Зря спящий проснулся

— Комплименты говорят не для того, чтобы услышать "спасибо".

— Извините, не хотел вас обидеть. — Максим посмотрел на старика, потом перевел взгляд на иллюминатор. Ему показалось, что там что-то полыхнуло. Как вспышка. Он присмотрелся и через секунду увидел молнию. Поежился. — Кажется, гроза собирается.

— Да, большая гроза. — Старик сделал вращающее движение указательным пальцем, будто помешивал им чай. А через секунду самолет основательно тряхнуло. Максим схватился за подлокотник и судорожно сглотнул. Этого еще не хватало. Всю дорогу он старался отогнать от себя мысли о полете и о том, что иногда случается с воздушными судами: простые стечения обстоятельств, убивающие не слишком-то много народу, если сравнивать с африканским голодом или российскими автомобильными авариями, но делающие это крайне, крайне эффектно.

По безжизненным колонкам объявили:

"Зона турбулентности. Просьба не волноваться и не покидать свои места".

Старик сказал:

— В Нагасаки погибло шестьдесят тысяч людей. Шестьдесят. Я видел каждого из них в своих бесконечных снах.

— Вам снились кошмары?

— Угадал. Это были королевские кошмары, лучшие во всем мире, нигде вторых таких не сыскать. Кошмары стали новой стороной моей работы, той, о которой я раньше не подозревал. И они сделали ее невыносимой. Когда ты директор на крупном предприятии, сынок, то в твои обязанности входит бездельничать и строить серьезную рожу в зеркало, для самоуспокоения. Обычно все уже идеально отстроено за годы до твоего появления, это слаженный, четкий механизм. А ты живешь одним днем, подписываешь бумажки и не задумываешься о будущем. Очень скоро, лет через десять-пятнадцать, я забыл, кем являюсь на самом деле. Мне было тридцать два. Я мог путешествовать по всему миру — деньги не являлись проблемой. Я бухал и думал, вернее, создавал подобие мыслительного процесса, что так и должно быть. Крупный, блядь, директор мясного треста. Но когда случилась проблема — рак — то к беспечному директору потянулись работники. И я увидел, воочию, то, чем обладал. Над чем имел власть. Не в графиках, новостях, газетах, отчетах, общих чертах и представлениях. Я спустился на самое дно, в подвал завода, и меня обступили эти несчастные, в робах и оплавившихся касках. От них воняло паленой плотью. Они плакали от счастья, утирали свои лица и вместе со слезами сдирали с них кожу.

— Ужасный кошмар, — сказал Максим.

— Ужасный, — согласился старик. — Тогда я подумал, что это наказание за мою работу. Что я делал ее неправильно. Что обязан был вмешаться в ту грандиозную нацистско-коммунистическую стычку, в которой погибли не тысячи, а миллионы. Но, веришь ты мне или нет, я не хотел ни во что вмешиваться. Я наигрался властью и возможностями в первые пять лет. А все остальное время я носил на спине медную табличку с выбитой надписью: самый главный, блядь, директор. Эти бесчисленные годы... я занимал чужое место. Не отдавал, но и не двигался вперед. Моя работа — это идеал самопожертвования. Я наемный работник, который боится совершать поступки. Поэтому меня бросила жены. Они искали во мне бога, защитника и отца одновременно, а я был неудачливым пьяницей.

— Вы хороший человек, на самом деле хороший, — сказал Максим. — Вам не везло по жизни, не более. Но это не повод для отчаяния.

— Это повод для смерти, — сказал старик и задумчиво пожевал губами. — Гроза приближается. Они попытаются обойти грозовой фронт, но у них не получится. Сынок, а если бы тебе дали власть над миром, чтобы ты сделал?

— Сделал бы его лучше, — не задумываясь, ответил Максим. — С чего вы решили, что летчикам не удастся уйти от грозы? Это опасно?

— Нет, что ты. Маленькое приключение в воздухе, — старик постучал костяшкой пальца по стеклу иллюминатора. — Уже совсем скоро.

