— Конечно, в таких вещах полностью быть уверенным нельзя, это верно. Да только история показывает, что предают именно тех, кто и без того слаб, к сильным же многие стремятся в союзники.

— Так рассуждают только шкурники и трусы, — ответил Асеро, — благородный и мужественный человек не предаёт никогда.

— Можно сказать и так, — примирительно ответил Дэниэл, — но тогда получается, что шкурников и трусов большинство, герои же — редкие исключения. И это не удивительно, ведь у шкурников больше шансов выжить.

— Только если они в меньшинстве, — ответил Асеро, — племя трусов не протянет и дня, даже слабый противник его легко уничтожит. А что касается "Непобедимой Армады", то причина её разгрома как раз в том, что испанцы поставили прибыль выше всего. Ведь её суда — это были суда купцов, лишь временно арендованные Испанской Короной. Ну а купцы, гонясь прежде всего за прибылью, скупились на ремонт, и потому суда у них были далеко не в лучшем состоянии. Потому флот вашей родины, для которого боеспособность была важнее прибыли, и оказался сильнее.

— Я вижу, что Вы, Ваше Величество, очень хорошо осведомлены о европейских делах, — почтительно произнёс Дэниэл.

— Разумеется, — ответил Асеро, — мы знаем о вас куда больше, чем вы о нас.

Дэниэл сказал так почтительно, так как понял, что дела плохи. Значит, Инка понял, что в Англию они не ездили, и все ответы заготовлены заранее. Но ещё больше его раздражало то, что он не понимал, с кем имеет дело: на вождя дикарей, готового за блестящие бусы отдать хоть землю предков, Первый Инка никак не походил. Он учтив, умён, образован... Но и на европейского дельца он тоже не похож. Похоже, Дэниэл столкнулся с новым для себя типом людей, а значит, надо его сначала изучить, прежде чем рисковать ему диктовать. А Розенхилл слишком уж распоясался, нельзя так, по крайней мере, пока. Нужно попробовать нащупать у них слабые места, а это, похоже, не техника. Но что?

Асеро тем временем говорил:

— Заранее должен вас предупредить, что в нашей стране нельзя делать некоторые вещи. Нельзя приставать к нашим женщинам с непристойными предложениями, нельзя склонять к принятию вашей веры, нельзя склонять к незаконной торговле и прочим нечестным вещам. Нельзя также посягать на святыни и непочтительно отзываться о Крови Солнца.

— То есть, нельзя говорить что-либо дурное ни о каком инке? — переспросил Бертран.

Первый Инка ответил:

— Не совсем так: критиковать конкретного инку у нас вполне можно, но, упоминая все его дурные поступки, необходимо добавлять, что это недостойно крови Солнца. Тогда при свободе критики отдельных дурных сторон нет подрыва устоев. Однако, — добавил Инка, — вам это не так уж чтобы важно, ведь вы не знаете сути нашего государственного устройства, да и не хотите её изучать, так что лично вам я в эти дела лезть не советую.

— А мне было бы интересно ознакомиться с вашими философами, — сказал Бертран.

— Ну, коли интересно, то нет проблем, — ответил Первый Инка, — тем более что наши учёные ? тоже одна из сторон, крайне заинтересованных в контактах с Европой.

— А учёным тут что за дело? — спросил Розенхилл.

— Очень простое — их интересуют ваши книги и вообще обмен знаниями. Конечно, бескорыстный обмен был бы много лучше торговли, но мы не столь наивны, чтобы рассчитывать на знания европейцев даром. Но раскошелиться готовы — и это, я так понимаю, для вас самое главное.

— Но ведь вы не знаете нашего языка, — сказал Дэниэл.

— В стране достаточно образованных людей, способных переводить с латыни, — возразил Первый Инка. — Да и ваш язык наши люди будут учить по мере надобности, ведь без этого торговля невозможна.

— Никогда не торговал книгами, — сказал Дэниэл, — но если это выгодно, то я этим займусь. Однако, по всей видимости, наше пребывание в землях Вашего Величества может затянуться на месяцы и годы, и в связи с этим один вопрос — если к свободным женщинам в Тавантисуйю приставать нельзя, то как нам обходиться столько времени без женских ласк?

— А вы не взяли с собой жён? — спросил Первый Инка.

— У нас их нет и никогда не было, — ответил Дэниэл.

— Ну, тогда вам придётся воздерживаться, — сказал Первый Инка, — наши воины в походах тоже не знают женских ласк месяцы и годы, никто от этого ещё не умирал.

