Территория Холода

— Да, — с трудом выдавливает она.

— А почему я его не…

Старшая опускает голову, взгляд ее полон горя и боли, которая и не снилась моей ноге.

— А ты правда еще не понял? — звеня от напряжения, спрашивает она. — Не понял, что это за место?

В ее страдальческой гримасе — ответ на все мучившие меня вопросы, но теперь я совсем не уверен, что готов его услышать. А услышать придется.

Глава 40. Исповедь Старшей

СПАСАТЕЛЬ

Старшей все же удается уговорить меня покинуть корпус администрации. Мы выходим оттуда молча и не решаемся браться за руки, как если бы это прикосновение было взрывоопасным.

Я чувствую себя сидящим на пороховой бочке, мне плохо и страшно. Малодушно хочется, чтобы сейчас кто-то меня успокоил, сказал, что все будет хорошо, развеял рой мыслей, слетевшихся на мои переживания. Но единственный, кто сейчас рядом, это Старшая, а она отрешенно молчит, лениво идя к нашей поляне. Ее вид навевает мысли о смертниках, приближающихся к месту казни.

Я пока не решаюсь задавать ей вопросы.

Я даже не уверен, что хочу их задавать, но отчего-то чувствую, что выбора у меня нет. Если отказаться узнавать правду, будет невозможно перестать об этом думать. Вопросы будут накапливаться, подступать к коже, как болезненный гнойник, и они не оставят меня в покое, пока я не получу ответы.

Что-то внутри меня хочет сопротивляться и нарочно замедляет шаг. Оно не желает, чтобы этой ночью мне открывалась страшная правда, природу которой я до сих пор не осознаю.

Пусть подступает! Пусть как гнойник! — капризничает оно. — Давай об этом забудем хоть на денек! Поспим, проснемся и попробуем сделать вид, что ничего не было! Здесь же так просто забыть обо всем! И мы сможем, если очень захочется. Ну, пожалуйста! А иначе у нас отберут все, что мы успели полюбить.

Нечто детское, живущее в глубине моей души, сплетает себя и меня в единое «мы» и умоляет поддаться на уговоры, а мне очень хочется это сделать. Наверное, если б к нынешнему моменту я не научился как следует плевать на то, что мне хочется, и запинывать обиду на это в дальний подкроватный угол, я бы поддался.

Но я научился.

Поляна встречает нас неприветливо и хлещет холодным ветром по лицам. Она зла на нас и будто хочет поставить на место, привести в чувства. Поляна, словно живое существо, почти слышимо просит нас одуматься.

Мы ее не слушаем.

Старшая вдруг делается похожей на изломанную куклу — садится на бревно так резко, что я принимаю это за падение и уже готовлюсь ее подхватывать. Вовремя отказываюсь от этой затеи и убеждаюсь, что все в порядке. Уверен, сейчас Старшая бы не оценила проявлений заботы. Вообще никаких.

Я осторожно подхожу к ней, но не решаюсь сесть рядом. Она устало поднимает на меня глаза и невесело усмехается.

— Можем начать этот разговор, как хочешь, — говорит она. — С твоих вопросов или с моих рассказов. Я не знаю, как про это говорить, я не хочу. Но это лучше, чем если ты будешь считать меня тем, кем недавно считал Майора. Мне тогда сдохнуть захочется, а самоубийства здесь не работают.

Последние слова окатывают меня ледяной водой отрезвления. Внутренний голос, умолявший обо всем забыть, робко притихает и прячется. Ему теперь ясно не хуже, чем мне: я должен все выяснить.

— Самоубийства… не работают? — тупо повторяю я. — Из-за Майора?

Кислая усмешка Старшей и ее скептический взгляд дают мне понять, что я зря наделяю главного интернатского изувера чрезмерной властностью.

— Да причем здесь Майор? — тихим голосом, полным досады, бросает она.

Старшая опускает голову, а руки кладет на колени. Я чувствую, что она не хочет на меня смотреть, хотя сам не отвожу от нее глаз, немо умоляя о чем-то, чего до конца не понимаю.

— Здесь, — робко начинаю я, — нельзя умереть?

Собственные слова звучат безумно. Пока я произношу их, совесть хлещет меня плетьми за то, как я среагировал на столь же сумасбродные речи Пуделя перед его побегом.

— Можно, — не поднимая головы, отвечает Старшая, — если Холод заберет. Другими способами — нет.

Задерживаю дыхание, чувствуя, как в голове начинает тревожно пульсировать кровь. До этих слов, до этих роковых секунд я верил, что все может остаться нормальным. Что найдется какое-нибудь объяснение, хоть самое бредовое, которое бы сделало это место пусть не самым ординарным, но все-таки человеческим. Школой-интернатом, а не чем-то опасным, живущим по своим, отдельно стоящим законам, которые регламентируют даже смерть. В обычном месте я мог бы остаться и продолжать жить свой счастливый выпускной год, потому что здесь те, кто успел стать мне по-настоящему дорогими людьми. В обычном месте мне не понадобилось бы что-то решать, а теперь это маячит передо мной неизбежной лавиной, которая уже сошла и вот-вот доберется до меня.

