— Вынь морду из ведра и слушай внимательно, потому что я скажу тебе это один раз. Не ты одна такая умная. И уж точно не ты первая задумалась о том, что электричество вообще-то течёт по проводам, а экранированные провода у нас есть. И если бы такое можно было бы делать, меня бы не спрашивали, а поставили бы перед фактом. Однако есть мнение, что эти старые кабели лучше не трогать, — мать замолчала.
— И что это за мнение? — наклонила головку Фру-Фру.
— Говорю ж тебе: есть такое мнение, — мать посмотрела на дочь как на маленького. — Просто есть. Те, кто его чуют — имеют шанс подняться. Кто не чует — тому не светит. У тебя, к сожалению, совсем нет чутья. Поэтому ты всю жизнь будешь держаться за мой хвост. Несмотря на всю свою учёность.
— А связываться с Понивиллем мы, значит, можем? — решила дожать ситуацию Гермиона.
— А вот это, — сказала мама, — уж точно не твоего ума дело. Это вообще не электричество, а оптоволокно, — последнее слово она произнесла очень-очень тихо. — И довольно об этом.
Ветерок вдруг закашлял. Фру-Фру подняла голову. В коридорчике стояла её сестра Альбертина, нервно озирающаяся по сторонам.
— Алечка? — у Гермионы отвисла челюсть. — Ты някнула Ванду?
— Не-а. Меня Иеремия провёл через служебный вход, — ответила сестра, явно чувствующая себя не в своём ведёрке.
— Ты так хорошо знакома с Иеремией? — удивилась Мирра. — Дочка, ты делаешь успехи.
— Да нет, что ты. Его попросила... одна знакомая. То есть не попросила, а... как бы это сказать... Кажется, — она потупила глаза, — этот ваш Иеремия... ну... сотрудничает, — последнее слово она произнесла одними губами.
Гермиона непонимающе посмотрела на сестру. Однако Мирра не удивилась.
— Ну, в его-то положении странно было бы не, — произнесла она загадочную фразу. — Так ты сюда зачем пришла? Да ещё с такой знакомой? — слово 'такой' мама выговорила с брезгливостью, будто взяла губами слизняка.
— В том-то и дело. Мама. Пожалуйста, выслушай меня не перебивая, — Альбертина посмотрела на мать как-то очень серьёзно. — Не перебивая. Очень прошу.
— Ну, говори, — Ловицкая-старшая положила голову на подушку, давая понять, что готова слушать.
— Это Бекки... Мама, не вскидывайся! Ты обещала!
— Я слушаю, — это было сказано сквозь зубы.
— Мама, она велела передать. Что готова бросить Молли. Если только ты сейчас уделишь ей десять минут. Это важно. Мама, это правда важно!
— Это настолько важно, что я должна разговаривать со шлюхой, стукачкой и шпионкой? Которая вдобавок путается с моей старой подругой? — ледяным голосом осведомилась Мирра.
— Да, мам, — дочь выдержала взгляд матери. — Лучше бы тебе с ней поговорить.
— Вот даже так? — Мирра замолчала.
— Хорошо, — сказала она, наконец. — Где эта дефолтница?
— Сейчас будет. Только... — дочь замялась, — это разговор совсем частный. Ну, ты понимаешь, — она умоляюще скосила глаза на старшую сестру.
— Если это настолько частный разговор, то и здесь наверняка есть уши, — заметила мать, обводя взглядом помещение.
— Да, но Бекки говорит — здесь не те уши. Поэтому лучше тут.
— Десять минут — много. Пять. Фру-Фру, ты можешь полежать пять минут в Синем зале?
— Вот даже так, мама? — оскорблённая дочь поднялась на ноги, опрокинув ведёрко. — Пожалуй, я пойду, — заявила она. — Тут собирается хорошее общество, я в него не вписываюсь. Кажется, я слишком долго держалась за чей-то хвост.
