— Привет, — он сразу пошёл в комнату переодеваться, а Женька шлёпала босыми ногами вслед за ним: от двери к шкафу, от шкафа к кровати, от кровати к комоду. Смирнов застыл с полотенцем в руке, подозрительно косясь на неё.

— Как дела? — небрежно обронила она, стоя возле него тенью.

— Были нормально, но, судя по всему, ты сейчас ситуацию изменишь.

— Возможно, — она готовилась, с наслаждением представляя его вытянувшееся от удивления лицо. — Я беременна! — Вот он, сладкий долгожданный триумф! Ну…

Лицо Смирнова действительно изменилось, только вот смотрел он на Копейкину не с удивлением и шоком, а скорее как на дебильноватую школьницу, которая смогла из огромного примера решить один-единственный и радовалась этому.

— Ты ко врачу записалась? — он закинул полотенце на плечо и зевнул.

— И всё? — Женя закипела. Она, значит, новость ему важную сообщает, а у него рожа кирпичом?

— А что, уже бананов жареных хочешь или стены в подъезде погрызть? Тогда подожди, пока я душ приму, а потом вместе сходим. Посторожу, чтобы соседи не увидели.

— Смирнов, слышь, говна кусок, а ты не охренел? — Копейкина взорвалась.

— Жень, — Олег вздохнул, — я знаю уже довольно давно, уже порадовался и даже отметил в баре в прошлые выходные с самим собой.

— Откуда?!

— Ты за циклом вообще не следишь… Хотя, мы же о тебе говорим. Я задолбался ждать, пока до тебя дойдёт. Собирался в понедельник тебя к гинекологу отвести. Думал, как бы твой шок уменьшить. А вот ты, — он хохотнул, — обо мне не думаешь. Обухом по голове хотела?

— Да, — нехотя призналась Женя. Обломал её Смирнов знатно.

— Теперь я могу изобразить счастье?

— Угу.

— Я люблю тебя, Жень. Спасибо, — Олег нагнулся и коротко поцеловал её.

Может, он и не был очень эмоциональным, но был искренним. Эмоции, бьющие через край, остались где-то там, в том самом возрасте, когда он впервые встретил девушку, вломившуюся в его жизнь самым беспардонным образом. Он был счастлив осознавать, что она рядом, что она подарит ему ребёнка, что вместе они будут столько, сколько сами захотят. Положив свою большую ладонь на её пока ещё плоский живот, Смирнов улыбнулся и прикрыл на мгновение глаза. Счастье его было в этом клыкастом недоразумении. И скоро счастья станет вдвое больше.

— Ты говорил кому-нибудь?

— Нет, конечно.

— С кого начнём? — Глаза Женьки подозрительно хитро блеснули.

— Ты же не хочешь… Нет, Женя! — Смирнова перекосило. — Я не поеду к Лёне!

— Ну, Леженька…

— Смерти моей хочешь?

— Он тебя любит!

— Кочергой калёной в задницу он меня отлюбит. Ей-богу, Жек, что угодно, но сообщать Лёне, что он станет дедом, я не стану.

— Очкуешь?

— Да, — Олег кивнул в подтверждение своего ответа. — И, знаешь ли, повод есть.

— Лёнечка озвереет, если узнает последним.

— Он в любом случае озвереет. Ты хоть представляешь масштабы бедствия под названием «Великий Леонид Костенко становится дедом»?

— Ну, он же понимает, что рано или поздно это случится!

— Чем позже, тем лучше. Поверь, Лёня думает так и не иначе. И мне как-то не хочется рушить его фантазии о вечной молодости. Он и чертей в аду раком поставит, что уж обо мне говорить.

— С этим не поспоришь. В гневе Лёнечка страшен. Но всё равно он узнает.

— Увы.

— Он же нормально отреагировал на новость о свадьбе!

