Под покровом ночи они подобрались почти к самому лагерю. Слышно было, как смеются у костра солдаты, как ржут их кони. Кто-то правил заточку клинка — и неприятный звук разносился по всему лагерю. Тиндомэ удивился беспечности солдат — единственный часовой на ближней к ним части стоянки беспечно чистил сапоги, вместо того, чтобы посматривать по сторонам хотя бы для приличия. В рассказах бывалых бойцов, которые он слышал с детства, все это выглядело совсем не так.
Тиндомэ совершенно не волновало, что те против кого он собрался воевать — его соплеменники, может, даже дальние родичи. Он об этом вообще не думал. У него был — Повелитель, и ему он служил, ибо принес клятву. Он думал только о том, как ему достичь наилучшего результата сейчас.
Он подал знак ближайшему из Волков и тот завыл по-волчьи. Сперва негромко, затем все сильнее и сильнее. У самого Тиндомэ поползли мурашки по коже — так это было похоже на настоящего волка. Завыли и остальные. Лагерь всполошился. Солдаты повскакивали с земли и схватились за оружие, оглядываясь по сторонам — но дальше, чем кончался круг костра, никто не видел, а погасить костры они не решились, считая их достаточной защитой от диких животных.
Тиндомэ уже давно приметил себе жертву — молодого парня в богато изукрашенном плаще, явно одного из командиров. Тот был вполне подходящей кандидатурой. По команде все "волки" одновременно смолкли. Это вызвало еще больший переполох — на острове хищники не водились и повадок их никто хорошо не знал. Одинокий вой справа... Теперь — слева... Кто-то кого-то сшиб, упавший достаточно громко крикнул, на крик подбежали еще двое. Третий споткнулся сам — об руку первого. Замечательная свалка, подумал Тиндомэ. Он подкрался к самому краю света. На плечах был плащ нуменорского солдата. Теперь все дело зависело от удачи и верности расчета. Он влетел в толпу, нарочно упал, встал, подбежал к будущей жертве, не забыв набросить капюшон:
— Я его вижу... волка... он вон там!
Схватил за рукав и потащил к предполагаемому местонахождению волка. Тем временем остальные якобы волки усердно выли, перемещаясь по кругу, подбираясь к тому месту, куда Тиндомэ тащил командира. Который не только ничего не заподозрил, но и радостно выхватив из ножен меч, спешил к указанному месту. Видно, не терпелось покрыть себя славой. Выйдя за границу света, тот на миг замер, оглянулся на Тиндомэ. И тут Тиндомэ ударил его кулаком в висок, не сильно, но вполне достаточно, чтобы лишить сознания. Парня подхватили подбежавшие Волки, в рот ему на всякий случай в качестве кляпа запихнули кусок собственного плаща. И — бегом в ночь, туда, где ожидали их двое, караулившие коней. Тащить здоровенного пленного Тиндомэ, к его радости, не пришлось — его взвалил на плечи один из Волков. И, судя по звукам из лагеря, этой жертвы собственной неопытности там еще не хватились.
— Дурак. — Коротко и спокойно бросил Артано, выслушав отчет. — Двенадцать человек — ради одного? И зачем такие сложности?
Тиндомэ молча смотрел в пол. Теперь ему было ясно, что план, мягко говоря, не блистал талантами. Единственная польза — клану он понравился, они, смеясь, вспоминали, как командир притащил нуменорца в самые их руки, а тот еще и сиял, как медный кувшин.
— И что там за пленный? Хоть стоил трудов?
— Не знаю, Повелитель. Я его не допрашивал.
— Это еще почему? Ждал меня?
— Да, Повелитель.
— Так впредь не жди.
— Хорошо, Повелитель.
— Пойдем со мной, допросим твой "подарок"...