— Что — скоро?

— Эта работа дается редким людям для того, чтобы они шли к какой-то цели. У всех она разная, но я сомневаюсь, что у кого-то она черная, злая. Максимум — серая. У меня же не имелось цели. Я просто старел. Хотя нет, вру: от меня зависело все, я же стремился не зависеть от всех. Я оклемался после операции. Начал жить дальше, понимая, что и на меня есть управа. Найдется, когда придет время. Она не приходила, сынок. Приходили они, во снах, что правда, то правда. Каждый мертвец этого мира стремился высказать мне о наболевшем. Не знаю, зачем и почему. Миллионы историй. Я бы мог написать целую библиотеку по одним этим кошмарам. Мог бы рисовать картины. Первой была бы такая: огромный член, яйцами кверху и стволом, указующим вниз, врезается в Хиросиму. Ее бы купил арабский султан, и я жил бы в творческом блаженстве. Но нет. Я мог бы предотвращать войны, делать людей счастливее, менять историю...

— Многие писатели занимаются этим, ага, — сказал Максим, уловив лишь "библиотека".

— Писатели — заносчивые ублюдки, мнящие себя божками, — грубо ответил старик. — Я не об этом. Уже совсем скоро случится то, что должно было произойти, когда мне стукнуло тридцать два. И пора бы уже заканчивать эти игры, мне надоело. Надоело жить. И ты. И этот самолет. И все эти тупые двуногие твари — тоже надоели.

— Кому-то не стоило налегать на коньяк, — ошарашено, но с улыбкой, сказал Максим.

— Послушай, сынок. — Старик вцепился своей рукой, как железной клешей, в предплечье соседа. — Сейчас, вот сейчас, начнется страшное. Но ты это забудешь и не пострадаешь. А потом память вернется. Постепенно. Я тоже проходил через это, как и все мы, несчастные олимпийцы.

— Вы о чем вообще? — Максим уже с испугом смотрел в шевелящееся лицо старика. Оно хмурилось, шлепало губами, водило бровями, морщилось, двигало ушами и челюстями. Оно существовало отдельно, какой-то своей, резиновой жизнью.

— Ты хороший человек, сынок, — говорит оно.

Воздух в салоне самолета как будто делается гуще. Плотнее. Кажется, что если растопырить пальцы и провести ими по нему, то в стороны разойдутся волны. Становится тяжело дышать. Все краски тускнеют, при этом приобретают больший контраст. Резче. Чернее. Выпуклее. Обшивка трясется и мелко лязгает. Из опущенных уголков глаз старика катятся слезы. Он молчит, но голос идет откуда-то у него из живота:

"Умирать не страшно. Это не конец".

И тут раздается оглушительный грохот. Самолет ухает, подпрыгивает, резко уходит вверх, а затем вниз, на сорок пять градусов, так, что все, находящиеся внутри него, вещи и люди, на мгновение повисают в невесомости, оторвавшись от кресел и других плоских поверхностей сантиметров на десять.

Начинается паника.

Крик, шум, гам. Голоса срываются на фальцет. Ультразвук паники. Максиму хочется их заткнуть. Ударить ногой прямо по раззявленным ртам, утопив ее по колено в их глотки. Страх делает людей омерзительными. Он вскрывает оболочку разума, разрывает ее на куски, и от человека остается лишь бессознательное. Инстинктивное. Тупое до безобразия, и отталкивающее.

Прямо перед ним падает кислородная маска на эластичных трубках. А из-за серой спинки кресла, как подводная лодка, плавно поднимается задница, обтянутая розовой юбкой. Две огромных полукруглых половинки. Самолет падает.

Падает самолет.

Пилоты молчат. Старик молчит. Максим молчит. Розовая задница верещит, как свинья на бойне, и ползет вперед, по головам людей. Юбка задирается и видны ее кружевные белые трусы, теряющиеся между двух красных мясистых, прыщавых половинок, покрытых гусиной кожей. Максим видит бумажные крылья прокладки, расправленные между ног этой женщины. Он с отвращением отворачивается как раз, когда она своим каблуком наступает на голову ребенка, продавливая череп, соскальзывая и ломая ухо. Мальчик заходится слезами, умываясь кровью. Его родители в бешенстве набрасываются на женщину, забыв о том, что стоят в очереди на закрытый гроб. Начинается потасовка.