— Прекрати, — ровным голосом сказала Ловицкая-старшая. — Тебя не унизили. Тебя всего-то попросили выйти на короткое время. А вот мне сейчас предстоит общение с Бекки Биркин-Клатч. И я буду с ней разговаривать, хотя предпочла бы вместо этого съесть печень гозмана. Ты будешь устраивать сцену или просто сделаешь то, о чём я тебя прошу?
— Ладно, мама, я это не забуду, — дочь встала и со злостью хлестнула себя хвостом по бедру.
— Тысяча граций тебе за это, — сказала мать таким же ровным голосом.
Фру-Фру свистнула Ветерка, зачехлилась и вышла.
В Синем зале было уже полно гостей, мест практически не было. Но выбежал навстречу, бубухая тяжёлыми лапами, Иеремия и устроил ей столик, убрав с него табличку заказа. Гермиона поймала несколько завистливых взглядов, брошенных исподтишка, и настроение у неё немного улучшилось. Обида, однако, не прошла. Подумав, чем бы себя утешить, она заказала маленькое корытце тёмного пива — того единственного сорта, который она любила. Разумеется, к пиву пошли всё те же сухарики. Иеремия предложил кальян, и она не отказалась.
Где-то минут через сорок она вспомнила, что вообще-то пора бы и вернуться. Свистнув Ветерку, она горделиво прошествовала в Красный зал.
Ни мамы, ни сестры, ни противной Бекки там не обнаружилось. Зато на её любимом месте лежала и плакала тётя Молли. Её бархатная балаклава валялась на полу, как знамя поверженного домена. Попонка сбилась на сторону. Вид у неё был совершенно не грациозный. В таком виде Молли можно было, пожалуй, дать не больше пятидесяти.
Рядом сидел на корточках Иеремия и осторожно гладил поняшу по крупу, другой лапой пододвигая к ней корытце — судя по запаху, с овсяным портером.
— И вот за этой скобейдой драной я бегала, как заняшенная, — рыдала Драпеза так, что было слышно из коридора, — я для неё такое делала... а она со мной вот так... — бедная поняшка сунула морду в корытце и с шумом втянула в себя остатки алкоголя.
Иеремия поднял голову, увидел Гермиону и щёлкнул когтем. Из корзинки вылез маленький, подбежал к поняшке и принялся выплясывать, махая ручонками.
Фру-Фру наклонилась, и маленький пропищал ей в ухо:
— Мама велела передать, что её завтра не будет. Все мероприятия отменяются. У тебя сегодня выходной. Лучше останься здесь, поговори с Молли, ей сейчас плохо. Красный зал снят на весь вечер мамой. Ваш счёт записан на маму.
Гермиона тихонько присвистнула. Ловицкая-старшая сумела удивить: раньше дочка не припоминала за матерью склонности к широким жестам.
— Мама рекомендует 'Золотой Клевер' позапрошлого урожая, у них в погребе осталось полдюжины, спроси у Иеремии. Обязательно поешь салат. Если поняла, сожги маленького.
— Я поняла, маленький, полезай в камин, — распорядилась Фру-Фру. Маленький выпучил глазёнки и с криком 'ура-ура' побежал гореть.
Молли наконец заметила поняшку.
— Ох, это же ты, детка, — просипела она. — Полежи со мной. Мне так одиноко.
Фру-Фру подумала о том, что никогда не пробовала 'Золотой Клевер' позапрошлого года, зато кое-чем обязана тёте Молли. Хотя, конечно, разочарованная и покинутая Гвин может начать приставать. Странно, но эта мысль не вызвала у неё неприятия. Больше того, нутро весьма недвусмысленно потянуло, напоминая о пропущенном визите к Бифи. Наверное, подумала Фру-Фру, Молли Гвин очень опытная. Мама, конечно, рассердится — а может, и нет. В конце концов, всё это останется в кругу семьи... 'Ну и пусть пристаёт, я уже взрослая и готова к отношениям', — внезапно решилась она.