Этот допрос был для него полон тяжелых впечатлений. Впервые он увидел то, с чем ему придется сталкиваться всю жизнь— бессмысленную жестокость своего Повелителя. Жестокость, от которой тот получал явное удовольствие. Ему нравилось — Тиндомэ это видел — мучать человека, нравилось наблюдать за страданиями жертвы. Целью этого "допроса" было не получение каких-то сведений, ибо пленник уже готов был все рассказать безо всякого воздействия. Нет — это была просто такая забава для Артано. Тиндомэ было очень противно, но он старался не показать вида. В конце концов — кто он такой, чтобы осуждать Повелителя?
Льющаяся кровь и стоны жертвы не вызывали у него никакого особого чувства. Да, это было несколько неприятно, и он с бОльшим удовольствием провел бы это время в другом месте, хотя бы за книгой. Но, в общем, ничего особенного. А вот все действия Артано... При одной только попытке понять, зачем ему это надо, принять ход его мыслей, делалось уже очень дурно. Не дОлжно кому-то испытывать подобные чувства... А на обычно бесстрастном лице Повелителя читалось явное и неприкрытое наслаждение. Тиндомэ всей силой закрывал мозг от Неслышной Речи — но отдельные отголоски этих извращенных эмоций доносились до него через все преграды. И это-то и было самое неприятное.
"Это не мое дело. Не мне его судить." И — оттого он просто старался не смотреть Повелителю в лицо. А когда услышал приказ добить едва живую жертву — схватился за нож с тщательно скрываемой радостью. Добить, чтоб не мучился... Но господин его не спешил:
— Нет уж, погоди. Смотри — ты бьешь вот сюда. Вот сюда, под ключицу — и вниз.
Повелитель взял его руку с ножом, крепко стиснул пальцами его пальцы. Этот момент — первое за все время знакомства прикосновение Повелителя — Тиндомэ запомнил на всю жизнь. У него была совершенно особенная память — вообще он запоминал на редкость четко и ярко все, что бы с ним не происходило. Но отдельные моменты, иногда самые, на первый взгляд, обыкновенные, врезались в память особенно ярко и четко, и потом могли самопроизвольно возвращаться в самые неожиданные моменты. Прокручивались на экране внутреннего зрения — медленно, во сто крат медленнее, чем в жизни. Медленно и куда более живо, чем на самом деле. Он не знал, отчего это, и почему именно эти, а не какие-то еще мгновения остаются в виде этих картинок. Не знал — и никогда не задумывался, ибо это ему не мешало. Хотя порой было не ко времени и сбивало с мыслей. Так, к старому, еще с раннего детства привычному сюжету — льющееся из опрокинутого кувшина молоко, ослепительно белое и густое, добавился еще один, почерпнутый уже в Барад-Дуре. Во время одного из учебных поединков на мечах с Артано, когда пошел уже второй час беспрерывных атак и контратак, Повелитель, едва ли задумываясь, что делает, рванул на груди черную шелковую рубашку, заколотую железной фибулой, коротким ловким движением одновременно перехватил меч из правой руки в левую и выскользнул рукой из рукава, перехватил меч обратно, отшвырнул мешавшую рубашку прочь и еще и успел довести удар до цели — груди Тиндомэ. Укол, достаточно болезненный, но неопасный. Кровь — совсем немного, тут же запекшаяся несколькими каплями. И вот эта картинка — всего несколько секунд — часто приходила к нему, когда глаза уже слипались над книгой, или когда ночью на лицо спящего нуменорца падал луч луны и он просыпался.
А теперь — еще вот эта. Накрепко стиснуты его пальцы, так, что и пожелай он вырвать руку — не смог бы. Впрочем, он и не пытался — ему было все равно. У Артано были необыкновенно горячие цепкие пальцы. И, управляя рукой Тиндомэ, он вонзил нож в тело пленника. Тиндомэ никогда еще не думал, что плоть человека настолько упруга и нужно столько силы, чтобы пронзить ее острием отлично заточенного ножа. Удар достиг своей цели, пленник только раз дернулся и затих уже навсегда. Артано разжал пальцы.
— Вот так, понял?
— Да, Повелитель!
