Зверь лютый Книга 28. Приступ

Я?! Я поймал Черниговского епископа?!

Сегодня я касался двух духовных. Митрополита. Но он мёртв. Сам пульс на шее щупал. И бегающего ветхого инока в Софии. Так это Антоний Черниговский?! Такой... не по годам резвый?

Мы с Антонием знакомы. Заочно, через Иону Муромского. Прямых контактов, даже письменных, до сей поры не было. Портретов, описаний... я его себе несколько иначе представлял.

— Э-э-э... Охрим, пойдём-ка посмотрим-ка. На сортирно-пострадавшего владыку.

Ещё раз окинул взглядом открывающийся с заднего двора усадьбы вид. Такое знакомое место. Всё как прежде, как тогда. Малость постарело, посерело, покосилось... А вот вид — изменился.

За Днепром вставало солнце. Город горел.

"...Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам".

Не Полтава. Надеюсь, что и "полем русской славы" его не назовут. Разве что: "торжества чести". Какой-нибудь.

"Они нас выдумают снова -

Сажень косая, твердый шаг -

И верную найдут основу,

Но не сумеют так..."

Точно: не сумеют. Так страстно резаться ради заморской шляпки с пропендулиями или права кушать кашу с маслом по средам и пятницам. Придумают себе что-нибудь похожее. Своё, "потомочное".

Новых больших пожаров последние полчаса не прибавилось: сопротивление сторонников местного патриотизма и такого же, но — идиотизма, слабело. Резня прекращалась. Вооружённый грабёж переходил в невооружённый.

Как сделать так, чтобы повтора резни не было? Чтобы утрешние союзники не стали вечерними противниками? Уж больно они себя дисциплинированно ведут.

Не-не-не! Вы не подумайте! Тотальный кровавый бардак на три километра! Но по сравнению с ожидаемым... Эдак им не три дня на возвращение в разум потребуется, а, скажем, один. В смысле: завтра смоленские сцепятся с суздальскими.

Убив Жиздора на дороге у Вишенок, я освободил смоленских князей от "домоклова меча" войны на три фронта. Киев они подомнут под себя, Волынь, без старших князей, им не страшна, Подкидыша новгородцы сами выгонят. Там свойственно прислоняться к победителю — меньше риски и, соответственно, транспортные наценки.

Короче: завтра, край — послезавтра, вся эта... шобла с кодлой... придёт нас резать. И меня лично — не в последнюю очередь. Во вторую, наверное. С учётом того, что я нахамил Благочестнику, послал Храброго и ухайдокал боярина у Стололаза.

Мда... есть куда расти: ещё двое братьев-князей необслуженными осталось.

Воинов у Боголюбского больше. Но: "кровь рюриковичей проливать — грех". В смысле: фактор внезапности, инициатива — у противника.

Есть несколько отрядов типа "ни рыба, ни мясо". В смысле: они "хищника" выбивать пришли, а не "шапку" делить. Их выбор на чьей стороне резаться зависит от мелочей мелких. Вроде: кто больше и более убедительно пообещает заплатить. После победы, конечно. Потому что заплатить прямо сейчас — бестолку. Все и так затариваются под завязку. Ещё обозы пригнать?

Днепр у Киева в 21 в. вскрывается 24 марта. Разница между григорианским и юлианским календарями... Через две недели дороги рухнут. Ледоход и водополье. Ещё месяц отсюда не выберешься.

Вышгородские, переяславские... могут что-то и нынче до дому потянуть. Соответственно, подкупо-способны. А уже новгород-северские или, тем более, полоцкие...

Какой смысл получать за своё предательство телегу с золотом, если не можешь тут же увезти её в безопасное место? А сидеть на золоте в закрытой банке со скорпионами... чревато.

Классика "Десяти негритят" или "Чисто английского убийства": замкнутое пространство с нарастающим количеством покойников. Без гениального детектива: не надобен, резать будут шумно и публично.

Другая "погонялка" для "нейтралов" — законность. Если мы поступаем "по закону" — мы хорошие, "честные". Честь — не телега, её таскать — распутица не помешает.

