Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Понимаю, батюшка.

— Так веди себя поумнее. Сейчас я тобой доволен, не дай мне повода для разочарования.

— Да, батюшка.

— Вот и ладно, Устяша. Будь умницей, и я тобой доволен буду.

* * *

— Устя, можно?

Илья поскребся робко, в светелку вошел чуть не пригнувшись. Задело его утреннее происшествие.

— Можно, братец. Что надобно?

— Спросить. Я ж правильно понял, это с меня как порчу сняли?

— Правильно.

— А опять она прилипнуть не может?

Устя только плечами пожала.

— Думай, кому ты зло сделал, кому дорогу перешел. Тогда и ответ будет. Я этого не знаю, волхва тоже не знала.

— Ага. Устя, а если еще раз... ну тогда... как?

— Никак, Илюша. Кроме священной рощи нигде аркан не снимут. Никто не поможет.

— А в храме?

— Сходи в храм. Помолись, опять же, пост начинается, лишним не будет.

— А поможет?

— А что ты у меня спрашиваешь? Я не волхва.

Илья только глазами сверкнул. Но ругаться не стал, попробовал руками развести.

— Устя, а ежели я тебя в рощу отвезу?

— А мне туда зачем?

— Я бы тебя отвез, а ты бы спросила, как от этого защититься можно?

Устя задумалась.

Так-то и правда, хорошо бы брата уберечь. Один раз на него аркан накинули, ну и второй не за горами будет. Как поймет ведьма или колдун, что сброшена его удавка, так и повторит. Долго ли, умеючи?

А если у Ильи какая-никакая защита будет — уже легче. Он и сам себя в обиду не даст, ну и... оберег тоже поможет.

— Хорошо. Когда поедем?

— Постараюсь я побыстрее время выбрать. Сама понимаешь, тебе туда не к месту ездить, да и мне не надобно бы....

Устя понимала.

Старая вера последнее время не модная стала.

Модная!

Страх сказать, какое слово гадкое! Мода! Погремушка красивая, да пустая, из рыбьего пузыря дутая. Ни к делу не приставишь, ни к месту, разве что малыша в люльке развлекать. И то недолго.

Вот и мода... для тех, кто в колыбели еще лежит. Те, кто поумнее, уже за чем интересным тянутся.

А уж вера — и мода?

Уму непостижимо!

Вера от отцов, от дедов... и какая-то погремушка!

И ведь считаться с этим приходится. Илье — он при царе состоит. Ей — она как бы почти невеста царевича. Так что отец и мать не одобрят, а они в своих детях властны. А сидеть до свадьбы взаперти ой как не хочется. Да и нельзя.

— Хорошо, братец. Едем вместе, молчим вместе, отвечать, ежели что, тоже вместе будем. Отцу сказать не хочешь?

— Не хочу.

— Почему так?

— Помочь он ничем не сможет, равно как и матушка. А переживать будут. Ежели я сумел беду накликать, я с ней и справляться должен.

Устя на брата с новым интересом поглядела. А ведь и правда — вырос? Или... или в той жизни на него влиял аркан, не давая слишком сильно чувствовать, желать, мечтать? Могло и такое быть.

— Хорошо, брат. Справляйся, а я тебе помогу, чем смогу.

— Да сможешь уж... Устя, ты про Машку Апухтину, дочь Николки Апухтина не знаешь чего?

— Знаю. А тебе к чему?

— Отец меня на ней обженить хочет. Так что ты про нее знаешь?

Устя и задумалась.

А правда — что?

Ровно то, что с ней получилось, в той, прошлой жизни. А вот о чем она думала, чего хотела, любила брата или нет, что у нее на душе было?

Не знала.

Разве что...

— Братец, когда захочешь, я разузнать попробую. А пока могу только сказать, что она красивая.

— Красивая?

— Да. Волосы светлые, пшеничные, глаза большие, карие. Такая... при формах, — Устя показала на себе раза в два больше, чем у нее было, и заметила гримасу на лице Ильи.

Недоволен?

Или...

Минутку? А почему ей это в голову раньше не приходило?

— Илюша... ты другую любишь?

Брат замялся, и Устя поняла — угадала.

— Илюшенька, я с отцом поговорить могу! Ежели тебе кто другой по сердцу, может он и согласится? Я сейчас у него в любимицах буду... до Красной Горки, а то и потом. Хочешь? Сделаю!

Илья серьезно поглядел на сестру.

А ведь и правда — сделает.

Увидела что-то, поняла, поддержку предложила, и действительно к отцу пойдет, не побоится.

— Устя... тут ничего не сделаешь.

Устинья долго не думала. А что сложного-то? В монастыре она таких историй слышала-переслышала. От каждой второй, как не от каждой первой.

— Замужем она? Или другому обещалась?

— Замужем. Откуда ты...

— Так чего ж сложного — догадаться? Муж хоть старый?

— Молодой.

— Это хуже. А бабе чего не хватает? Ежели муж у нее молодой, так ей и с мужем должно быть неплохо? Или он дурной какой? Пьет, бьет ее? По другим бабам бегает?

— Н-нет, — с заминкой ответил Илья. И задумался.

А правда — чего? Чего может не хватать царице?

Про любовь, конечно, думать приятно, а только... любовь ли это? Или что-то другое? Илье любви хотелось. Но — и правда? А что не так с государем?

Не косой, не кривой... просто — не такой?

— Она его просто не любит.

Устя кивнула.

А, ну и такое бывает. Выдали по сговору, а человек не мил. И хоть ты мир обойди, а мил он тебе не будет! Сколько караваев железных не сгрызи, сколько сапог железных не сноси...

