Эсташ Доже и его дьявол

Герцога де Фуа держали в Бастилии. Эсташа, как подозреваемого в более тяжких преступлениях, отвезли в Консьержери и разместили в круглой камере, расположенной в башне. По традиции, это узилище, относительно просторное и светлое, предназначалось для привилегированных заключенных. Там стояла простая мебель, а тюремщик был обязан прислуживать своему поднадзорному. И все-таки это была не Бастилия, а место намного худшее. Сами эти стены и решетки могли сломить человека. Однако Эсташ на допросах держался стойко и решительно отрицал все, что наговорил охваченный раскаянием герцог. Каждый день президент де ла Ревельер являлся к нему, вел изматывающие допросы, но уходил ни с чем. Пока было похоже на то, что Эсташа удастся обвинить лишь в убийстве Луи-Александра де Бовернуа. "Итак, вы признаете, что лишили жизни Луи-Александра де Бовернуа..." — начал Ревельер на первом допросе и осекся, заметив во взгляде подозреваемого глубокое и не наигранное изумление. Эсташ сначала заявил, что знать не знает никакого Луи-Александра де Бовернуа, и только потом до него дошло, что это не кто иной как Паво. Мальчик оказался внебрачным сыном знатного сеньора из Лангедока.

Отчаявшись склонить Эсташа к такому же добровольному признанию, которое сделал его сообщник, Ревельер официально обратился к королю за разрешением провести допрос с пристрастием. Король не позволил применить пытку к дворянину, но, после некоторых колебаний и совещаний с Мазарини, разрешил Ревельеру обмануть подозреваемого, объявив ему, будто позволение получено и только он, президент, по своему природному великодушию не решается прибегнуть к крайней мере. Эсташа отвели в застенок, где показали все приспособления и объяснили, как они действуют. К облегчению Ревельера, этого оказалось достаточно. После экскурсии подозреваемый стал разговорчивее, правда, был склонен цедить признания маленькими порциями, винясь во второстепенном и по возможности утаивая или отрицая главное. Так, он начал с того, что признал любовную связь с герцогом де Фуа и оргии с Паво и хотел ограничиться этим. После того, как Ревельер проявил настойчивость, Эсташ признал и убийство своего слуги Лазара, но причины не назвал, объяснив, что был пьян и ничего не помнит. То, что Лазар был колдуном, он по-прежнему отрицал, называя свидетельства герцога де Фуа и собственных слуг из замка Шевенкур (которые собрали магистраты, откомандированные туда по заданию президента де ла Ревельера) вздором и бредом. Лазар, по его словам, был просто его камердинером. И нет, он, разумеется, никогда не воскресал из мертвых. Видения герцога де Фуа, у которого во дворе по ночам якобы расхаживал утопленник, были вызваны употреблением давамеска или начинающимся сумасшествием. Франсуа Доже де Кавуа и другие жертвы погибли в результате несчастных случаев, о которых он, Эсташ, ничего не знает.

Потребовалась еще одна экскурсия в камеру пыток, чтобы наконец-то зазвучали настоящие признания. Как это часто бывает в таких случаях, один раз заговорив откровенно, Эсташ уже не мог остановиться и сам спешил выложить все. Теперь уже президенту пришлось сдерживать этот бурный поток, потому что слишком часто в нем всплывало на поверхность имя герцога Анжуйского. Впервые о безрассудный страсти Эсташа к брату короля упомянул еще герцог де Фуа, но из его показаний этот факт удалось исключить без потерь, потому что тогда казалось, что он не играет большой роли. Отредактировать подобным образом показания Эсташа было невозможно. Ревельер намекал подсудимому, чтобы тот хотя бы из чувства приличия придумал для своих чудовищных действий какой-нибудь другой мотив, но тот как будто не слышал или не понимал и продолжал твердить свое: все, что он сделал, он сделал только из любви к монсеньору Анжуйскому.

Наконец показания Эсташа Доже де Кавуа, предусмотрительно записанные на отдельных листах, легли на стол короля. Говорили, что его величество был потрясен до крайней степени невероятным характером преступлений, но в особенности невольной, но пагубной ролью, которую сыграл в этой истории его брат. Его величество якобы признался, будто не знает, как ему теперь со всем этим поступить, и даже раскаялся в том, что не дал замять дело, как ему предлагали.