Знакомый флигелёк. До боли знакомый. Вот на той лежанке я поливал слезами подушку. От боли, от одиночества, от... "не лю-ю-бит он меня-я-я". Грыз зубами наволочку. От ужаса предательства и неизбежности приближающейся смерти.

Как это всё теперь... забавно. Горько-сладко.

Если собственная наивность не приводят к необратимым потерям, то вкус воспоминаний...

Был таким... глупым, стал таким... чуть умнее.

А вот за этим столом... ещё одна точка бифуркации. Вот здесь я нагло навязался. "Поднял руку на господина своего". Мне по закону уже только за это — отрубание руки и смерть. А я схватил длань его. И всунул "персты повелевающие" под одежду. Прямо на... На своё нагое тело, едва прикрытое чулочками с "красноармейскими" пуговицами. На горячую нежную кожу пылающей страстной любовию подростковой ляжки.

Осмелился. Не терпеть, не молить, не ожидать. Решился. Сделать сам.

"Сделай сам" — это не про поделки в домашних условиях, это — про жизнь.

Свой выбор, своё действие.

Повелевать повелителем.

Заставил, принудил. Ощутить. Не нюхнуть, глотнуть, взглянуть, послушать — коснуться.

И всё: властвующий стал властвуемым. Чуть-чуть. На толику мизерную. Но — подчинённый, управляемый. Пастух превратился в телка. Как я тогда... развёрнутый спиной, не видя его, по сути — ничего не понимая, без языка, не имея никаких инструментов, кроме лоскута тонкой кожи, кусочка наглых мозгов да накатанных тропок нейронов в его извилинах...

А ведь вполне мог загреметь. "Я помню тот Ванинский порт и крик...". Пошёл бы двуногим агнцем к гречникам. Кланялся бы сейчас какому-нибудь немытому-небритому греку-крестьянину в какой-нибудь Анталии. Выпрашивал хозяйского разрешения на какое-то прогрессивное, глупое, с его точки зрения, занятие. В лучшем случае.

Вернее всего... попался бы вместе с остальными, тогда продаваемыми, к берладникам. Уж они бы позабавились... Порвали бы малолетку в клочки. Шкурку мою серебряную на сувениры разобрали. Потом — сепсис. Или — понос. И вслед за Базаровым. Только на могилку никто не придёт. Ввиду отсутствия могилки.

Мда... точка бифуркации. В жизни моей и, надеюсь, "Святой Руси".

"Уважаемые

товарищи потомки!

Роясь

в сегодняшнем

окаменевшем г...".

Потомки, вы уже ощутили благоговейный трепет? От моей попочки? Не нынешней, обмозоленной об седло тысячевёрстным маршем, а тогдашней, беленькой, покрытой нежнейшей, только что наросшей заново, кожицей.

Благоговейте и восторгайтесь. Ибо если бы она не была такая... увлекательная, то вы бы продолжали рыться в "окаменевшем г...". Только не в окаменевшем, а в свежем, своём собственном. Но тоже — средневековом.

Виноват, не прав: я пытаюсь присвоить славу, мне не принадлежащую. Ни задница, ни, к примеру, гипофиз с поджелудочой, моими не являются. Всё — отечественное, туземное, святорусское. Тело носителя.

Моих заслуг тут... стараюсь дарёное не портить.

Ничего нового, как у всех: наградили родители наследственностью и хоть ты водку пей, хоть гири жми — из коридора возможностей... Но сколь много интересного в каждом коридоре...!

Глава 564

Теперь на этом столе не лежит грудью, прижатый мощной хозяйской дланью, тощий лысый подросток, переполненный страхами и надеждами, а стоит ларец. С мощами Св.Климента. Замена... не эквивалентная. А на моей лежанке валяется епископ Черниговский. С "невинным", вероятно, анусом, но тоже... физически пострадавший. С всклоченной бородой, царапиной через щёку и полуоторванным рукавом подрясника. Замена... аналогично.

Замена на поле. В смысле: во флигеле в усадьбе киевских Укоротичей.