Собираюсь с силами и пытаюсь продолжить разговор.

— То есть, если, например… гм… гипотетически придушить кого-то подушкой на территории нашей школы, он не умрет?

Пока я говорю это, мои пальцы находят надоедливую заусеницу и терзают ее с аппетитом голодных собак. Уверен, к концу этого разговора я оставлю там сплошные кровавые ошметки. Надо бы прекратить, но я осознанно не прекращаю, потому что иначе я искромсаю в ошметки не микроскопический участок кожи, а нервы. Не уверен, что их удастся так просто восстановить.

— Получится качественная пытка, но не убийство, — подтверждает Старшая.

— Даже если душить долго? Даже если всю ночь?

— Да.

— Но ведь это физически невозможно!

Старшая поднимает голову, взгляд становится резким, как пощечина.

— А еще физически невозможно оживлять персонажей из собственных страшилок или заставлять снег идти в царстве вечной осени, но у тебя получается! — с едким жаром, оставляющим на моем сердце след копоти, почти кричит она. — Даже болотница не ожила, хотя о ней весь интернат рассказывал истории в самых разных вариантах! А на Холодного ребенка хватило тебя одного.

Трясу головой и пытаюсь собраться с мыслями, хотя куда проще вопрошающе попугайничать. Я уже понимаю, что это место — далеко не просто школа-интернат, и со всеми нами что-то сделали перед тем, как мы сюда попали, но у меня не выходит сложить картину воедино. Я чувствую внутренний протест перед каждой попыткой.

— Давай, напрягай голову! — горько смеется Старшая. — Думай, где ты и что это за место! Ты же уже понимаешь. Ты уже знаешь, поэтому твоя нежная привязанность к тому, что «физически возможно», — она кривляется, искажая мой тон, — выглядит нелепо.

Место, где нельзя умереть, — подсказывает мой внутренний голос. Хорошая зацепка, Шерлок.

— Это… загробная жизнь? — спрашиваю я, и мой разум отказывается признавать это даже гипотетически.

Старшая широко улыбается, обнажая зубы.

— Почти. — Несколько секунд она мучает нас обоих ожиданием моего просветления, но не дожидается его и, в конце концов, теряет терпение. — Мы в коме.

Тупо моргаю, не сводя с нее взгляда. Эта новость меня не шокирует, она будто пролетает мимо. Мне проще поверить, что это розыгрыш, и я всерьез жду кого-то, кто наблюдает за моей реакцией и вот-вот выскочит из-за куста со словами: «Эй! Тебя разыграли!», чтобы хорошенько похохотать. Но Старшей не до смеха, она слишком серьезна и у нее слишком запавшие глаза с застывшей трагедией, чтобы поверить в шутку. К тому же Старшая — не настолько хорошая актриса, она не смогла бы такое сыграть.

— Осознавай, — с горьким снисхождением говорит она, видя мою заторможенность. — Каждый, кто через это проходит, ведет себя по-своему. Майор говорил, у него была истерика. Ему… директор помог. — Глаза Старшей становятся совсем печальными и блестят от слез. Она отводит взгляд, чтобы не смотреть на меня, будто от этого ей только горше.

Я стараюсь унять головокружение и напрягаюсь всем телом.

Это слишком много.

Это неправильно.

Этого не может быть.

Сказанное Старшей доползает до меня со скоростью улитки, и я с каждой секундой все больше погружаюсь в зыбучие пески шока. Я там уже настолько глубоко, что даже не могу по достоинству оценить факт истерики Майора, который раньше заставил бы меня злорадно рассмеяться.

На мне бородавками вырастают вопросы, и я не знаю, с какого начать, чтобы собрать по кусочкам свою рассыпавшуюся рассудительность. В голове опилки, конечности — как у марионетки на шарнирах. Я с каждой секундой все меньше чувствую себя собой. Точнее все меньше чувствую себя Спасателем, а кем чувствую, пока не понимаю.

— Держишься не так плохо, как я думала, — хмыкает Старшая. — Я… ожидала, что ты рано или поздно поймешь, просто не знала, как. И не знала, чего ты в связи с этим захочешь.

Откашливаюсь, чтобы проверить работоспособность голоса, и деревянной походкой подхожу к бревну. Безвольно опускаюсь рядом со Старшей второй сломанной куклой и качаю головой.

— Жаль, у меня сигарет тут нет.

— Ты куришь? — буднично спрашивает Старшая. И мне хочется уцепиться за неинтересность ее вопроса, за серый тон, потому что я вряд ли выдержу разговор, на который сам нарывался с первого дня пребывания… уместно ли теперь говорить «здесь», или надо говорить «в коме»?

Меня передергивает. Внутри бушует странное чувство обманутости, как будто мне подарили прекрасную сказку, а потом вырвали последние страницы книги и не дали узнать счастливый финал. Вместо этого концовку мне дорассказывает старый пропойца, у которого от души-то остались одни уголья. Какой он, черт побери, может подарить сказочный счастливый конец?