Гермиона легла рядом с Гвин, пошептала Ветерку на ухо — тот выслушал и полетел делать заказ — и приглашающе подняла ушки. Молли вздохнула и принялась изливать душу.
'Золотой Клевер' Гвин и Фру-Фру уже вовсю дули из одного корытца. Непривычная к такому количеству алкоголя Гермиона быстро захмелела. Когда Молли начала лизаться, она закрыла глаза, но не отстранилась.
Иеремия заглянул в Красный зал через полчаса и тут же понял, что он здесь совершенно лишний. Плотно закрыв за собой дверь, он пробормотал под нос обычную педобирскую мантру — 'мир сей too old, и всё, что в мире — too old'.
Глава 24, в которой уже хорошо известный нам юноша заболевает, а излечившись, пытается нанести вред своему здоровью другим манером
28 октября 312 г. от Х.
Директория. Институт Трансгенных Исследований, корпус Е.
Медико-биологический центр им. Вайнгартена, стационар, терапия (мужское отделение)
День, вечер, ночь и утро.
17 ноября 312 года от Х.
Директория. Институт Трансгенных Исследований, корпус E.
Комната 11.
Не очень поздно.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
РАСПОРЯЖЕНИЕ от 24 июля 299 г. 1311-р
В связи с участившимися случаями нарушения режима содержания заготовок на территорию вольеров в корпусе Б категорически запрещается проносить продукты питания, помимо стандартного комбикорма и маргарина. Категорически запрещается пронос питьевого спирта и спиртосодержащих жидкостей, а также сахара, сахаросодержащих веществ, винных и пивных дрожжей и иных сбраживающих агентов. Также запрещается пронос препаратов, содержащих экстракт корня валерианы, кошачьей мяты, китайского лимонника и других веществ, оказывающих возбуждающее действие на кошачьи основы.
ПОДПИСЬ: Директор Института Трансгенных Исследований г-н Нефритовое Сокровище.
Ночью того дня, когда на Буратина напала крыса, а доктор Коллоди продал свой знаменитый белый комбинезон, бамбук простудился. Видимо, из разбитого окна надуло и вдобавок нанесло заразы. Проснулся он от режущей боли в горле и не придумал ничего лучшего, чем попить холодной водички из-под крана. Через час он уже лежал с температуркой, истекая коричневыми соплями. Горло распухло, как будто в нём застрял ком колючей ваты. При попытке проглотить ком боль почему-то отдавалась в правом ухе.
В вольере его хворь извели бы минут за десять. Если бы зашёл доктор Коллоди, он принёс бы что-нибудь, и болезнь прошла бы часа за полтора. Увы, вот именно сейчас Буратина остался один-одинёшенек: доктор мог появиться разве что вечером, да и то вряд ли. Заделать окно тоже было нечем, вылезти через него, как вылез мелкий цыпль — нереально: Буратина не смог толком даже просунуть голову. Потом он пытался криком позвать кого-нибудь на помощь, но докричался только до хрипоты.
Бурые сопли текли не переставая. Чтобы не пачкать пол, Буратина уселся перед открытым самозапиральником, в котором доходил до кондиции цыпль, и начал отсмаркиваться и отхаркиваться туда. Через пару часов раствор в автоклаве побурел, а сопли всё не кончались и не кончались.
Потом жар усилился, в горле заскребли кошки. У Буратины закружилась голова, он лёг. Начался озноб. Бамбук попытался завернуться в клеёнку, но это не помогло — его начало подтрясывать. Бамбуковые пятки постукивали о пластик, выбивая ритмичную дробь. Деревяшкин скорчился, пытаясь сохранить хоть какие-то остатки тепла, и думал о том, что если крыса сейчас вернётся, то сможет сделать с ним всё что угодно: из бойца Буратина дефолтнулся до состояния твари дрожащей, изнемогающей.
