник. Что касается Илана, то его желание копаться в фармакологии, сравнивать труд Цереца с 'Простыми и сложными лекарствами', разбирать крученую политику и обеспеченность сырьем аптеки и заботиться о том, как отнесется к аптечным вывертам доктор Актар, легко объясняется — ему не хочется подходить к повторному. Потому что тот — Палач. Нужно сделать это. Через силу, через понимание, что работать должен, как на войне: раненых принимать и лечить любых, как своих. Милосердие прежде всего. Жизнь превыше всего. Долг — определяющее руководство для врача. Давай, доктор, найди еще возвышенных слов, пусть подействуют хотя бы как рвотное, уговори себя. Надо.
Сложил листы Актара, перевел дыхание, шагнул в сторону палаты напротив. Остановился. Были бы на одежде таргские рукава — им бы сейчас досталось. В арданской и ходжерской одежде прятать свое замешательство, неуверенность, гнев или раздражение не во что. Руки трясутся? А на операции не тряслись. Просто глубоко вдыхаешь и идешь, куда обязан, стараясь сохранять хотя бы видимость профессиональной невозмутимости. И с надеждой, что оно как-нибудь само пройдет.
Возле Палача никого нет. Даже кровать его на некотором удалении от прочих. Его разбудили — промывали желудок через зонд, случилась такая необходимость, сплюнул кровью. Он слабо водит глазами, не до конца понимает, что с ним, а, возможно, и где он. Илан подошел. Посмотрел. Дождался остановки взгляда на себе. Кивнул.
— Здравствуй. Меня зовут доктор Илан. Я спасаю твою шкуру. Ты меня понимаешь или мне говорить по-ходжерски?
Взгляд медленно фокусируется, на лице отражаются самые разные стадии осознания происходящего от тоскливого 'доктор, сколько тебе лет, твоя мама знает, чем ты здесь занимаешься?' до почти панического 'почему я до сих пор не сдох?' Последняя мысль произносится вслух на хофрском, практически одними губами.
— Потому что я спасаю твою шкуру, — слегка пожал одним плечом Илан, переходя на ходжерский. — Пока что получается.
Палач закрыл глаза, попробовал отмахнуться от Илана рукой, как от кошмара, получилось слабо.
— Если ты поможешь мне тем, что не станешь мешать, все будет хорошо, — закончил Илан.
Больше не о чем пока разговаривать. Мутно ему. Не понимает еще.
— Стой, — сипит Палач. — Доктор, стой... Позови священника...
— Вашего? Нашего?
— Все равно...
Можно подойти к Обмороку и спросить, есть у них кто-нибудь в посольстве или на корабле, кто бы сгодился. Но... не слишком ли много в госпитале стало хофрского посольства, плодящего вранье и тайны? Доверие к себе они потеряли. На самой окраине Арденны, стоит храмик единобожцев с фениксом на крыше, маленький, скромный. При нем уже лет тридцать живет служитель. Отшельник-не отшельник, там, на дороге к Северной Верфи, отшельником быть сложно, толпы людей ходят туда-сюда на работу и по другим делам, многие у феникса задерживаются. Но человек, стяжавший себе славу подвижника, аскета и проповедника. Зачем нам хофрские странные личности? У нас свои есть. И кое-что примечательно: когда доходит до 'все равно' — это дело серьезное. Значит, грехи свои знает и смерти из-за них боится, что-то хочет исправить, надежда есть. Вот он, подарок, можно попробовать чуть иначе относиться к Палачу, даже если тот действительно палач.
— Хорошо, — сказал Илан и ободряюще тронул Палача за плечо.
Тот удивился, словно его волшебством подняло и аккуратно уложило на место. Человек, которому никто никогда не сочувствовал. Ну, посмотрим, как ты поговоришь со священником.