— Здесь ни разу не курил. Но что-то подсказывает, что… там… — зачем-то заставляю себя это произнести, — в настоящей жизни я курящий.

Старшая морщится, как от кислятины, но не комментирует мое замечание.

— Тогда кури, — пожимает плечами она.

Я усмехаюсь.

— А у тебя есть сигареты?

— Нет, а у тебя могут быть, если очень хочется, — серьезно говорит она. — Наверное, с этого и стоит начать: с возможностей. — Разъедающая печаль вновь отпечатывается ожогом на ее лице, и она нервно сцепляет пальцы, устремляя взгляд в глубину темного перелеска. — Ты никогда не обращал внимания, что все нужные вещи здесь появляются сами собой? Учебники, тетради, одежда? Или сигареты у разнорабочих. Тут же неоткуда их брать, никто их не привозит, а окурки каждый день приходится собирать.

Я приподнимаю брови, представляя себе портал в иное измерение, куда лезут курильщики-разнорабочие, чтобы достать очередной блок сигарет. Версия фантастическая, но она хотя бы объясняет, почему в глуши, где нет ни единого магазина, никогда нет недостатка в куреве ни у рабочих, ни у «подмастерьев».

— Когда здесь ни с того ни с сего пошел снег, — Старшая улыбается самой трагичной улыбкой на свете, — у всех вдруг появились теплые куртки. Потому что они были нужны. Потому что все верили и знали, что они у них тут есть. Понимаешь?

— Не уверен, — честно отвечаю я.

Старшая терпеливо вздыхает.

— Просто попробуй достать сигареты.

— Откуда?

— А где они у тебя должны быть?

Я безотчетно лезу в левый карман куртки, и пальцы натыкаются на небольшую прямоугольную коробочку. Изнутри меня колет холодная игла испуга, и я растерянно извлекаю на свет пачку сигарет, кажущуюся призраком какой-то другой, странно далекой жизни, в которой всё вокруг и даже я сам — совсем не такое, как здесь. Зажигалку я нахожу во втором кармане, подношу ее ближе к лицу, чтобы рассмотреть, и беспомощно таращусь на свою находку.

— И здесь… все так могут? — спрашиваю едва поддающимся голосом.

— Нет. Только некоторые. Например, разнорабочие каким-то образом всегда могут достать сигареты. Но, думаю, они просто знают, где их взять, и уверены, что всегда их там найдут. Эта уверенность превращается в необходимость, и сигареты появляются там, где должны быть. А «подмастерья» уверены, что могут достать курево только у разнорабочих, вот к ним и бегают по заученной схеме. Я не знаю, как эта способность распределяется и почему кому-то дается, а кому-то нет. Возможно, это как-то связано с твоим состоянием вне этого места. Или это случайность. Правильного ответа нет.

— Это место, — сглатываю застрявший в горле комок сопротивления, — оно такое одно?

Старшая издает скрипучий смешок.

— Не знаю. Никто не показывал мне карту мест временного содержания коматозников, — едко бросает она. — Все, что я тебе могу рассказать, было собрано опытным путем. Это догадки, домыслы и эксперименты. То, что я могла с кем-то обсудить.

— С Майором? — не удерживаюсь я. Укол ревности прорывается даже сквозь шоковый туман, все еще стелящийся по сознанию. — Он ведь тоже знает?

— Да, — невозмутимо отвечает Старшая и тут же смотрит на меня с осуждением. — Теперь понимаешь, почему я, как ты выражался, «бегала за ним»? Он был единственным, с кем я могла об этом поговорить. С директором у нас как-то… меньше ладилось. Я его не то чтобы недолюбливала, мы просто как будто на разных языках говорили.

Киваю. Может, она и ждет, чтобы я извинился за свои придирки к Майору, но делать это я решительно отказываюсь. Если он все это время знал, что здесь происходит, мог бы не позволять мне считать себя сумасшедшим после пропажи Пуделя, я же тогда реально чуть с ума не сошел! Но Майор предпочел отмолчаться и поиграть в заботливого воспитателя — как всегда, выбрал манипуляции вместо честности. Может, он никому в итоге не желал зла, но пока что его линия поведения все еще вызывает вопросы.

Старшая не дожидается моих извинений за отношение к Майору и вздыхает.

— В общем, если тебе нужны мои домыслы, я предполагаю, что существуют… своеобразные ячейки. Или территории, на которые мы можем попасть, когда находимся в коме. Вряд ли эти территории свои для каждой страны. Здесь, как ты, наверное, заметил, встречаются люди самых разных народностей с отпечатками разных культур. Вероятно, здесь собираются те, для кого школа… или даже школа-интернат — знакомая обстановка. Причем, не только ученики — учителя тоже. Бывают, правда, исключения. — Она замечает мой взгляд и недовольно пыхтит. — Да-да, я про Майора. И не только. Тебе наша учебная программа не казалась нетипичной? Иногда сюда заносит тех, кто здесь явно не к месту.

Я не выдерживаю и достаю из пачки сигарету. Щелчок зажигалки, тихий хруст бумаги, терпко-горький табачный дымок, сизый выдох…