— Не путай тёплое с мягким. Выдать замуж племянницу и стать дедом для него понятия совершенно разные. Он или меня прибьёт, или сам с ударом сляжет.

— Значит, расскажем тогда, когда будем готовы.

— Боюсь, к подобному я никогда не буду готов. И он тоже.

Да, даже самые близкие не желали видеть Костенко в гневе. За милой улыбкой и искусственно приветливым взглядом этого мужчины клубилась тьма. Для кого-то он был самым лучшим человеком в мире, а для кого-то — самым страшным кошмаром.

Олег любил Лёню и уважал, знал, что по-настоящему вреда ему будущий родственник не причинит, но всякий раз ему было, мягко говоря, некомфортно, когда предстояло «обрадовать» Костенко какой-то вестью.

Он уже проходил это, вернув себе Женю. Она снова загремела в больницу с обострением, и он отирался возле палаты, не решаясь войти и увидеть её измученной, когда столкнулся с Леонидом. Костенко царственной поступью подошёл к нему, улыбнулся и прошелестел обманчиво мягким голосом:

— Привет, сладкий. Давно не виделись, да?

— Здравствуй.

А потом он прожёг его таким взглядом, что Смирнов и по сей день не понимал, как выдержал и не отвёл глаза.

Лёня усмехнулся и вплотную приблизился к нему. Мягкий тон превратился в ядовитое шипение:

— Ты жив лишь потому, что нравишься мне, сучонок. Люблю таких.

В этот момент Олег понял, где заканчиваются шутки. Отступи он на шаг, испугайся хоть на долю секунды, Костенко заметил бы это мгновенно, и не сносить тогда ему своей дурной головы. Лёня уважал сильных. Только сильный мог стать ему ровней. Только сильный мог быть рядом с его драгоценной племянницей. А всё остальное: любовь и бла-бла-бла — чушь собачья. Костенко подобные мелочи не интересовали. Янис Адомайтис был, возможно, отличным вариантом, но Олег Смирнов, этот мальчишка, стоил сотни таких.

Олег с улыбкой смотрел на Женьку. Что было бы, если бы не было её? Ничего. Пустота. Вакуум.

За их спинами был долгий и трудный путь: горечь ошибок, боль расставания, радость воссоединения — каждой минутой они проживали целую жизнь. От ненависти до любви — эта история стара как мир. На пепелище Ненависти скользкой змеёй вползла Похоть, животная, раздирающая изнутри, ломающая рёбра, терзающая… А потом порывом Страсти Похоть была сметена. Любовь не стала соперницей Страсти. В их истории Любовь и Страсть — сиамские близнецы..

И из углей можно разжечь пламя. Они смогли. Запалили такой костёр, что едва сами не сгорели в нём. И всё-таки им удалось приручить его.

Их жизнь совсем не похожа на сказку. Она не Ассоль, верящая в чудо и ждущая его на берегу моря, а он не капитан Грэй, стремящийся к ней под алыми парусами. Просто так получилось.

Две половинки одного целого? Нет, два целых, стремящихся друг к другу.

— Лежа, а если я истерить буду, ты потерпишь? — Женька раскинулась на кровати в позе морской звезды.

— Можно подумать, это будет чем-то новым…

— А если мне захочется съесть чего-нибудь необычного?

— Ты и так вечно всякую хрень в рот тянешь.

— Ммм…

— Расслабься, твоей фантазии не хватит, чтобы предугадать собственные действия и желания. Это ж ты, Жек…

— Но ты всё равно со мной.

— Без вариантов.

— Знаешь, что-то мне помидорок солёненьких хочется…

— Будут.

— И рыбки жареной.

— Хорошо.

— И цезаря тёпленького с курочкой.

— Ладно.

— И икры красной.

— Блядь.