Из коридора донесся шум. Там говорили громко и по-докторски уверенно. Илан мельком глянул в приоткрытую дверь. Из аптечного корпуса через хирургию шел доктор Арайна с помощником, навьюченным свертками и мешками, словно верблюд. Неподалеку от послеоперационной доктор Арайна встретил доктора Никара и вступил в беседу. Помощник у него был из пациентов-звероловов, голова обрита налысо, как у самого Арайны, на черепе повыше виска вмятина со следами швов. Илан про него знал — тот попал в отделение для беспокойных после того, как лошадь лягнула его в голову. Пока доктор Арайна спокойно стоял и обсуждал какую-то проблему, помощник его ходил со своим грузом от стены к стене, не имея возможности остановиться. Арайна не обращал на это внимания.
— Доктор Илан? — говорил Никар. — Только что был где-то здесь. Посмотрите за той дверью. — И указал неправильно, на докторскую палату.
Илан сам вышел навстречу. Доктор Арайна поздоровался коротко, за руку, как принято в Бархадаре, и сразу перешел к делу.
— Вам передали лекарство, я рад, что вам понравилась моя рекомендация, но я обязан вас предупредить, — заявил он.
Илан взглядом следил за челночным ходом душевнобольного, который отталкивался от одной стены, чтобы пойти навстречу точно такому же препятствию по другую сторону коридора, и внутренне опасался, что тот, в своих размашистых и свободных движениях или налетит сейчас на стену и растеряет ношу, или уронит что-нибудь, лежащее сверху. Оторваться от наблюдения было почти так же сложно, как зверолову прекратить.
— Сюда! — щелкнул пальцами доктор Арайна, и помощник в три длинных, неестественно скользящих шага оказался рядом. — Разгружай верхний мешок. Не побей!
О пол звякнули флаконы, не больше десятка. Сверху лежала записка-отчет. В аптеке ничего, кроме брахидского зелья заказано не было, значит, это оно. Сам зверолов долгим преданным взглядом задержался на докторе Арайне и вдруг многозначительно произнес:
— Лысый. Сходи, пописай!
Доктор Арайна игнорировал реплику.
— Будьте осмотрительны с моим рецептом, — указал он длинным жилистым пальцем на мешок. — Не лейте всем подряд. Оно роняет пациента в печаль и размышления о смысле жизни. Кому-то лишь на пользу, а иной и повеситься может.
— Спасибо, учту, — поклонился Илан.
Арайна снова щелкнул пальцами помощнику, и тот мигом оказался у него за спиной. От стены к стене он теперь не ходил, просто туда-сюда качал головой. Простившись с Иланом сухим кивком и ничего хорошего или плохого не сказав про самовольную переделку рецепта, доктор Арайна двинулся в сторону акушерского. Видимо, что-то тащили и туда.
Илан заглянул в полотняный мешок. Так и есть, десять банок. Прочел записку — это окончательный результат, до следующей поставки сырья больше ничего ждать не следует. Два компонента закончились бесповоротно, на три есть заказы по другим лекарствам, нужно соблюдать приоритеты, из оставшегося в достатке ничего путного не слепишь. Перетопчется доктор Актар без подъязычных капель. А, впрочем, ладно, трое суток после пьяного гриба позади, бегает он как конь, болеть сильно ничего не болит, значит, курс скоро можно заканчивать. Зато теперь понятно, отчего плачет. Понятно, и что за бунт устроил Эшта. Ему повторять не будем, от воспаления обойдемся сульфидином. Но оставшиеся десять есть кому влить. Илан осторожно поднял мешок и понес его в палату к Палачу. Ну, доктор Раур. Спровоцировал эксперименты...
* * *
Чуть позже доктор Никар поймал Илана в коридоре, бесцеремонно (пока никто не видит) придержал за шиворот и убедил пойти и пообедать. Со второго этажа Илана не звали, до окончания приема оставалось чуть меньше стражи. Можно согласиться, пообедать и подняться в кабинет. Можно и не подниматься, пока в верхнем коридоре пусто. Если идти через черный выход из хирургического, дорога в столовую ведет мимо запертых пустых палат, мимо кладовых и шкафов с инвентарем, бельем и посудой, мимо уборной для персонала и малой сестринской, которая тоже должна быть закрыта в неоперационный день. Дежурная бригада, когда нет работы, либо помогает в приемнике, либо без дела торчит в дезинфекции. Сестринская, вопреки распорядку, оказалась незаперта, и навстречу Илану оттуда вышла Кайя, оправляя одежду и пряча ключ от двери в укромное место между грудей. Сорочка, выглядывавшая из-под форменной робы, была у нее надорвана на плече и, быстро поправив ее, Кайя прикрыла пару мелких синячков, какие образуются на нежной девичьей коже от слишком страстных поцелуев.
