Величайший диктатор

Губарев показал увесистый том в синей обложке. Я мельком глянул на директора Комитета — пока что его лицо сохраняло спокойное выражение. Другие сотрудники, однако, сидели как на собственных похоронах. Диктатор раскрыл книгу, и начался многочасовой разгром... Глаза инквизитора светились злобным торжеством, когда он переходил в своей речи от отдела к отделу, от сотрудника к сотруднику.

— ...а вот, например, две книги издательства "Волга Эдисьон" — "Вешние росы" и "Хмурые дали". Обе за авторством некоего поэта Бревнова. Обе одобрены отделом коллеги Носевича как "актуальные образцы новой социал-авангардистской поэзии". Одобрены с первого захода, без правок, без замечаний. И что же? Под видом "новой социал-авангардистской поэзии" в печать допустили едва-едва замаскированную есенинщину. Плач по серым покосившимся избам, коровушкам, лошадушкам, лаптям и онучам! По мерзким обычаям и дурацким традициям, по "святой Руси" и капусте в бороде. Воспевание нищеты, дикости и невежества, выдающихся за исконную добродетель.

Мы с огромными усилиями, с приложением всех сил пытаемся решить титаническую задачу — ликвидировать вековую отсталость аграрных районов. Тут даже не про Новое Общество речь, а про что-то хоть минимально приличное. Не к звездам полететь, а ещё только выветрить избяной дух — уже будет великим достижением. Деревня — кандалы на ногах России, средневековье в космическую эру. Мы, спасибо жадным туркам, избавились от диких горцев, но мы не можем так избавиться от миллионов собственных дикарей. Нам приходится цивилизовать их шаг за шагом, медленно, с неимоверными трудностями... И тут в отделе коллеги Носевича решают, что дикость — явление похвальное, и её приверженцев нужно подбодрить парой книжек!

Коллега Носевич побледнел как полотно и стал хватать ртом воздух. Я испугался: не собрался ли бедняга присоединиться к Гужацу, а то и к Никольскому... Губарев тем временем уже переключился на следующую жертву:

— А вот многосерийный фильм "Осенний метроном". Он уже не просто получил одобрение, он снимался по прямому заказу Комитета. Очень популярный фильм, и от того вдвойне вредоносный. Казалось бы, идея хорошая: тут и бесчеловечные враги, и наши бравые разведчики, и мерзость фашистских застенков... Но что мы видим? Фашисты показаны так, что сам Мосли зааплодировал бы, увидев. Тонкие интеллектуалы, решительные и умелые бойцы, преданые делу профессионалы. Настоящие аристократы, и все сплошь с яркими характерами. Злодействуют? Да, но насколько изящно! А как они элегантны, как на них сидит форма! Фашисты — вот истинные объекты симпатии и образцы для подражания в этом фильме! Коллегу Кузина и его отдел можно поздравить — ни в Лондоне, ни в Новгороде ещё не снимали столь талантливой и эффективной фашистской пропаганды!

Кузин явно не обрадовался поздравлению, он тихо всхлипнул и обхватил дрожащими руками лысину. А диктатор все громил и громил несчастных коллег. По счастью, я не пускал дел на самотек, так что моей группы отделов губаревская критика почти не касалась. Наконец, убийственная речь подошла к концу.

— Ошибкой было бы считать, что все уже сделано, и остается почивать на лаврах. Борьба только начинается. Мещанство сильно, и для его уничтожения потребуется сделать ещё очень и очень много. Недавно в департаменте Средняя Волга партийное Бюро Контроля осмотрело дом некоего коллеги Мухина, он заведует транспортом в Волжском промышленном районе. Обнаружились ковры на стенах, какая-то нелепая мебель прошлого века, китайский форфор, медвежья шкура и все в таком духе... Когда Мухина, естественно, попросили объясниться, он со спокойной душой ответил, что приобрел это с жалования, и денег из казны не воровал. Ничтожество. Он даже не понял суть претензий... И это — член Партии, человек из первого списка своего министерства. Таков наш народ — его моральное развитие только ещё началось, и нам не расслабляться нужно, а удвоить усилия, утроить нашу жесткость!

К сожалению, нынешнее руководство КМР на это неспособно. Оно утратило эффективность. Факты говорят либо о провальной некомпетентности, либо о намеренной антиреспубликанской деятельности целого ряда лиц — с этим будут разбираться другие ведомства. В любом случае Комитету требуется новое руководство и общее обновление кадров. Поэтому я считаю целесообразным лишить должностей и исключить со службы следующих коллег...

Губарев стал зачитывать длинный список не на один десяток фамилий. Я с замиранием сердца ожидал услышать среди них свою, но этого, к счастью, не случилось. Зато под конец были названы директор Комитета и четыре его приспешника. Впрочем, шеф сохранял спокойствие. Он решил взять слово.

