Задумавшийся о судьбе богатств империи Никита чуть ни брякнулся на мостовую, когда невдалеке раскатисто громыхнула пушка. Что, блин, стряслось?!.. О, чёрт, рядом же Петропавловка, а выстрел — значит, полдень!
И только он помянул дьявола, как прямо над головой возмущённо забухал большой церковный колокол: "Что же ты, гад, непотребное мелешь! Ух, я тебя, ух..!" Тут же скорым перезвоном, как старушки-приживалы, затрещали колокольчики помельче: "Так его, злыдня, так его, так его..!". Ошеломлённый пришедшей в голову метафорой, Никита затравленно поднял глаза. И обомлел! По левую руку высился до боли знакомый объект — Сампсониевский собор. Величественный храм в стиле нового (на тот момент) русского барокко, заложенный по велению Петра I Алексеевича в память разгрома шведов под Полтавой 27 июня 1709 года, аккурат на день поминовения преподобного Сампсония Странноприимца. Тот самый храм, чудом сохранившийся до третьего тысячелетия памятник архитектуры, к тому же действующий, мимо которого топ-менеджер Никита Буривой чуть ли не ежедневно подвозил домой продавца-консультанта Гюльнару Хабибуллину. Ей же Бог, один в один!
Он, едва сдерживая слёзы вдруг нахлынувшей тоски, сорвал шапку и размашисто перекрестился на венчающий храм восьмигранный шатёр с окошками-"слухами". И тут же уловил на слух босяцкую скороговорку:
— Вершайте, лох стельмошится! А громотуха хлябая...
"Глядите, мужик с ума сходит! А повозка большая..." — без труда перевёл Никита. Понимающе подмигнул и Терпигорец. Не зря всё же демон Мазурик обучал их тайному языку бродячих коробейников-офеней!
От ворот при въезде в собор на гостей из Будущего пристально взирала "приземлившаяся" стайка оборвышей. С полдюжины мальцов сидели смирно, разговор вели "авторитеты" — двое чумазых босяков лет по двенадцати.
— Громотуха хлябая, — согласился с глазастым подельником второй, на вид более осторожный и смышлёный. — Стодна громотуха...
"Богатая повозка", — перетолмачил Никита. И еле сдержал смех. Попали на гоп-стоп!
— Увачим забуторку (стащим багаж)? — разгорячился первый, кивая на запятки кареты, где покоился сундук с яблоками и драгоценной боливийской картошкой.
— Клёво бы, да базловато... Влопаемся!
"Хорошо бы, да опасно... Попадёмся!"
— Сбондим и рыхло уякутим!
"Ах, сопрёшь и быстро удёрешь? Вот тут, братец-беспризорник, ты ошибся! Удирать придётся много раньше"... Никита поворотил коня, привстал на стременах, щёлкнул плетью и негромко прошипел:
— Ухлюйте на мас, лащата, — отстехните! Подъюхлю — закоцаю!
По-русски это означало: "Слушайте меня, пацаны, — отвяжитесь! Поймаю — изобью!"
— Лох по-фене зетит (мужик на языке офеней говорит)... — пробормотал осторожный, выпучив от удивления глаза. — Влопались!
Глазастый мигом подскочил.
— Ердаем рыхло (убегаем быстро)!!!
Огольцы, точно стая голубей, шурша обносками, как оперением, рванули с места и исчезли в недрах храма Божия.
— И да вразумит вас там Господь на путь истинный! — перекрестив их вслед, без тени иронии проговорил Никита. — А то ведь по горячности напоретесь на изверга какого, так и вправду до смерти закоцает на месте преступления. Или кандалами терпигорцев зазвените в Нерчинском остроге...
Он ещё раз с тоскою в глазах поглядел на собор и повёл Шайтана дальше по проспекту со словами:
— Поехали! — как скажет в своё время Юрий Алексеевич Гагарин...
— Ты бы, это, потише, Кузьмич! — остерёг его возница.
Никита обернулся.
— Я, что, громко? — спросил, виновато потупив взор. — Извиняюсь, более не повторится!
Хотя и подумал при этом: "Не твоё собачье дело!"...
А ещё при этом кое-что увидел — как вдоль незамысловатой чугунной решётки крадётся один из младших босяков, лет десяти, молчавший в обществе "авторитетов". Сызнова обращаться к языку жуликоватых коммивояжеров не хотелось, и Никита, покачав головой, лишь пригрозил мальчишке пальцем. Однако тот вдруг бросился наперерез и ухватил его за расшитый сапог.