Глава 34

не бечено

Я трахаю тебя, ты трахаешь мой мозг, он отключается, и я снова трахаю тебя — замкнутый круг. Именно так можно было охарактеризовать их отношения. Слава по-настоящему устал от этого. Он же не нянька, в конце концов! Откровенно говоря, она и в жизни совершенно обычная, и в постели не фонтан. Так кто назовёт ему хотя бы одну малюсенькую, но достойную причину, по которой он должен терпеть её выходки?

Алеся в очередной раз притащилась за ним и сцепилась в словесной перепалке с девушкой, рот которой Бессонову весь вечер покоя не давал. Уж он-то знал, как этот рот использовать… И не приход Антоновой, а прямой взгляд Мишки опускал настроение до отметки минус. Моралист чёртов, защитник сирых и убогих! Будь на месте Алеси кто другой, Громов и бровью бы не повёл — сам не лучше. Но сейчас в его взгляде читалось: «Не поступай так с сестрой нашего друга». Раздражает.

— Прекрати, — Слава посмотрел на Антонову.

— А что я делаю? — она отвернулась от девушки, в адрес которой отпускала колкости.

— Ищешь повод уйти? Так тебя никто не держит.

— Слав, не надо, — Громов уже знал, что будет дальше.

— Вставай! — Бессонов поднялся, игнорируя друга. — Воздухом подышим.

— Не ходи, — Миша схватил за руку двинувшуюся за Славой Алесю. — Тебе будет больно.

— Мне и сейчас больно, — она криво усмехнулась и вырвала свою руку из его.

Ей правда больно. Так больно, что выть хочется. Жизнь превратилась в какие-то размытые пятна-встречи. Она ничего вокруг не замечает, дыша лишь этими короткими встречами. Бегает за ним, как… В кого она превратилась? Видеть его с другими — ад. Знать, что он не принадлежит ей — ад. Любить его — ад. Вся её жизнь стала адом.

Она вышла за ним на улицу и сразу поёжилась от порыва холодного ветра. Тонкую рубашку трепало на ней какой-то тряпкой.

Бессонов закурил, не глядя на неё. Как бы она ни достала его, унижать женщин на глазах у других он не привык. Мерзко это.

— Алесь, заканчивай с этим, — он выпустил клуб дыма.

— А если не могу? — Изображать из себя непонимающую дуру она не собиралась.

— Такая искренняя… На грани тупости, — он покачал головой.

Ведро помоев на гордость? Плевать.

— Обожаю твою рожу — вылитая сволочь. Настоящая, породистая.

Даже без прикосновений, от простого взгляда, брошенного на него, её язык пощипывало от удовольствия. Всю душу об него ободрала… Он не просто открыл дверь в её сердце — с ноги вышиб. Нельзя влюбляться в таких… А в каких можно? Кто ответит? Никто. Потому что в любви не бывает хорошего или плохого варианта — он один.

— Я не шучу, Алесь. Завязывай.

— Что же я такого делаю, что тебя это так злит? — Антонова тоже закурила.

— Сама не понимаешь?

— Представь себе, не понимаю!

— Оказывается, секс тоже можно опошлить.

— Как?

— Выдуманной любовью.

— Я же действительно люблю тебя!

— Ты со мной кончаешь.

По ушам ударил хруст ломающихся позвонков надежды.

До боли обидно. До спазмов в горле. Или это никотин так раздирает гортань? А глаза жжёт вовсе не от подступающих слёз — просто ветер…

Нужно держаться. Нужно.

— Только без драм, ладно? — Слава бросил окурок под ноги и раздавил его. Точно так он и её раздавил. Как что-то незначительное и ненужное. Что-то, что не стоит его внимания.

Он ушёл, оставив её одну. Пусто. Недокуренная сигарета выпала из разжавшихся пальцев.

— Глупая. — На плечо опустилась чужая рука. — Я ведь просил… Надень. — Пальто почти не грело. Или это душа так замёрзла, что не отогреть?

— Громов, мне холодно.

