Через несколько дней наконец-то вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя убрал улыбку с лица. В глазах внешне спокойного Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.
— Ваше величество, — обратился он ко мне, — я вернулся и готов служить вам.
Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.
— Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.
— Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями.
— Хорошо, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но тебе и твоим людям все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит в последнее время.
— Вьется вокруг Храповицких?
— Угу, совсем про службу забыл, стервец.
— Как прикажете, ваше величество.
Не успел Корнилий выйти, как раздался стук в дверь, и в горницу заглянул один из поддатней:
— Государь, князь Черкасский с воеводами пожаловал, принять просит!
— Раз просит, значит, примем, пошли в большую палату.
Большая палата в архиепископском дворце превратилась на время моего пребывания в тронный зал. Хочешь не хочешь — надо соответствовать, так что именно в ней проходили все важные совещания, принимались депутации от местных дворян и должны были устраиваться пиры. Последних, впрочем, со времени взятия крепости не было. Достаточно просторная и светлая, она как нельзя лучше подходила для всех этих мероприятий. Троном служило кресло владыки, а вдоль стен расставили лавки для прочих участников.
При моем появлении собравшиеся дружно вскочили с лавок и изобразили поясные поклоны. В походе я строго-настрого запретил кланяться в ноги, кроме случаев, когда виновные просили о пощаде, но тут уж запрещать было бесполезно.
— Здравствуй, князь Дмитрий Мамстрюкович, — особо выделил я большого воеводу, устроившись в кресле поудобнее, — и вы, честные бояре, тоже.
— И тебе государь, многая лета!
Справа и чуть впереди меня привычно занял место Никита Вельяминов, фон Гершов — слева сзади, а Анисим и вовсе не выходил из дверной ниши, стоя там наготове.
— Чего нового приключилось в моем богоспасаемом царстве и его окрестностях?
— Слава богу, все благополучно, — степенно отвечал Черкасский. — вот только гонец из Москвы прибыл с грамотами от собора и думы, так мы и рассудили, что надо собраться, вдруг дело срочное.
Похоже, князь с прочими воеводами в очередной раз затеяли маленькую фронду. Все возникавшие по ходу дел проблемы я до сих пор сначала обсуждал в тесном кругу своих сторонников. Потом, разумеется, вопрос выносился на всеобщее обсуждение, но, заранее взвесив все за и против, я после недолгого обсуждения выносил заранее подготовленное решение. Сегодня же на постных рожах воевод было написано: "Ты, дескать, государь, как хочешь, а без нас сегодня не решить!"
— Ну и где гонец? — спросил я, усиленно делая вид, что ничего не понял.
— Здесь я, государь, — повалился в ноги вошедший дворянин в запыленном кафтане.
Кивнув головой Никите, чтобы принял письма, я милостиво спросил:
— Как тебя зовут?
— Холоп твой, Ивашка Нагой.
Услышав имя, Никита сделал полшага назад и коротко пояснил:
— Царицы Марии Нагой двоюродный племянник.
— Где служишь? — продолжал я допрос.
— В жилецких сотнях, государь.
Хм, интересно получается: парень из опального ныне рода послан с важными донесениями. Хотя, собственно, жильцы для того и собраны в Москве, чтобы исполнять различные поручения вроде этого. Правда, большинство из них с началом похода поверстаны в государев полк, и в столице остались лишь те, кто рылом — в смысле родом — не вышел.
— Давно прибыл?
— Только что, государь.
Теперь понятно: доложился охране, те дали знать Черкасскому. Были бы рейтары или стрельцы — доложили Вельяминову, но сегодня не их день. Бог с ним, потом разберемся.
— Накормить, напоить, спать уложить, — велел я, показывая на гонца, — да за службу дать...
— Полтину, — закончил за меня Никита, пока я не одарил служивого паче меры, как уже не раз бывало.
Ну полтину так полтину; гонец, еще раз поклонившись, ушел обрадованный, а я повернул голову к дьяку, разбиравшемуся с посланиями:
— Что там?
— Печати целы, государь.
— Уже хорошо, а написано что?
Дьяк вздохнул, набрав побольше воздуха, затем резким движением сломал печать и, развернув свиток, начал нараспев читать:
— Государю, царю и великому князю Ивану Федоровичу верные его холопы Никита Романов, Дмитрий Трубецкой да Иван Мстиславский челом бьют. В нынешнем 121 году...[49]
С трудом продираясь сквозь монотонный голос дьяка, привычно выговаривавшего присущие этому веку канцеляризмы, я пытался вникнуть в содержание документа. Судя по всему, послан он был еще до получения известий об удачном штурме Смоленска, а потому писавшие осторожно интересовались, как идут дела. Жаловались также на скудость, как людьми, так и денежную. Подати не поступали, торговля никак не набирала довоенные обороты... короче, хоть ложись и помирай!