В бушующем, пропитанном страхом смерти, салоне молчат только двое.

Старик, вцепившийся в руку Максима. И Максим, вцепившийся в свой телефон с фотографией жены.

— После удара молнией все закончится, — говорит старик.

— Какого еще...

Народившийся звук чуть ли не вышибает ушные перепонки. В озарившемся иллюминаторе видно, как загорается и медленно, по частям, отваливается перебитое крыло самолета. Вместе с ним и двигатель.

— Мимо, я промахнулся, — шепчет старик.

Из скрытых секция выпадают кислородные маски на шнурах. Одна из них больно, со всего размаху, бьет Максима, как скользящей пощечиной, по губам и носу. Но он сидит остолбеневший и не верит, что это происходит с ним, на яву. Не видит лица, с широко открытыми глазами и провалами сигнализирующих ртов. Их веки так широко распахнуты, что между верхним и нижним краем радужной оболочки может горизонтально уместиться по дамской сигарете. Они брызжут слюной. Кто-то мочится под себя, потому что самолет уходит в еще больший вираж, и кренится в бок. Его белую тушку трясет, как жирного эпилептика.

Чтобы не упасть вперед, под силой тяжести, Максим упирается коленями в спинку. Сзади сидящие, вроде бы, делают тоже самое, потому что он поясницей чувствует стук и неприятное давление.

— Приготовься, — говорит старик.

И целый каскад молний, как светящаяся гигантская паутина, на многие километры охватывает все пространство вокруг, пронзая самолет. И одна из них пронзает их тела. Максима и старика. Старика и Максима. Пробивает навылет.

— Я был бестолковым бо... — это последние слова старика, произнесенные еще не зажаренным языком.

Молния забирает всё. Небесное электричество меняет работника. Берет у него добровольно отданные силу, власть и жизнь. Передает их новичку, оставляя за собой лишь скорченный дымящийся труп старика, без седых волос, и пустующее кресло его дружелюбного соседа.

Вычитая из ста шестидесяти трех муравьев одного, мы получаем сожженный муравейник и сто шестьдесят два муравьиных трупа.

Бросая, в детстве, с третьего этажа живого муравья, мы удивляемся тому, как он выживает, рухнув с такой высоты. Ведь мы — наверняка сломали бы ноги. А для него это расстояние в тысячу раз больше. "Так почему же он выживает?", думаем мы.

Кто дал ему право?

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Когда ты садишься за руль автомобиля, то перемещаешься в машину времени. Или упростительную машину, это уж кому как удобнее говорить. Сев за руль, закрыв дверь и пристегнув ремень, ты включаешь не зажигание, а схлопыватель пространства. Ты можешь проехать и пятьдесят километров, и сто, и тысячу. Но когда доедешь до точки назначения, отстегнешь ремень, откроешь дверь и выйдешь, то все, что ты сможешь сказать, это (если повезло): мы нормально доехали.

В дороге практически нет никаких историй. В дороге есть движение, чуть мутная картинка, мелькающая за стойками, музыка, которую не запомнишь, и снующие рядом в металлических капсулах точно такие же участники движения.

В дороге нет романтики. И чем быстрее едешь, тем ты быстрее забываешь.

Маленький аэропорт находился на другой стороне Воронежа. Добираясь до него, они потратили часа полтора только в предвечерних пробках, если не считать самого километража. Дорога была то ровной и гладкой, то разбитой; то ярко освещенной, то сумеречной и безлюдной, как выскобленная куском хлеба до самого дна жестяная банка из-под сардин.

Сначала Спящий просто сидел, постукивая пальцами по обшивке двери, в такт тихой музыке. Какая-то песня на каком-то радио. Затем, выпив обезболивающее, широко зевнул и начал с ленивым интересом осматриваться вокруг. Глаз его почти прошел, но все еще пугал своей рубиновой краснотой в полумраке автомобиля.