Когда Эсташ наконец разговорился, лето уже давно перешло в осень. Двор герцога Анжуйского вернулся в Пале-Рояль. По утрам газоны в тамошнем саду, все еще ярко-зеленые и свежие, седели от инея, что дало Месье основания извлечь из сундуков свои меха. Кутаясь в русских соболей, он прогуливался вокруг пирамидальных кустов и деревьев, многие из которых, самые нежные и экзотические, уже были заботливо укутаны садовниками на зиму. По правую руку от него шел шевалье де Лоррен, освобожденный из Бастилии после того, как Эсташ своими признаниями окончательно снял с него все подозрения. По левую — граф де Гиш, который все еще хромал и при ходьбе сильно опирался на трость. Месье заботливо предложил ему не ходить, а посидеть, но Гиш отказался: ему было нужно разрабатывать ногу.

Естественно, предметом разговора являлся Эсташ. Содержание его признаний по воле короля оставалось тайной, но слухи, естественно, ходили, и это не могло не тревожить верного друга.

— Я был вчера у мадам д'Олонн, — рассказывал Гиш, — так там только и разговоров было, что о Доже. Чего я только ни наслушался, волосы дыбом! Развейте, умоляю вас, мои страхи, монсеньор, и скажите, что его обвиняют только в убийстве этого несчастного мальчика. Уж вы-то всегда все знаете.

Убийство Паво Гиш не считал таким уж страшным преступлением, тем более, у Эсташа и герцога де Фуа имелись основания для этого, да какие, чёрт побери, основания! Если бы Гиша кто-то заразил дурной болезнью, эта сволочь не отделалась бы так легко.

— Этот человек, — заявил Месье, рукой в перчатке трогая пунцовую осеннюю розу, — не стоит ни вашего беспокойства, ни вашей дружбы. Забудьте о нем, мой дорогой.

— Бррр! Я как будто слышу голос вашего брата! Что с вами, монсеньор? Вы всегда были сама снисходительность и доброта. Мне казалось, вы расположены к Доже. Но пусть бы он лишился вашей милости, прикончив вашего любимого пажа, я, уж простите, продолжаю считать его своим другом. В конце концов, я обязан ему жизнью.

— Это ваши счеты с ним, — вмешался шевалье де Лоррен. — Вашу жизнь он, допустим, спас, мою же попытался отнять. Нам не понять друг друга.

— Попытался отнять?.. — Гиш окинул его недоверчивым взглядом. — Каким же образом? Хотите сказать, он вызвал вас?

— Уверяю вас, — отрезал шевалье, — в этом случае я не имел бы к нему никаких претензий.

— Давайте покажем нашему другу протоколы, милый, — вдруг предложил Месье.

Шевалье ухмыльнулся проказливо, как мальчишка.

— Но ведь это такая тайна, всем тайнам тайна, — заметил он.

Недавно король под большим секретом вручил копию протоколов брату. Это чтение, по его замыслу, должно был оказать на последнего педагогический эффект. Пусть полюбуется, каких выродков и подонков он пригревает на груди и как они относятся к нему самому. Несчастная страсть Эсташа, изложенная сухим, лишенным украшательств и недомолвок слогом судейского писаря, и столь же однозначно и безыскусно описанное поведение Месье показались его величеству даже более шокирующими, чем отцеубийство и оборотень в услужении у придворного (в оборотня он, впрочем, так и не смог поверить до конца и решил для себя, что Доже де Кавуа сам стал жертвой некой изощренной мистификации, что, впрочем, не оправдывало его и не смягчало преступность его намерений и поступков). "Вам будет полезно знать, как выглядит ваше поведение со стороны, — заявил Людовик брату. — Оно не просто бабье, оно, прости господи, как у бабенки наихудшего сорта". "Посмотрим, какой сорт бабенок вы считаете наихудшим", — ответил Месье, принимая запечатанный пакет, содержавший заветные признания. После этих слов ему пришлось в прямом смысле слова спасаться бегством.