Это не сказка. Хотя и в ней намек. Иногда невзгоды пуще радости сплачивают, новое в человеке показывают. Но тут иное, похоже.

— Хорошо. Помолчу я, Илюшенька. А ты о другом подумай. Когда связь ваша закончится... сколько она уже длится?

— С полгода.

— Вот, закончится она рано или поздно. Или ты, как в глупых франконских пиесах, через окно удирать будешь, или она в монастыре окажется... всякое быть может.

— Может, — помрачнел Илья.

И будет.

Устя ему о том сказала, о чем он и сам знал. Просто... не хотелось думать. А ведь сколько веревочке не виться...

— А петле быть.

— А?!

— Сколь веревке не виться, на конце ее — петля.

— Устя!

— То не я сказала. Илюша, я на Апухтину погляжу поближе, найду повод. А ты... ты тоже подумай. Не оттуда ли твой аркан?

— Э...

— Я тебя не прошу все прекратить. Но подумать-то можешь?

— Могу. Подумаю я. Обещаю.

Устя коснулась руки брата.

— Побереги себя, Илюша.

А то ведь я тебя поберегу.

Правда, с кем же у тебя связь?

Ничего, в палаты царские попаду — разъясню. Потому что там она, это уж точно. Ты либо на службу ходишь, либо дома, либо в поместье... не бывало такого, что ты ночами отсутствуешь. Значит, в палатах.

Посмотрим.

И приглядимся. Не оттуда ли твоя беда пришла? Это ты считаешь, что никто и ни о чем не догадывается. А ведь часто наоборот бывает. Любовники и не подозревают, что о них знают.

Посмотрим.

Устя улыбнулась брату. Договор был заключен.

* * *

Поздно вечером Устя сидела у окна, вышивала шелком. Чего ж не шить, когда есть он?

Грустила.

Отец ей доволен будет или нет — то неважно. А вот что в палаты царские она поедет...

Это важно.

Ради этого она и лгала, ради этого овечкой прикидывалась, ради этого глазами хлопала. Фёдору голову морочила...

Только бы успеть.

Только бы не опоздать...

Ветер стукнул в цветные стеклышки, распахнул одно из них.

Устя посмотрела в окно. Поежилась.

На улице медленно падал первый, еще робкий и неуклюжий, реденький и неуверенный в себе снег. Девушка высунула в окно руку, поймала снежинку, лизнула...

Первый снег.

Глава 12

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Время заполночь, а я не могу спать.

Не помогает даже правильное дыхание.

Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.

Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание — помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.

А сейчас все можно изменить.

Он жив!

Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам... не допущу! И только ветер глухо воет за окном...

А есть ведь еще и брат.

В монастыре одна у нас была...

Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.

И отомстила страшно.

Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.

Обоих.

По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так — несколько лет.

Оба умерли.

Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила, да и в монастырь подалась, грехи замаливать.

Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?

Ой как мог!

Я посмотрю, пригляжусь.

Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась...

Кто?!

Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!

Все потеряла, что могла, самую жизнь свою — и ту провела бессмысленно.

Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас... надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.

Хоть как...

Завтра будет тяжелый день.

* * *

— Устяша... ну-ка поворотись!

Палаты царские — особое место.

Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.

Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так — обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,

Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца — все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать — воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело — наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею — только одно украшение — кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий — ничего.

— Хоть жемчуга бы надела, — ворчала боярыня, влезая в колымагу.

— Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат...

— Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

— Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так... пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

— Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

— Так и что с того, маменька?

— А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что...

— Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Владимирович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

— Можно.

— Государыне вдовой, говорят, все лембергское и джерманское мИло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие... ежели что — хвали все лембергское смело, ей понравится.

— Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?

— Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала — не потаила.

— И на том спасибо, Устяша.

— Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.

Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.

Свысока.

Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая...

А Устя стояла — и слезы глотала. Стояла — и молчала. Стояла и головой кивала.

А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, ринула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа...

Может, сегодня Устинья его и найдет?

Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали...

Не надо о том думать.

И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой, тяжко...

* * *

Фёдору у крыльца ждать не по чину было, а вот Михайле — в самый раз.

Он боярина и встретил, поклонился, улыбнулся — боярин Заболоцкий так и расплылся.

— Михайла, поздорову ли?

— Благодарствую, боярин. Все благополучно. Дай Бог и тебе здоровья, и семье твоей....

— Ну, дочь мою, Устинью, ты знаешь. А вот и супруга моя, Евдокия.

Боярыня чуть поклонилась, но промолчала. Мужчины беседуют.

— А мне царевич поручил вас встретить и сопроводить. Знаю я, боярин, ты в палатах частый гость, а все ж к царице вдовой так просто не пропустят.

Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает...

Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.

Такое же.

Совсем такое.

Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы Росские.

Фёдору захочется все, как в Лемберге устроить.

Водопровод новомодный сделать, стены побелить, позолотить, картины в рамах тяжелых на них повесить... как по Усте, так те картины на заборе бы развесить — ворье отпугивать. Да вот беда — прохожим плохо будет.

Такие там пакости изображены были.

Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.

Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман — у них своей истории почитай, что и нет. какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?

Латам и грекам — тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.

А чем росские хуже?

И больше их, и краше, и уж всяко картины приличнее будут!

Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал... ровно безумец. А что могла Устя сделать?

Только плакать.

Сейчас она плакать не будет.

Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож, да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.

Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти — можно.

Смута начнется?

А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.