— Дяденька, не бей!
Никита деликатно высвободил обувь.
— Да я, в общем-то, не собирался... Чего надобно, варнак из молодых, да ранний?
— Дяденька, меня... это... меня господин Смотрящий послали, чтобы... это, значит... ну, чтобы проводить до речки. Там вас ожидают, чтобы... это... на другую сторону перевезти.
Никита, по совести сказать, даже не удивился. Ну, так, совсем чуть-чуть...
— Ах, вот как?! Что ж, совсем другое дело! А то давай на ходу подмётки рвать... Как зовут тебя, провожатый?
Малец шмыгнул носом и утёрся рукавом.
— Никиткой с утра кликали.
— Хм! Странно, меня — тоже... А батюшка как прозывается?
Тот помолчал, пряча глаза. Старший же тёзка прикусил язык: наверняка ведь сирота или подкидыш!
— Кузьмой, кажись, погоняли... — наконец прошептал пацан. — Не помню точно, много зим с тех пор минуло. Запорола его дворня барская...
На этот раз у есаула натурально выступили слёзы. Впервые за всё это время в черепе забилась мысль: "Как там мой Добрыня?! Один ведь одинёшенек, да ещё оглушён транквилизатором! Что с ним станет, если батька отдаст Богу душу здесь, спасая мир?!"... И до того ему вдруг стало страшно, до того горько, до того тоскливо, до того муторно, хоть ты удавись! Хорошо ещё, что Гюльнара далеко, в салон-вагоне, а то неминуемо наговорил бы гадостей. Может, даже предложил расстаться навсегда...
Кое-как успокоившись, он потрепал русые волосы мальчонки.
— Прости, маленький братец, прости, двойной мой тёзка, я не знал... Полезай-ка на козлы, будешь оттуда указывать дорогу. Заодно перекусишь... Адам, стукни в окошко Гюльнаре, пускай организует провожатому горячий бизнес-ланч!
— Бизнес-ланч, говоришь... Ты бы, Кузьмич, в натуре следил за базаром! — повторно остерёг его Терпигорец.
И был абсолютно прав. Но как же, дьявол его раздери, не вовремя! Потому, что Никита нашёл, на ком выместить тошнотворную злобу. Он поворотил гайдамака к экипажу и негромко прорычал:
— А не хер мне тут, блин, указывать! Я тебе, блин, кто здесь?! Ты, блин, за свои рамсы в ответе, я, блин, за свои!
Он нарывался на скандал, прекрасно понимая, что в данном случае не прав, как никогда прежде. Но, увы, сдержать себя не мог. Сказалось всё: и усталость, накопившаяся за период подготовки к выезду, и напряжение второго дня в чуждой эпохе, и ответственность за исход операции — больше того, за жизнь каждого из её участников, — и мысли о сыне, и понимание того, в какую авантюру они вляпались... И этот Адам ещё, чёрт бы его, напарничка, побрал!
Благо, вмешалась Гюльнара.
— Прекратить! — воскликнула она через оконце. — Ники, держи себя в руках! Адам, а ты не обращай внимания, это всего лишь нервный срыв. Не будь тебя, он облаял бы Глузда. Или меня. Или коня. Или, вон, соборную оградку... Просто ему нужно было выплеснуть эмоции.
Ну, да, похоже, так он и есть! Никита съёжился и повинился перед подчинёнными:
— Извините, ребята, впрямь что-то в башке перемкнуло... Извини, Адам Никандрович!
Терпигорец всё это время оставался спокойным, как чугунная решётка.
— Не парься, Кузьмич, всё путём. Не ты в этом деле первый, не ты, будем надеяться, последний... Проехали!
Никита, улыбнувшись, сунул ему пятерню.
— Проехали! Ну, и поехали, что ли?
Ну, и поехали...
А Никита Кузьмич-младший безучастно чавкал, поглощая бутерброды с бужениной под горячий сбитень. И только он один услышал заключительный аккорд скандала в исполнении Адама:
— Поехали? Ну, что ж, поехали! Наступит время "Ч", там поглядим, кто из нас — куда...
Но промолчал.
Потому промолчал, что здорово расстроился.
Потому расстроился, что "попал на бабки"!