— Коллега Губарев сделал ряд важных заявлений. Критика полностью справедлива, приведенные им факты заслуживают тщательного и вдумчивого анализа. Действительно, выполняя огромный объем работы, Комитет и отдельные сотрудники Комитета допустили ряд трагических ошибок. Но, сравнивая эти масштаб этих ошибок и наших удачных дел, наших достижений — следует ли говорить о провале, тем более — измене, или же лишь о неприятном, но неизбежном браке, сопровождающем любую деятельность? Этот вопрос достоин внимательного, взвешенного рассмотрения. Речь идет о моральном развитии нашей нации, и тут не место сиюминутности и поспешным, эмоциональным решениям. Думаю, к обсуждению следует привлечь Генеральный Комитет и Сенат, а как члены САПР мы не должны забывать и о партийной дискуссии. Кроме того, ценные консультации можно получить от французских коллег...

Все буквально впились взглядами в Губарева: как он отнесется к такому небывалому бунту? Можно было опасаться, что фанатик выхватит пистолет и лично пристрелит наглеца... Но диктатор хорошо себя контролировал.

— Конечно, коллега. Я с вами полностью согласен. Именно поэтому я не полагался на свое личное мнение и заранее провел все те консультации, которые вы только что предложили. По ряду причин они были неофициальными, но теперь, разумеется, мы сможем устроить гласное обсуждение. А пока я остаюсь при своем мнении, и вынужден лишить вас должности. Садитесь, пожалуйста.

Бывший директор со вздохом опустился в кресло. Я даже пожалел интригана — видимо, беднягу неожиданно сдали политические союзники и заступники, в которых он был твердо уверен. Подобная уверенность почти всегда напрасна. Зря он расчитывал на Париж, на французском поле Губарева по-прежнему никто из русских не мог обыграть. Отчаянная выходка, в общем, лишь ухудшила положение. Но кто же займет его кресло? Губарев не промедлил с ответом:

— Я принял решение назначить на должность директора КМР сотрудника с многолетним и успешным руководительским опытом, верного социал-авангардиста, чья группа отделов по результатам проверки показала наименее плохие результаты — коллегу ...................... .

Нет слов, чтобы передать моё потрясение в этот момент.

Назначение стало для меня полнейшей неожиданностью. Я никогда не предпринимал никаких шагов в этом направлении и даже вовсе не хотел менять привычный уже пост и обременять себя новыми обязанностями. Губарев решил все сам, не спросив согласия. Увы, для других это было не очевидно. Как только закончилось собрание, ко мне подскочил отставленный директор. После внезапного краха несчастный совсем потерял над собой контроль и даже не пытался сдерживаться.

— Это все вы! Это ваших рук дело! Хорошенькое дельце провернули! Подлый интриган... Вы давно метили на мое место! Думаете, я не знаю? Вы снюхались с Объединенным Комитетом ещё в Японскую войну! Докладывали им о каждом моём промахе... Через вас они проникли в архив...

Я не знал куда деваться. Нужно было как-то прекратить безобразную сцену — сторонние люди могли принять этот поток бреда всерьез. Мой жандарм сделал шаг вперед, опасаясь, что помешавшийся бедняга перейдет от слов к действию. Угроза казалась вполне реальной, но противник предпочел отступить.

Обычно Губарев приглашал вновь назначенных министров и директоров для личной беседы, и я ожидал вызова в Главный Дом на второй-третий день. Однако ничего не происходило, лишь курьер доставил официальную бумагу о назначении да из Генерального Комитета было несколько телефонных звонков. Из-за этого многие коллеги уверились во мнении, что именно я погубил своими интригами прежнее руководство: диктатор не нуждается во встрече, поскольку у нас все уже было переговорено заранее. Мне приходилось невольно усиливать их подозрения, массами увольняя проштрафившихся и ненадежных сотрудников. Выбора, однако, не было: после такого показательного разгрома мы должены были как можно быстрее и тщательнее очиститься, чтобы доказать свою лояльность. Агенты Объединенного Комитета и финансовые полицейские теперь открыто терроризировали нас, ежедневно приходя целыми группами. Все это, конечно, дурно сказывалось на работе.

Наконец, спустя две недели я получил приглашение от Губарева. Встреча началась с обеда. Диктатор, обычно отдававший предпочтение французской кухне, в тот день почему-то заказал японские рисовые канапе. Правда, от деревянных палочек он все же отказался и орудовал вилкой. Я выбрал более традиционное блюдо — филе палтуса. Завязался почти что светский разговор.

— Мы стоим на пороге победы, — говорил Губарев, — фашисты уже не могут свести концы с концами. Новгородцы запросили у Британии кредит в два миллиарда фунтов — без этого им не сверстать бюджет на 64-й год. Мосли отказал, у него и самого нет лишнего пенни. Тогда зашла речь об участии Соединенных Штатов, но те пока не выказали большого интереса. Переговоры были конфиденциальными, однако сегодня сведения просочились в американскую прессу. Теперь "Господин Великий Новгород" — без пяти минут банкрот.

— А мы... Мы могли бы дать им этот кредит? С деньгами в руках Республика диктовала бы свои условия...

— Теоретически — да. На практике почти все свободные средства идут на финансирование наших обязательств по программам САС. Мы все же могли бы изыскать деньги при большом желании, но... Я не вижу в этом смысла. Частичные уступки ни к чему, их всегда можно взять назад. Пусть разоряются и идут сдаваться на капитуляцию... Хотя даже и это нам уже не очень интересно.