Первый раз он убил человека. И — это не было страшно, не было ничего особенного в том, что вот только миг назад это тело еще было живым — а теперь нет. И сделал это он, своей рукой и своим ножом. Но — Тиндомэ ждал от себя чего-то наподобие рассказов солдат. Первая смерть — что-то в тебе меняется. Нет — ничего не изменилось. Абсолютно ничего. И это было самое странное — что ему было все равно. Но Тиндомэ не привык задумываться над собственными эмоциями, тем более, что они посещали его достаточно редко, обычно им управлял только разум. Пожалуй, самыми эмоционально окрашенными в его жизни моментами были именно вот эти "картинки".
Он не просто постигал знания, но и старался их применять; не только выучивать заклинания и отрабатывать их применение, но и выдумывать что-то самому. Большей частью выходила всякая ерунда, вроде подсвечника в форме летучей мыши, который после одного забавного опыта обрел свойство пищать на редкость отвратительным голосом, если кто-то приближался к двери. Каковое свойство и будило владельца еженощно, когда по коридору проходила ночная стража, но зато игнорировало приближение Повелителя. На которого, кстати, и настраивалось.
Но среди многих подобных игрушек были и настоящие изобретения. Так было составлено заклятье для оружия, которое резко изменяло свойства стали. Заговоренное лезвие делалось хрупким, как стеклянное, ломалось в ране и клинок приходил в негодность; но зато за судьбу жертвы можно было не беспокоиться — обломки лезвия упрямо продвигались к сердцу и через некоторое время убивали того, кто был ранен, на первый взгляд, совсем легко. Это оружие пришлось по вкусу Повелителю, он был доволен способным учеником. Достаточно скоро эти клинки были распространены — но их применение ограничивало то, что кинжал или нож были одноразовыми, а изготовить их могли только сам Повелитель или Тиндомэ. Других, тех, кому это было по силам, в Барад-Дур не было. Пока не было. Но Тиндомэ знал, что они придут. Ведь — Повелитель обещал.
Прошло семь лет его обучения. Оставался еще год, последний год, в течение которого ему предстояло отшлифовать свои знания и умения — те, которые были доступны ему без Кольца. С Кольцом они должны были вырасти во много раз. Но — сначала предстояло пройти Испытание. Тиндомэ не боялся, хотя и знал, что может погибнуть во время него. Но — что толку бояться, если это неизбежно, только даром растрачивать силы. А Испытание было для него желанным еще по одной причине — но мысли об этом он прятал в самые дальние тайники души, ибо не хотел, чтобы они стали известны Повелителю — оно означало освобождение. Ибо — после него он должен был отправиться в Сторожевую Башню, чтобы подготовить ее для всей будущей Девятки и учиться там управлять гарнизоном. Сторожевая Башня была аванпостом войск Барад-Дур, а должность управляющего ей — весьма ответственной. А он хотел поскорее покинуть Барад-Дур.
Он был верен Повелителю — и все же хотел бы держаться от него чуть подальше, чем сейчас. Кое-что из любимых развлечений Артано вызывало у него стойкое отвращение, которое, впрочем, он никак не проявлял. Все оставалось в душе, под маской вечного спокойствия, верного участия в любом деле, которое задумывал Повелитель. Большая часть была ему действительно интересна. Но бывали моменты, когда хотелось бросить все и уйти прочь...
Вот и сейчас — он услышал мысленный призыв Повелителя. Его приглашали в личные покои Артано. Тиндомэ оторвался от манускрипта, поморщился, пока никто его не видел, и пошел, стараясь идти как можно медленнее. Он ничуть не сомневался, что его ожидало. Все это было уже далеко не в первый раз. Набило оскомину всем в крепости, кроме самого Артано. Как в нем совмещались мудрость и сила Повелителя Барад-Дур и откровенный убогий садизм, Тиндомэ понять не мог. И не особенно старался, усердно пропуская все мимо себя.