Дело в том, что юный прощелыга под шумок скандала слямзил из кармана Терпигорца пятачок. В головокружении от успеха вслед за ним потянул и второй. Тащить же третий не по-детски мудро остерёгся, потому что гости северной столицы взяли себя в руки, а ситуацию, стало быть, — под контроль. Не забалуешь! Сорвалась перспектива за минуту расчудесным образом обогатиться... Хило, кульмас бы чони съюхтил (плохо, чёрт бы их побрал)!
Впрочем, на берегу Невы расчувствовавшийся Никита объявил короткий роздых, отозвал мальчонку в сторону и презентовал ему щедрую горсть полушек.
— Раздербанишь с пацанами по понятиям.
И присовокупил серебра, сколько рука захватила из кошеля.
— А вот это, сиротинушка, лично тебе! Спрячь до времени подальше и, мой тебе совет, пусти на благое дело: завязывай с бродяжничеством и татьбой, купи себе приличную одежонку да устраивайся подмастерьем, вон, хотя бы на охтинские верфи. Раз пользуешься доверием самого господина Смотрящего, голова у тебя наверняка варит будь здоров. Жизненного опыта хватит на троих. Выучишься ремеслу и грамоте, так, пожалуй, в большие люди выйдешь. Во всяком случае, не пропадёшь. Искусный труд, он, братец мой, всегда востребован, больше того — в почёте.
С минуту шкет, ни разу не моргнув, глядел есаулу в глаза и наконец глухо проговорил:
— От нас вообще-то не уходят...
"Так и есть, — мысленно согласился с босяком Никита. — Как везде, как отовсюду. Мне, вот, тоже не дают уйти. Делать больше нечего на пенсии, как только раз от раза мир спасать!"...
— Не уходят... — повторил он за несовершеннолетним тёзкой. — А откуда, по-твоему, уходят, когда Бог на душу положит?! Разве что, наверное, из жизни... Но я могу переговорить о тебе с господином Смотрящим — он поймёт и отпустит в люди.
Однако же Никита-младший к тому времени явно принял на свой счёт судьбоносное решение. Хотя озвучил его после долгой паузы и явно не без колебаний.
— Останусь, пожалуй, при своих... Воля дороже!
— Воля... — пробормотал Буривой.
И подумал: что бы ты в ней понимал, сопляк?! Ты ведь имеешь в виду волю как свободу решений и поступков. Считаешь себя ныне вольным человеком — в отличие от невольника-отца. Но, увы, всё в этом мире относительно. Батю неволил душегуб-помещик, тебя — воровские иерархи. А попадёшься, не дай Бог, на татьбе, к ним добавятся каторжанские власти. Если только доживёшь до каторги... По-настоящему свободны от чужого гнёта лишь голодные люди искусства, наркоманы, алкоголики да сумасшедшие, ибо живут они вне рамок общества, в своих мирах — надуманных, навеянных, накуренных, нанюханных, наколотых, напитых и набитых... Ты — другой. Ты — по жизни натуральный. Во всяком случае, пока... Жаль только, пропадёшь не за понюшку кокаина!
— Ну, что ж, воля твоя, — Никита горестно вздохнул, отечески потрепал вихры мальца. — Вольному воля, спасённому рай. Только помни: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
В ответ на сентенцию босяк лишь шмыгнул носом, и Буривой пояснил:
— Иисус Христос, Спаситель наш и Заступник, помогает восстать из пучины греха лишь тому, кто сам расстарается на пути к праведной жизни. Вот так-то, младший братец!
Тот надолго задумался, наморщив лоб и забавно шевеля губами, а в результате вывел далеко не детское резюме:
— Иисус Христос, Спаситель наш и Заступник, помогает восстать из пучины греха лишь тому, у кого мошна деньгой набита. Вот так-то, старшой!
И протянул Никите два медных пятака, кивнув на Терпигорца.
— Отдай ему потом, ладно?
— Ладно, — согласился тот. — Ловко ты его обчистил!
— Зачем обчистил?! Он обронил — я подобрал.
— Молодец! — от души похвалил Никита. — Раз подобрал и вернул, значит, не всё ещё потеряно... Ну-ну, Сусанин, и куда это ты нас привёл?