Карло явился только на следующий день и увидел сына забившимся под койку, из-под которой текло бурым с тёмными кровяными разводами: у бедолаги лопнул сосуд в носу. Извлечённый на свет божий, бамбук не смог сообщить ничего толкового — только сипел, кашлял с брызгами и бредил. Доктор покачал головой и ушёл.
Через полчаса в комнатёнке появились санитарные свинки с каталкой, которые и отволокли деревяшкина в корпус Е на шестой этаж — в больничку.
Вылечили его, собственно, в первый же день, без особого труда. Проблемы возникли при выписке. Как выяснилось, по больничной базе Буратина проходил как заготовка на общем развитии, а его свидетельство эволюэ — и, соответственно, право находиться при отце — Карло на руки так и не получил. При этом в реестре поступивших на общее Ib 635787 тоже не значился, и что с ним было делать — непонятно: разве что отправить в биореактор. В принципе, вопрос мог бы решить замглавного, но тот, к сожалению, оказался удодом — не только по основе, но и по жизни. После короткого разговора на повышенных тонах доктор Коллоди вышел от него, хлопнув дверью.
Тем временем оживший Буратина времени даром не терял. Для начала он залез в столовскую мусорку и нажрался от пуза. Желудок бамбука был способен переваривать гвозди и пивные пробки, но даже сосед по палате, меланхолично-интеллигентный ёжик, смешно посвистывающий дырочкой-фистулой в правом боку, и тот начал морщиться и коситься — так у бамбука тащило изо рта гнилью. Брезгливое неприятие ежа было Буратине похинхинно, но на вечернем обходе на запашок обратил внимание и медбрат — и вызвал лечащего врача, который тут же отправил бамбука на промывание желудка. Тот попытался было сопротивляться принуждению силой. Появились санитары-гориллы и за пару минут упаковали развоевавшееся полено. После чего отломали ему нос и засунули в жопито. Буратина понял, что выхода нет, и, понурившись, потопал в процедурную. Оттуда он вернулся светло-зелёным, как листочек кресс-салата. Застрявший в заднице обломок носа пришлось выдавливать из себя буквально по миллиметру, под ехидный присвист ежиного бока.
Утром привезли нового пациента — томного синюшного суслика в оранжевом манкини с гульфиком на пуговицах. Суслик выглядел как тушло, но пах почему-то травой. Принюхавшись, Буратина различил какие-то странные ароматы — неизвестное дерево, сырую кожу, мускус, почему-то ваниль (Буратина нюхал ваниль раза два в жизни, но запах запомнил), какие-то цветы, — а потом с удивлением поймал родную бамбуковую нотку. Полез было здоровкаться с родичем, но суслик закатил глаза и сообщил, что к общению совершенно не расположен.
Суслик сказал неправду: в общении он нуждался. Каждые пять минут он нажимал на тревожную кнопку, а когда являлась дежурная медсестра, необычайно капризным голосом требовал себе всяческих непрейскурантных услуг — то какой-то диковинной смеси чаёв, то массажа пяток, то почитать ему вслух что-нибудь из пейзажной лирики, но только не Тютчева и не Фета. Сестра это почему-то терпела и отказывала почти вежливо, хотя хлещущий по бёдрам хвост и прижатые уши выдавали. В конце концов она вызвала лечащего врача, старую амфибию, которая и решила проблему, положив неугомонную зверушку под капельницу. Впрочем, и под капельницей суслик не унимался — ёрзал, принимал какие-то сомнительные позы и постоянно чесал у себя в гульфике. Буратина осторожно поинтересовался, нет ли там у суслика каких-нибудь насекомых: он слыхал, что на воле всякого можно нахвататься. Суслик аж позеленел от злости, но потом, видя простодушную физиономию деревяшкина, изволил сообщить, что никаких насекомых у него нет и быть не может, просто его бритые кумкваты обросли щетинкой, а выбрить их ему здесь отказались, чего он тоже не потерпит и так просто не оставит.
Буратина не знал, что такое кумкваты, но догадался по контексту и предложил за две пачки маргарина услуги мудобрея.