— А пуще того, великий государь, прознав про твое отсутствие, вор казак по прозванию Баловень вздумал подойти к Москве и грозить разорением, требуя кормов богатых за службу ратную. А мы, твои верные холопы, никакой службы от сих разбойников николи не видели и никаких кормов оным ворам давать не захотели. А сей разбойник и душегуб Баловень за то всяко лаял и бесчестил твое царское величество. Тогда князь Дмитрий Пожарский со товарищи и прочими московскими чинами на сего Баловня крепко ударил и самого его и многих людей его побил! А было сие в двадцатый день месяца мая. И сидит теперь сей вор в заточении, ожидаючи твоего суда милостивого и строгого, а ты нам, государь, отпиши, держать ли его дальше в темнице, тебя дожидаясь, или казнить сразу!
Теперь понятно: подошли разбойники и поставили на счетчик мою разлюбезную думу. После чего лучшие люди присели от страха на пятую точку и стали ожидать развития событий. Но тут, на счастье, сильно болевшему в последнее время Пожарскому стало лучше, и он пресек беспредел. После чего лучшие люди встрепенулись и доложили, что все разрулили. Красота! А ведь теперь их еще и наградить придется за верную службу. Их, а не Пожарского! Хотя Пожарского тоже, но сперва их. Формально управлять Москвой остались собор и боярская дума, но реальная власть была сосредоточена в руках именно этого триумвирата. Почему их троих? Ну, Дмитрий Михайлович был, во-первых, сильно болен, а во-вторых, ниже всех отечеством. Таким образом, чтобы поставить его во главе, надо было включить и всех, кто выше его происхождением, а их, паразитов, и так слишком много на моей шее. Вот и пришлось ограничиться этими тремя наиболее авторитетными боярами. Ну, в принципе, ругаться сильно нечего: как бы то ни было, а с ситуацией справились. Теперь — что делать дальше? Судьба Баловня меня интересует в самую последнюю очередь. Пусть хоть с солью его съедят. А вот казаки, бывшие с ним, как раз интересны, особенно если придется воевать дальше.
— А тех казаков, — продолжал читать дьяк, — кои в винах повинились и захотели твоему царскому величеству послужить, поверстали в службу, разделив на три полка. Первый отослали под начало воеводы Михаила Бутурлина под Воронеж в опасении татарских набегов. Второй отослали к его брату Василию, посланному ранее в Астрахань очистить волжский торговый путь. Третий же под началом воеводы князя Семена Прозоровского отправили в опасении свейского воровства в новгородские земли.
— Весьма рады мы радению к делам верных слуг наших, — объявил я, прослушав наконец донесение боярского триумвирата, — еще есть какие дела?
— Есть, как не быть, — поднялся с лавки Куракин, — рында твой, князь Василий Лыков, отъехать просится.
Васька Лыков после приснопамятного награждения безвылазно сидел в шатре, окружив его вооруженными холопами и сказавшись больным.
— Что так? Мы его службой премного довольны и никакой опалы на своего верного стольника не возлагаем!
— Да занедужил... — пожал плечами ходатай.
— Ну, коли занедужил, тогда чего уж. Все под Богом ходим. Вот напишем ответ думе, пусть и отвезет. А заодно лекарю моему О"Коннору покажется, пусть пролечит его, болезного.
— Спаси тебя господь, государь.
— Еще есть надобности?
— Да покуда нет...
— Тогда я вопрос вам задам. Каково дела движутся на бастионах?
Услышав вопрос, воеводы начали морщиться, как от зубной боли. Ван Дейк, тщательно изучив уцелевшие укрепления смоленской крепости, составил план по превращению ее в настоящее чудо современной фортификации. Ознакомившись с проектом, а главное — со сметой, я посоветовал своему розмыслу умерить аппетит и спуститься с небес на грешную землю. Поразмыслив, Рутгер согласился со мной и составил новый проект. Суть его заключалась в следующем. Основой укреплений оставались прежние каменные стены, которые предполагалось усилить артиллерией, переброшенной из крепостей внутри России, потерявших свое значение для обороны страны. Но в проломах стены не восстанавливать, а построить на их месте современные бастионы. Для начала дерево-земляные, с тем чтобы впоследствии обложить их камнем. Этот проект по количеству работ, а главное — по цене выглядел куда более реальным. И что еще немаловажно, ничего не мешало позже вернуться к первоначальным замыслам и окружить весь кремль кольцом каменных бастионов. Эх, были бы деньги, а сунуть их всегда есть куда!
Так вот, весь фронт работ был разделен на участки, руководить работами на которых были поставлены мои драгоценные воеводы. Главным прорабом стал, естественно, сам Дмитрий Мамстрюкович. Увы, похвастаться воеводам было особо нечем. Большинство укреплений существовали до сих пор лишь в виде разбивки на местности, а поскольку я сразу дал понять начальным людям, что спрашивать буду с них без всякой снисходительности, повод для беспокойства у них был.
— Государь... — как можно жалобнее протянул Иван Куракин, — невмест...
— Чего?.. — быстро обернулся я к жалобщику.