Раз так, надо и игру менять. Психо-секс на полит-псих.

— Да уж, Антоний, видик у тебя... не архиерейский.

Злой мрачный взгляд из-под густых седых бровей. Старец иконописнутый. Длинный прямой нос, худое лицо. На висках — старческие впадины, пятна пигментации на руках. Ходячий раритет эпохи "топтания мамонтов".

— Холопей своих уйми. Чтобы на людей не бросались.

Крепок. Инкогнито рухнуло, но не взволновало. Надеется на особое отношение? Из-за сана? Из-за общего знакомого, Ионы?

— Антоний, а ведь ныне и ты мой холоп. Я тебя полонил, с боя взял. Ты бы встал, что ли, да постоял в почтении. Пока господин твой не соблаговолит позволить присесть.

— Стар я. Перед сопляком тянуться да выкланиваться.

Плохо. Не адаптивен. Положение изменилось, а он гонит по накатанному, по-архиерейски. Эскалация враждебности, в которой он гарантированно проигрывает.

— Старость — дело поправимое. Велю утопить тебя в выгребной яме. Пузыри будешь пускать аки младенец.

Если он решил умереть, то надо быстрее с ним кончать и переходить к следующему варианту. "Мёртвые — к мёртвым, живые — к живым". "Мёртвые" — душой. Телесное состояние надлежит привести в соответствие с душевным.

Я потыкал лежащего на моей (моей?! — факеншит!) лежанке старика посохом.

Как забрал из-под Константина-митрополита, так и таскаю. Когда у Алу во дворе с кыпчаками сцепились — кинул в сугроб. Начали выезжать — торчит. Блестит, каменьями своими сияет. Никто "ноги" не приделал. Даже странно. Хотя... мы ж как раз там головы и рубили за куда меньшее с "приделанными ногами".

Пришлось снова в руки брать. Так и ношусь с изукрашенной палкой. Как дурак с писанной торбой.

— Кровь! Кровь святого мученика на пастырьском посохе его! Константин ныне пред престолом Всевышнего обретается! По молению праведника обрушит Отец Небесный гнев свой на тебя! На язычника, в мерзости пребывающего! В грехе торжествующего! В нечестивости похваляющегося!

Старец ухватил посох, таскал и дёргал в разные стороны. Глаз горит, борода вздыблена. И хватка, как я чувствую, у него не слабая. Ну я и дёрнул. Епископ сделал кувырок. С кровати на горшок.

Виноват: на коврик. Горшок был там прежде.

— Кончай кликушествовать. Я сегодня Киев брал, Софию грабил, кыпчаков рубил... Притомился. Шутки твои — не смешные.

Внимательно осмотрел верхушку посоха. Поковырял чуть подсохшую кровь.

— Стар ты стал, Антоний. Кровь страстотерпца за веру христианскую от крови поганого отличит не можешь. Мы там головы мятежным кыпчакам рубили. Вот одна и откатилась, замарала. А ты — кровь мученика... отец небесный... Фигню всякую городишь. Я про тебя лучше думал. Вставай, поговорим, дело есть.

Последняя фраза возбудила любопытство. Не дождавшись помощи по подъёму — ещё чего, я архиереев домкратить не нанимался, был бы нормальный человек, а то... ему бог помогает — пусть туда и просит, Антоний, стеная и вопия, в смысле: матерясь и кряхтя, воздвигся и усадился. Напротив меня, за тот, столь памятный мне, стол.

— Кушать хочешь?

— Сказывай.

Ну и дурак. Есть и спать под конвоем — нужно всегда. А то потом... могут не дать.

— Сказываю. Ты сегодня коронуешь Боголюбского.

— К-ко-коро... Ч-чего?!

Блин! Как же это у них называется?

— Того. Проведёшь богопомазание.

Заинтересовал. Даже чересчур. Ишь как: и глаза раскрыл и носом... будто принюхивается.

— Ты — кто?

Чувствуется школа. Прежде, чем говорить с человеком, следует сперва уяснить его самоидентификацию. И уже от этого подбирать действенные аргументы и строить систему убеждения.