Он вошел в полутемную комнату, заранее зная, что увидит. И — все было именно так, как он уже предположил. Артано стоял у окна, завернувшись в некое подобие халата из черной ткани, скрестив руки на груди. Он не обернулся, но мысленно указал Тиндомэ в другой угол комнаты. Тот медленно перевел глаза, подошел. Да, конечно же... На полу ничком лежала девушка, даже, скорее, девочка, почти голая — только лоскуты порванного платья, не прикрывающие наготы. Золотистые длинные волосы спутаны. Лица не видно — она прикрыла голову локтем. Зато прекрасно видны ссадины и кровоподтеки по всему телу, особенно на плечах и груди. Отлично... Еще одна девочка из колоний, случайно заехавшая на прогулке чуть дальше обычного. Отнюдь не первая и не последняя в этой комнате.
— Не хочешь поразвлечься?
Тиндомэ очень хотелось сказать :"Нет. Не хочу!" — но он знал, что никогда этого не скажет вслух, никогда не даст понять, что хоть чем-то недоволен. Привычно "надел маску":
— Спасибо, Повелитель!
Улыбочка и интонации, соответствующие ситуации. Соответствующие ей по меркам Саурона. А под маской — вечное ощущение выступающего на скулах жаркого румянца. Ощущение, что делает нечто недозволенное, непристойное. Скинуть рубашку — с ощущением отвращения к самому себе. Но — клятвы не нарушить, а ведь это — воля Повелителя. Опустился на колени, убрал руку девушки с лица. Та даже не пошевелилась — то ли так боялась, то ли ей было уже все равно. Так и есть — под глазом расплывается свежий багровый еще синяк. Зачем он их по лицу-то бьет?! Миловидное когда-то личико сейчас кажется почти уродливым из-за распухших кровоточащих губ и заплаканных глаз.
И единственная мысль на весь срок, пока ему не будет дозволено уйти из комнаты — только бы не оглянуться. Не оглянуться, хотя чувствуешь на себе взгляд. Взгляд, сконцентрированный в одной точке — на обнаженной спине, ровно между лопатками. Словно приложено тавро из раскаленного металла. Металл никогда не остынет, а это ощущение запоминается на всю жизнь. Оно въедается в кожу сильнее едкой кислоты, оно никогда не оставит тебя. Не оглядывайся, ты знаешь, что увидишь на лице того, кто так внимательно наблюдает за тобой — один раз ты ведь все-таки оглянулся...
Испытание оказалось во сто крат страшнее, чем он мог представить. Кольцо — сталь и черный восьмигранник камня — обожгло руку ледяным холодом. Слова заклинания — чуть измененного заклинания Смерти. А потом — долгие дни, проведенные в непрестанном кошмаре. Тропа Мертвых — странное, неописуемо страшное место в призрачном мире, по которому легко проходят фэа мертвых людей, прежде чем уйти в Эа. Но — он-то не был мертв. И оттого с ним происходило нечто намного страшнее смерти.
Он видел Тропу, как бесконечное лезвие меча, протянутое между двумя скоплениями звезд. Он шел босиком по этому мечу, не обращая внимания на разрезаемые до кости ноги. Там было смертельно холодно и ужасающе одиноко — первое время. Сначала ему было просто больно физически — выворачивало суставы, трещали кости, замерзала плоть. Лезвие — острее бритвы— под ногами. Балансировать, чтобы не сорваться с него вниз. Холод такой, что не вздохнуть — кажется, один глоток этого твердого, как лед, воздуха убьет, разорвет легкие. А — как не дышать? И каждый вздох — почти смертелен, а, главное, теряешь равновесие и почти соскальзываешь в пропасть вниз.
Когда он свыкся с болью — когда его тело, там, в одной из комнат Барад-Дур, прошло первую стадию изменений — появились видения. Они были отвратительны — бесконечно уродливые, жестокие морды с огромными клыками, вытекшими глазами и распадающейся плотью. Они выскакивали из пустоты прямо перед ним — и он едва не падал. Они хотели столкнуть его, не дать пройти. Каждое новое видение было все более материальным и омерзительным. А через них надо было проходить своим телом, преодолевая отвращение, не позволяя себе остановиться.