Хотя король сурово предупредил его, что содержимое пакета строго конфиденциально и любой, кто сунет в него любопытный нос (пусть даже с соизволения Месье), понесет немедленную кару, герцог Анжуйский тотчас нарушил запрет, показав протоколы шевалье де Лоррену и маркизу д'Эффиа, которые и так знали слишком много, и по справедливости следовало представить им картину целиком. Теперь он посвятил в тайну Гиша: верный друг тоже имел право знать все.

-Да он же просто-напросто безумен! — воскликнул Гиш, даже не дочитав протоколы до конца. — Я не знаю, что там с беднягой де Фуа, но что у Доже не все дома, ясно как божий день. Он оговорил себя в белой горячке! Как можно относиться к этому всерьез? Монсеньор, только не говорите мне, что вы верите в это! Вы ведь не суеверны, я никогда не забуду, как вы защищали меня, когда меня пытались обвинить примерно в том же самом. Кому, как не вам, знать, что такого просто не бывает на свете!

Месье и шевалье переглянулись. Они оба были, в общем-то, готовы к такой реакции. Не далее как сегодня утром, когда они, по своему обыкновению, болтали, еще не встав с постели, они говорили о том, что, вздумай они даже нарушить запрет короля и рассказывать на каждом углу историю про оборотня, им никто не поверит. Они и сами себе временами не верили и пытались найти случившемуся какое-то "разумное объяснение".

Король все-таки не решился отдать преступников под суд, потому что в этом случае их история неминуемо получила бы огласку. Вместо этого он тайным указом отправил обоих в заключение.

Герцог де Фуа, впрочем, провел в Бастилии только два года. Затем он был без лишнего шума выпущен, по-видимому, по причине прискорбного состояния здоровья. Он протянул еще год в своем отдаленном замке Рандан, что в горах Оверни, и умер, едва достигнув возраста двадцати восьми лет.

Поскольку герцог умер бездетным, его титулы и владения унаследовал граф де Руасси. Он был настолько устрашен преступлениями старшего брата и его безвременной и бесславной кончиной, что отныне вел исключительно праведную жизнь и, едва ли не единственный в роду герцога д'Эпернона, отличался искренней набожностью. Эсташу было суждено жить долго, хотя и безрадостно. Вначале королевским указом его поместили в монастырь Сен-Лазар, где, рядом с распутниками, пьяницами, игроками, раскаявшимися богохульниками и вероотступниками, ему предстояло оплакивать и замаливать свои грехи. Но история Эсташа Доже вызвала в свете слишком большой ажиотаж, пусть даже детали ее были доподлинно неизвестны (скорее, это только способствовало ажиотажу, ибо там, где скрывают правду, тут же рождаются самые фантастические и волнующие слухи). В Сен-Лазар под разными предлогами постоянно наведывались любопытные, чтобы взглянуть на знаменитого узника, а если повезет, то поговорить с ним и разузнать что-нибудь из первых уст. Короля по понятным причинам раздражало это внимание, и в конце концов Эсташ был переведен в крепость Пиньероль в горах Пьемонта, причем его величество не ограничился тем, что отослал беспокойного узника из столицы туда, где его не смогут посещать толпы зевак. Если Людовик брался за что-то, он делал это основательно. Специальным указом коменданту, охране и другим заключенным Пиньероля запрещалось проявлять какой-либо интерес к новичку и разговаривать с ним. Даже его имя, известное только коменданту, запрещалось называть. Отчасти это принесло результат: об Эсташе постепенно перестали говорить. Царствование Людовика Великого было отмечено не только ростом могущества Франции, строительством Версаля, отменой Нантского эдикта и неслыханным расцветом науки и культуры, но и множеством громких злодеяний, с которыми были связаны самые известные и знатные имена. После суда над маркизой де Бренвилье или шевалье де Роганом, после "Дела о ядах" слава Эсташа Доже де Кавуа несколько потускнела. Но с течением лет стали появляться другие слухи — о таинственном узнике, чью личность по каким-то причинам скрывают настолько тщательно, что он, якобы, даже носит на лице бархатную маску. Некоторые уверяли, что маска железная и даже запирается на ключ.