— Иван, Воевода Всеволжский. Зверем Лютым кличут.

— Ты... латинян?

— С чего ты взял?!

— Слова. Коронация, миропомазанье. Такое — в латинских странах.

— А у нас?

— У нас в Византии — венчают. На царство.

Итить меня ять. Словарём энциклопедическим. Лопухнулся.

Уже хорошо: терминологию уточнили. Поймаю Боголюбского, так сразу и скажу:

— Пойдём, брат, на Руси жениться.

И спою:

"Очарованный, околдованный,

С Русью в церкви зачем-то обвенчанный,

Будешь в бармы навечно закованный,

Сколиозом своим изувеченный!".

И тут он ка-ак начнёт её... любить.

В смысле: продолжит. Но уже на законных основаниях и с полным правом.

В смысле: безостановочно и особо цинично.

* * *

Как короновать Великого Князя в Святой Руси? — Никак. Корон на Руси нет.

Лобик или, как вариант, плечико — правителям маслицем не мажут. Богопомазанников нет.

Хуже: венчать на царство нельзя. Царства — нет, слово "царь" — ругательное.

В истории Византии — три периода с разными ритуалами. Константина Великого папа его просто вывел к войскам и надел свой плащ. Русь заимствовала процедуру из второго периода.

"Об управлении империей" сообщает, что царские инсигнии — венец и мантия, могущие быть посланными другим народам (в т.ч. россам), идут от Константина Великого, которому Бог лично, через ангела, их послал.

В "Сочинение мудрейшего царя Константина Багрянородного. О церемониях" (X в.):

Император, облачившись в царское одеяние в мутатории (помещение с одеждой, а не со всякой мутатой, как вы подумали), проходил с зажжённой свечой к солее, молился перед царскими вратами, всходил на амвон вместе с патриархом, который, помолившись над царской хламидой, надевал её на императора. После молитвы патриарха над стеммой (широкий низкий кастрюлеобразный венец с двумя жемчужными нитями по бокам — пропендулиями) она возлагалась им на голову императора при троекратных возгласах "Свят!" всех присутствующих в храме (святость в средневизантийском чине признавалась через венчание, помазания не было). Затем император возвращался в мутаторий, где, сидя на троне, принимал поздравления.

Трон в мутатории? Поздравления в раздевалке? Хоккеисты-футболисты... Весь личный состав аристократии пропускается между вешалками, тремпелями и шляпными коробками? — Как у них всё непросто...

"Инсигнии" на "Святой Руси" комплектны. Василий III:

После победного похода Владимира Мономаха во Фракию Константин Мономах (нашему — дедушка) послал ему подарки: крест "от самого животворяшего древа, на нем же распятся владыка Христос", "венец царский", "крабицу сердоликову из нее же Август кесарь веселящийся", ожерелье "иже на плещу свою ношаше" и др.

"И с того времени князь великий Владимир Всеволодович наречеся Мономах, царь великие России. С тех пор и доныне тем царским венцом венчаются великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжество российское".

"Крабица" — шкатулка, сердоликовая коробка. Её история известна от поступления в казну Ивана Калиты до вручения в 1498 г. Иваном III Дмитрию-внуку и последующей утраты. Потом так называли чашу из яшмы. Чашка утрачена в 18 в.

Посылая в 1550 г. в Литву посла Якова Остафьева, Иван IV Грозный велел ему говорить так:

"Наш государь учинился на царство по прежнему обычаю: как прародитель его, великий князь Владимир Манамах венчан на царство Русское, коли ходил ратью на царя греческого Костянтина Манамаха, и царь Костянтин Манамах тогды прародителю государя нашего, великому князю Володимеру, добил челом и прислал ему дары, венец царский и диядему, с митрополитом эфесским Неофитом, и иные дары многих царьские прислал, и на царство митрополит Неофит венчат, и от (того) времени именован царь и великий князь Владимер — Манамах; и государя нашего ныне венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарей митрополит, занже (потому что — авт.) ныне землею Русскою владеет государь наш один".