— Людишек работных не хватает, царь-батюшка, — быстро поправился тот, — особливо мастеров добрых. Да чего там, заступов железных — и то нехватка! Трудники деревянными копают, а много ли ими сделаешь?.. Кормов опять же нет. Уж ты ведаешь, государь, что мы сами недоедим, а твою волю исполним, но есть же и предел силам человеческим!
С одной стороны, дородное тело Куракина совершенно не говорило о голодном житье своего обладателя, с другой — жалобы-то справедливы. И с кормами не очень хорошо, и с инструментами. Тем более что первым делом посоха была поставлена уничтожить следы осадных работ, с тем чтобы не облегчать полякам жизнь, если они, паче чаяния, появятся.
— А кому легко, бояре? — с сочувствием посмотрел я на собравшихся. — Господь терпел и нам велел. Ведомо ведь вам, что посланы гонцы во все соседние города и монастыри с требованием прислать людей и корма. Терпите — и все будет... и работайте, работайте!
Едва отпущенные мною бояре вышли, я обернулся к своим приближенным и, поискав глазами Пушкарева, спросил:
— Стало быть, сторожится Лыков?
— Да, государь, носа из шатра не кажет.
— Ну и славно.
— Звал, государь? — В палату, запыхавшись, вбежал Федор Панин. — Мне Михальский сказывал...
— О, проходи, Федя; это славно, что ты вернулся, разговор у меня есть к тебе, про дружка твоего неразлучного. Совсем стервец от рук отбился, да. Вы, кстати, как съездили, удачно? Что слыхали, что видали?
Даже вдали от стольного града Москвы ко мне попадает немалое количество разных документов. Челобитные, доносы, всякого рода грамоты. Необходимость вникать в огромное количество мелких и по большому счету не очень важных деталей любого может ввести в черную меланхолию. Нет, пора стряхнуть с себя это проклятое оцепенение и заняться делом...
— Ваше величество, — вывел меня из состояния задумчивости голос Лизхен, — с вами все хорошо?
— Да, а почему ты спрашиваешь?
— У вас такое лицо...
— Все в порядке, милая, просто мне пора уезжать.
— Вы возьмете меня с собой?
— Нет, не сейчас. Вы с Фридрихом теперь отправитесь в Москву. Там есть слобода, или, по-нашему — квартал, где живут немцы. Там Фридрих купит или построит дом, где вы будете жить, пока я не вернусь.
— Как прикажете, ваше величество.
— Ну-ну, не дуйся.
— Что вы, я и не думала, просто я буду скучать.
— Ничего не поделаешь.
Встав, целую на прощанье девушку и решительно выхожу из горницы, тут же наткнувшись на Буйносова.
— Вот что, стольник, вели собираться всем воеводам да прочим начальным людям. А сейчас кликни ко мне Вельяминова.
Старший постельничий угодливо кивает и тут же бросается вон. Через минуту слышно, как он сочным басом раздает распоряжения слугам, и в архиепископских хоромах начинается суета. Обернувшись, вижу перед собой Михальского. Мой телохранитель, как всегда, подтянут и щеголеват. Лишь в уголках глаз заметна затаенная печаль. По какой-то безмолвной договоренности мы с ним не говорим о его последней поездке на родину. Хотя я знаю, что там случилось, и он тоже знает, что мне все известно.
— Звал, государь? — вваливается к нам Никита.
— Готовимся к отъезду, — оборачиваюсь я к нему.
— Куда повелишь?
— В Новгород, но не сразу. Надо будет еще в одно место заглянуть.
— Кого с собой брать будем?
— Рейтар, кирасир и драгун фон Гершова. Ну и казаков пусть Михальский прихватит помимо своей хоругви, куда же без них. Обоз не брать, идем одвуконь да третья — с припасом. Нагой здесь еще?
— А куда же он денется... прикажешь брать его с собой?
— Нет, пусть скачет в Москву. Письма повезет о делах наших и прочем. Да еще распоряжение в Посольский приказ, чтобы не мешкая выслали в Новгород дьяков толковых да подарки для короля и его придворных.
— Не успеют.
— Должны успеть. О том говорено заранее, да и, по-хорошему, они уж в пути должны быть. Этот так, на всякий случай.
— Что с остальными нашими?
— Пусть тоже в Москву возвращаются. Да, с ними пусть мой Фридрих поедет, ну и сам знаешь кто. Кроме того, пусть не забудут Кшиштова Радзивила захватить и его жеребца. Причем жеребец как бы не важнее. Пошли кого-нибудь приглядеть.
— Может, Мишку?.. — задумчиво говорит Никита, но тут же, спохватившись: — Не-а, Романова нельзя, лучше Федора.
— Он мне нужен, — качает головой Михальский, — проводить старика и девушку да за пленным с лошадью присмотреть — всякий может, а Панин и в походе пригодится. Пусть Ефим Лемешев — ну, который дядька его, — проводит, заодно и добычу Федькину домой отвезет. И боярскому сыну лестно будет царское поручение исполнить, и нашему пострелу прибыток.
— У всех прибыток... — говорю с тяжелым вздохом, — один я, сиротинушка, неприкаянный.