Когда мы отобедали, разговор перешел на дела Комитета.

— Старое руководство слишком расслабилось, поэтому его пришлось сменить. Сейчас мы переживаем роковой миг истории. Возможно, эпоха процветания и безопасности опаснее для социал-авангардизма, чем любые прошлые невзгоды. Пока люди в поте лица боролись за лучшую жизнь, они готовы были принять любые наши революционные идеи. Теперь пришло время пожинания плодов. Важно, чтобы оно вместе с тем не стало временем реакции. Для многих людей деньги — это возможность с головой окунуться в мещанство, "вернуться к истокам". Им хотелось бы совместить социал-авангардистскю экономику со старыми порядками. Реакция проникает повсюду, разъедает изнутри государственный механизм... Не так давно группа офицеров изъявила желание вернуть царскую форму и "вашеблагородия". Конечно, такие явные вылазки я могу пресекать, но общие настроения не запретишь указом. По мере строительства социал-авангардизма моральная борьба будет неуклонно нарастать. Поэтому мы должны всемерно усилить деятельность КМР.

Губарев ещё некоторое время продолжал распространяться о строительстве Нового Общества, а затем вдруг перешел к делу более конкретному и несколько для меня неожиданному.

— Вам я могу доверять, но я не могу доверять только вам. Близится ваш пенсионный возраст. Кто возглавит Комитет потом? Думаю, мы должны выбрать вам преемника из молодых толковых коллег. За несколько лет вы успеете проверить и подготовить его. В этом нет ничего трагического или оскорбительного, коллега — в свой срок я займусь тем же самым. Все мы должны вовремя уходить, один лишь коллега Жаннере будет нужен всегда.

Хотя такой разговор меня слегка огорчил, я не мог не признать правоту Губарева — действительно, многолетняя усталость и проблемы со здоровьем чем дальше, тем больше давали о себе знать. В будущем это грозило дурно сказаться на качестве работы. Оставалось лишь согласиться. Мы обговорили список кандидатов на роль моего преемника, а затем расстались.

Губаревское предсказание насчет Новгорода сбылось — в следующем году фашистская экономика окончательно впала в жесточайший кризис. В остальном, однако, диктатор мыслил недальновидно. Он и впрямь очень серьезно озаботился "угрозой реакции", поэтому принялся медленно и осторожно менять руководство министерств и комитетов, выдвигая своих молодых энтузиастов. За отпущенный историей короткий срок эту задачу удалось выполнить едва на треть, причем новые кадры были не столь уж и надежны, а старые, естественно, перешли в скрытую оппозицию, только и мечтая избавиться от тирана при удачном случае. В целом вся злонамеренная активность лишь ослабила позиции Губарева, державшегося под конец на одних штыках зловещей Спецжандармерии да на французском покровительстве. Вскоре и этому последнему козырю суждено было исчезнуть.

27 августа 1965 года создатель социал-авангардизма, Президент Французской Республики, председатель Авангардной Партии Социальной Перестройки, директор Постоянного Комитета САС, великий архитектор и величайший диктатор Шарль Эдуар Жаннере-Гри умер.

Странно, конечно, что известие о смерти 77-летнего человека кого-то могло удивить, и однако всеобщее потрясение было налицо. Даже враги, казалось, пребывали в растерянности. Умер не человек, умер символ, и с ним целая эпоха ушла в небытие. Тридцать с лишним лет одинокий гений железной рукой правил сперва своим государством, а затем половиной континента. Фигура невероятная, почти фантастическая: дряхлый, сморщенный, безволосый старик в нелепых старомодных очках, с мертвыми глазами, с сухим бесстрастным голосом — и он из своего тихого кабинета решал судьбы миллионов людей, перекраивал карту Европы, планировал будущее для всего человечества... Мы, должно быть, слишком к нему привыкли и не представляли, как теперь жить своим умом, как обходиться без указаний всезнающего покровителя. Многие и вовсе впали в натуральную панику.

Губарев держался достойно, хотя видно было, как тяжел оказался для него этот удар судьбы. Диктатор даже выказал некое подобие человеческих чувств — кажется, такого никогда не случалось раньше. Говорят, он плакал в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое. Это, конечно, преувеличение, пустой слух, но могу с уверенностью сказать — скорбь Губарева в те дни была вполне глубокой и искренней. Все же фанатик никого в жизни не любил, никому не доверял, ни с кем не имел теплых отношений, так что Жаннере странным образом оказался для него единственным во всем мире близким человеком. Едва ли это было взаимно: строитель не может испытывать дружеских чувств к балкам и кирпичам. Да и самого Губарева суровая государственная необходимость вынудила умерить скорбь. На срочном совещании республиканского руководства он сказал мне:

— Мы обязаны достойным образом почтить память великого друга, но мы не имеем права превращать трагедию в источник массового уныния и паники. Роль покойного нельзя абсолютизировать, ни в коем случае не должно возникнуть мнения, будто смерть коллеги Жаннере есть смерть социал-авангардизма, будто мы не сможем сами продолжить дело. Представьте это как печальный эпизод, но не конец всего...