Миша обнял девушку, крепко прижимая к себе. Всё, что он мог, так это увезти её отсюда, подальше от всеобщего веселья, которое лишь добьёт её. Бессонов, столкнувшись с ним на входе и коротко взглянув на пальто и сумку Алеси в его руках, ничего не сказал, хмыкнул только и прошёл мимо. Ему не понять. Лишь раз за всю жизнь Славу тронули чужие чувства. Лишь раз, когда он не смог стоять в стороне и вмешался. Может, потому что это были Женя с Олегом? Кто его знает…

Громов не осуждал друга, потому что сам был не лучше него. Сколько девушек так же, как сейчас Алеся, дрожали на ветру, едва сдерживая слёзы, из-за них? Не счесть. Просто это была она… Так получилось. И терзало Мишку то, что не без его участия всё закрутилось: это он, идиот, решил побыть грёбаным рыцарем… Сестра лучшего друга. Скажет ли ему спасибо лучший друг? Не вмешайся он тогда, сейчас не мучила бы совесть. Совесть… А ведь она у него есть.

Антонова куталась в пальто. Её трясло. Холод не отступал. Жуткий холод. Обжигающий. Она попросила таксиста включить печку. Он молча выполнил её просьбу. Мишка расстегнул куртку от духоты. А её пробирал озноб.

В её пустой квартире стало ещё хуже. Она, не снимая пальто, набросила на себя тёплое одеяло, с головой спрятавшись в него.

— Лесь? — Громов сидел возле неё на диване.

— Холодно. — Зубы стучали, громко клацая.

— Выпьешь?

— Да. На кухне, — она едва ворочала языком.

Миша нашёл бутылку виски. Кажется, он сам её здесь и оставил в прошлый раз. Он уже успокаивал Алесю в этой самой квартире. Всё повторяется… Но обойдётся ли, как обошлось тогда?

Девочки любят пострадать временами. Девочки изводят себя и накручивают, если ОН вдруг не звонит или не отвечает на звонок. Девочки ждут чего-то необыкновенного. Им мало того, что у них есть.

А если ждать нечего изначально? Если с самого начала всё предрешено? Нет ничего, чтобы хотеть большего. НИ-ЧЕ-ГО.

Антонова вцепилась в бутылку, протянутую Громовым, как в спасательный круг. Зубы клацнули по горлышку.

— Эй! — он попытался остановить её, но одёрнул руку. Какие, к чёрту бокалы?

— Прости, — Миша отвёл взгляд.

— Дурак, — выдохнула она и снова прижала к губам горлышко бутылки. Она понимала, за что он извиняется, но не считала, что он виноват в чём-то. Он её под своего друга не подкладывал, влюбляться не заставлял и боли ей не причинял. Да и Слава ни в чём не виноват. Сердцу не прикажешь. Она сама, сопливая девчонка, втрескалась во взрослого мужчину. Как же он был прав, когда советовал ей не прыгать в первую подвернувшуюся шлюпку. Овца! Но она была даже благодарна ему. Именно Бессонов заставил её одуматься и понять, что её чувства к брату, казавшиеся любовью, — ерунда. Теперь она знала, что такое любовь. Увы. А в книгах и фильмах всё красиво. Даже если в них много боли и страданий, в конце всё равно все до отупения счастливы. Хэппи-энда не будет… Хэппи-энды придумали для счастливчиков, забыв, что в реальной жизни куда больше неудачников.

— Согрелась? — Громов встал напротив неё.

Алеся подняла глаза, протянула руку и сжала его ладонь. Она ещё долго не согреется. Это не тело мерзнет, а душа…

— Мишка, — Антонова улыбнулась, — не жалей меня. Не надо.

Жалость — это действительно мерзко. Она безжалостно добивает, выворачивая душу наизнанку. В жалости нет ничего благородного. Сочувствие и жалость — это не одно и то же. Жалость унижает и топчет оставшиеся крохи человеческого достоинства.