Малолетний полупроводник (проводник в один конец) привёл казачью экспедицию как раз туда, где сотню с лишком лет спустя Неву пересечёт Литейный мост. Туда, где ныне по правую руку ощетинилась равелинами крепость, указующая в небеса шпилем собора во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Где там же, справа, только ниже по течению, под прикрытием пушек твердыни жались к воде адмиралтейские верфи, офисы крупных негоциантов, аглицкие парки, Эрмитаж и зимняя резиденция государыни Екатерины II Алексеевны. Где слева у излучины реки просматривались новостройки Смольного собора. Где прямо на противоположном берегу курился дымами императорский литейный двор. Где бабы, словно озабоченные чайки, копошились в портомойнях. Где... А где, блин, самый главный дом?!
Заворожённый фантасмагорическими видами изначального Питера, Никита вглядывался в очертания левого берега Невы и не мог понять, куда подевался претенциозный комплекс зданий, разделенный между Управлением ФСБ и Главным Управлением внутренних дел по городу Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Где, чёрт возьми, "Большой Дом" — место службы майора Буривого вплоть до увольнения в запас?!..
Ах, да, конечно! О чём речь?! Его возведут лишь через 165 лет, а то, что свербит сейчас в мозгу бывшего офицера антитеррористического подразделения, — своего рода фантом, ощущение боли в отсутствующей конечности, только не после ампутации, а задолго до того, как сия конечность отрастёт...
Никита потряс головой, разгоняя морок, и подумал: "Да, это конфуз, который лучше не озвучивать, а то, блин, кранты имиджу вменяемого человека".
Их экипаж сейчас был припаркован на обочине грунтовой дороги, проторенной колёсами и полозьями волокуш вдоль русла реки, шагах в ста от кромки воды. По некоторым особенностям рельефа Буривой сделал вывод о том, что именно здесь много лет спустя врастёт в пологий бережок опора Литейного моста. Однако само место выглядело странноватым. Во всяком случае, не вписывалось в общую картинку. Что смутило в нём пришельца из иных времён? Режущая глаза дичь. Мороз по коже от чего-то древнего, чужого, мрачного, недоброго. Предощущение какой-то дремлющей угрозы...
Монолитных набережных, разумеется, до поры не существовало в помине, однако берег сплошь был укреплён высокими срубными конструкциями с каменной засыпкой и накатом из брёвен, застеленным поверху обрезной доской. Из срубов тут и там торчали причалы на сваях, к ним же были пришвартованы наплавные дебаркадеры с аппарелями для въезда транспорта на баржи. По меркам своего времени вполне добротно — тут предкам и защита от наводнений, и сплошная пристань.
Да вот только не совсем сплошная!
Участок берега протяжённостью метров триста выглядел так, будто над ним "поработал" локальный тайфун. Голая пустошь. Серый песок пополам с галькой. Валуны, занесённые сюда, видимо, ещё ледниками. Ни травинки, ни пятнышка мха, лишь смрадные ошмётки водорослей, намытых недавним разливом Невы. Ни единой колеи, ни следа лап животного, ни оттиска людской туфли, ни даже пёрышка чайки, обожающей ковыряться в нечистотах... Унылое место. Пристанище нежити. Жуткое зрелище!
— Так куда ты, братец, нас привёл? — повторил вопрос Никита и, оглядевшись, поёжился. — Как-то невесело здесь...
— Это не я привёл, а ты, — парировал босяк. — Сам же тут остановился. Аккурат против Атакан-камня.
— Ах, вот оно как! То-то меня в озноб кидает...
Атакан! Ну, да, район Литейного моста... Жертвенный алтарь допотопных язычников, камень-вампир, ненасытный кровопийца! Зримое подтверждение того, о чём искони твердили иудеи-каббалисты: душе мерзавца не место на небе, она поглощается камнем. Например, таким, как Атакан. Воинственные народы дохристианского северо-запада приносили у его лежбища человеческие жертвы, моля богов своих о непреходящих победах над врагами, и неосторожно пробудили кровью душу негодяя, заключённую в холодном камне. Чёрную душу. Безжалостную душу. Да ещё подпитали её эманацией своих отнюдь не добрых помыслов... И никому с тех пор не стало от Атакана пощады! Камень требовал новых и новых жертвоприношений. Не получая же оных в достатке, насылал на людей голод и мор, палил огнём жилища и посевы, топил челны в водоворотах, прорубал гибельные полыньи на переправах по зиме, заливал селения водами речными и небесными... И воззвали тогда предки к духам Ладоги альдогам: спасите, урезоньте кровососа! И смилостивились духи над язычниками, и пустили Неву в новое русло, и поглотили воды ея камень Атакан на веки вечные...