— Мало ездил на американских тачках, — сказал он.

— Может, не помнишь просто.

— А, ну да, верно.

Он открыл широкий подлокотник, покрутил ручки климат-контроля, попробовал на ощупь пластик передней панели. Тот был мягким. Наконец, открыл бардачок и из того, как из волшебного ларца, на его руки пролился тусклый желтый свет. С секунду Максим смотрел внутрь него, затем захлопнул и откинулся на сиденье.

— Знаешь, — сказал он чуть позже, — ты не мог бы остановиться где-то у магазина, я хочу негазированной воды, а то от этой у меня в груди давит.

В качестве доказательства, он потряс маленькой бутылочкой минералки, поднимая со дна и стенок мириады крохотных пузырьков.

— Конечно.

Андрей припарковался у первого попавшегося киоска, купил литровую бутылку про запас, и они поехали дальше.

В дороге нет никаких историй. Просто смотришь в окно и все. И видишь дома, они большие, и они медленно проплывают перед тобой, как быстро бы ты не ехал. И ты видишь, как с крыши прыгает человек и у него наверняка есть на то причина. Оборачиваешься вслед, чтобы разглядеть, что же там случилось, но уже новый кадр — трахающаяся на балконе голая парочка, сверкающая белыми телами. Оборачиваешься вслед, чтобы разглядеть и поймать детали, но вот уже следующий кадр — ветром срывает с веревки синюю, полощущуюся простынь, и она повисает на спутниковой антенне, жадно облапав ее со всех сторон. Оборачиваешься вслед, чтобы разглядеть и запомнить, но уже следующий кадр — мальчишки играют в футбол на крыше, один бьет, слишком высоко, другой, вратарь, прыгает за мячом, но как-то слишком опасно и... Оборачиваешься вслед, чтобы разглядеть, но уже слишком поздно.

В дороге нет никаких историй, это абсолютно точно. А интересная кинопленка событий случается лишь раз в жизни. Обычно, в те моменты, когда вы отворачиваетесь в ненужную сторону.

Аэропорт был построен на берегу большого водохранилища, и тянулся вдоль него, буквально в ста, ста пятидесяти метрах, отгороженный серыми кубами бетонных блоков. Когда они въехали на территорию, обнесенную высоким тонким забором из металлической сетки, небольшой аккуратный самолет уже стоял на взлетной полосе. В иллюминаторах горел свет, а возле низкого трапа курило двое людей. Разгорающиеся угольки, как сигналы SOS, то освещали их лицо, то пропадали почти полностью.

Психолог заглушил мотор, и они вышли из машины. Он бросил ключи на сидение — наверняка кто-то потом заберет автомобиль отсюда. А может и нет, да и вряд ли он об этом когда-то узнает.

Они обменялись приветствиями. Пилоты провели их внутрь. Салон оказался богатым, преимущественно в белом оттенке, с кожаными сидениями, плоскими дисплеями телевизоров, кое-где инкрустированный деревянными вставками. Психолог постучал по одной из них — по звуку оказалось на самом деле дерево, а не пластиковая подделка. В полукруглом вместительном холодильнике они нашли алкоголь, дорогую питьевую воду в стеклянных бутылочках и готовую нарезку.

— Сколько мы будем в пути? — спросил Андрей.

— Полтора часа, — ответил один из пилотов, поднимая трап и закрывая дверь.

* * *

— У меня был один знакомый, — сказал Андрей, — тоже психолог. Вернее, как это "был"... Он и сейчас есть. И вот приключилась с ним интересная история. Однажды его бросила любимая жена. Ради другого. Ну, сделала она свой выбор в жизни, идти бы дальше, но нет. Он начал страдать и переживать. Швырять всего себя на алтарь любви, которой, быть может, и не существовало. Швырять с размаху, щедро, на полную катушку. Пытался ее вернуть, короче. Совсем как ты.