— Стой! — сказал Илан. — Почему не на месте?
— Мне отдали деньги и отпустили, — томно отвечала она, ни капли не смущаясь. — Мне завтра на дежурство в детском. Я хочу сходить домой.
— Я тебя не отпускал, — Илан подошел ближе, почти вплотную.
— А что нужно сделать, чтобы отпустил? — подняла она смелые глаза и, чуть отступив на полшага назад, прислонилась спиной к стене.
— Доработать смену, — Илан уперся ладонью в стену над ее плечом. — Вечером заступила, вечером уйдешь.
— А если я попрошу прощения? — с уверенным спокойствием улыбнулась она.
Привычки к согласию и повиновению, обязательной для младшего персонала, в ней не было ни на волос.
— За что, например?
— За поцелуй в пустом корпусе.
— Что с ним не так?
— Я не знала, что ты хирург.
— Что такого в том, что я хирург?
— У тебя не будет на девушку времени, — пожала она плечиком под надорванной рубашкой. — Твоя работа съест тебя, меня и все, что может быть общего. Не стоит начинать то, что закончится плохо или ничем. Я прошу у тебя прощения. Этого достаточно?
Илан убрал руку, ясно понимая, что вот, прямо сейчас, его обводят вокруг среднего пальца. Ласково и цинично. Сказал:
— Иди. Постарайся больше не делать то, за что придется извиняться.
— Я стараюсь, — усмехнулась она, — просто пока получается плохо. Удачного тебе вечера, доктор!
И сбежала. А Илан побрел дальше в столовую вдоль стенки, как больной. Удачного вечера. Падай, доктор, ты убит.
Жаль, досада не помогает работать. Его расстраивает и злит то, что он еще так молод, что поддается глупым, плохо контролируемым порывам, зря придавая им значение, что мир нельзя сделать яснее и строже, что ложное и фальшивое подменяет в нем честность и справедливость, что даже теоретически возможная влюбленность — это долг, это будущее, это надежды, а на деле за ней нет ничего, кроме эгоизма и бессердечия, что он и правда хирург, вот открытие, что ему трудно быть сильнее других, а придется в этот раз, и в другой раз, и еще не один раз потом, что он аристократ царских кровей, значит, ему не привыкать стоять в стороне и в одиночестве, и еще многое другое, всё и вместе. А единственное спасение во всем этом — привычно отвечать, что все будет хорошо. Не верить в это, но не верить и в то, что будет плохо. Просто не думать о плохом и хорошем. Не опускать руки. Нет права на слабость, какая бы беспросветная ситуация ни была, и в чем бы она ни заключалась.
Конец темного коридора, свет в огромных окнах, холодный воздух дворца, за пределами хирургии непрогретый снизу, плотные и влажные запахи кухни, распахнутые двери бывшей парадной залы, внутри шумят и стучат тарелками и ложками легочные, как всегда занявшие лучший стол возле окна. Откуда-то издали вдруг раздается зычный, но совершенно неуместный и негодный к обеду рёв интенданта: 'Делай вам тут культурный сральник! Никто в него жопой попасть не может!..' А следом в столовую вбегает доктор Гагал и сходу спрашивает про операционную и про Никара на ассистенцию — двойня не идет в роды. Люди едят, шумят, не могут прицелиться куда следует, рожают и родятся на свет, и остается только любить их всех, потому что сами себя они любить не всегда умеют и могут. Нужно быть железным, но с душой. А это трудно. Жизнь продолжается.
Потому что на пороге высоких дверей щурится от яркого света Мышь, разыскивая взглядом Илана. Нашла. Бежит. Почти виснет на плече и, без намека на разрешение, встревоженно шепчет в ухо:
— Доктор, доктор, там к вам на прием пришел этот... ну... которому я камнем в лоб засветила. Сидит в коридоре, идите скорее, я его боюсь!..