— Но нам известно, — сказал Дэниэл, — что среди высших инков принят довольно разгульный образ жизни. А раз так, то должны быть и женщины, которые вас развлекают. И часть из них неизбежно стареет и дурнеет, а значит, уже для инков становятся неинтересны. Может, нам можно развлечься хотя бы с такими...

— Вас обманули недобросовестные пересказчики слухов, — сказал Первый Инка, — у нас можно спать только с жёнами, которых у высших инков может быть несколько. Но никаких проституток и прочего у нас нет.

— И даже нет любовниц?

— Ну, иногда любовницами у вас называют наших дополнительных или младших жён. Но дети от них у нас вполне законны, а сами они при этом не считаются непорядочными женщинами.

— Но какой тогда смысл в этом различии? — спросил Дэниэл.

— Смысл есть. У нас ничего не продаётся и не покупается, все блага раздаются по распределению. Так вот, только высшие военные, чиновники высокого ранга и учёные могут получать столько, что у них есть возможность заводить дополнительных жён. Однако и ответственность на них лежит высокая. И если кто-либо эту не оправдает, то он теряет свой статус, и брак с дополнительными жёнами автоматически считается расторгнутым. Основная жена остаётся с мужем, хотя на практике бывает и так, что старшая жена подаёт на развод, а одна из младших остаётся с мужем в качестве законной и единственной, да и не будучи женой, можно ждать и надеяться, что любимого человек признают невиновным и восстановят в правах, но это уже частности. Нередко также в случае смерти основной жены одна из младших становится старшей.

— Странный обычай, — сказал Бертран, — не проще ли ограничиться единобрачием для всех, от правителя до последнего рыбака?

— Основатель нашего государства тоже так считал, но в войнах погибает слишком много мужчин, так что пришлось ввести исключение из единобрачия сначала для военачальников, а потом для учёных и гражданских чиновников, так женщин всегда у нас несколько больше чем мужчин. Ведь это лучше, чем тайные и неофициальные связи и унижения незаконнорожденных детей.

— Возможно, — сказал Бертран, — я слышал, что вы, тавантисуйцы, блюдёте чистоту крови и ради этого запрещаете браки с чужеземцами.

— Чистота крови тут не при чем. Если чужестранец решил стать тавантисуйцем и принёс присягу, то он обретает все права и может вступить в брак. Браки с иностранцами запрещены по другой причине. Во-первых, у нас распределение, в том числе и распределение жилья, завязано на браки. А если одна из сторон: чужестранец, который в любой момент может покинуть страну, это ставит нас в довольно затруднительное положение. Да и к тому же брак — это не только права, но и обязанности. Тавантисуец может быть наказан за их невыполнение, а как быть с чужестранцем? Ну и самый болезненный пункт — война. Супруги могут в таком случае оказаться по разные стороны фронта... А кроме того, ведь в вашем мире брак производится в церкви, а у нас — гражданским чиновником, а браки, заключённые не в церкви, для вас считаются как бы не вполне настоящими... Разве мало случаев, когда христианин живёт с индеанкой, та считает себя его женой, а потом он бросает её и безо всякого оформления бракоразводных процедур женится на белой женщине? Мы считаем нужным ограждать наших девушек от подобных ошибок.

— И тем самым существенно урезаете свободу своих подданных, — сказал Бертран, — не думаю, что они вам благодарны за это.

— Ну почему же? — ответил Асеро. — С нашими женщинами чужеземцы сталкиваются редко, а белые женщины на наших моряков тем более внимания не обращают. Тут любовь — редкий исключительный случай.

— Всё-таки у людей должно быть как можно больше свободы, — ответил Бертран, — редкие и исключительные случаи тоже нужно уважать.

— Если уж у кого и в самом деле любовь неземная — что ж, тогда можно стать подданным Тавантисуйю.

— А женщины-чужеземки? — спросил Бертран.

— Ну и женщины могут. Для них это даже проще в какой-то степени, другая присяга не давит... Хотя это очень редкий случай, но мой племянник женат на чужеземке, и это ему удалось сделать без особых проблем.

— Ну, ведь он — персона королевской крови...

— Законов он не нарушал. Попросил для своей невесты возможности стать полноправной тавантисуйкой, и не было причин для отказа.

— И вы решали такой вопрос на самом высшем уровне?

— Да, но потому что таких, как она, мало. Впрочем, если таких случаев станет больше, то мы можем пересмотреть и процедуру, и сами законы. А почему тебя это так интересует? Думаешь жениться в нашей стране?

— Затем, что я люблю свободу и ненавижу, если мне кто-то что-то может запретить, — ответил Бертран.

— А запрет на браки между разными сословиями ты также ненавидишь? — спросил Асеро. — У нас сословных запретов нет. В принципе, я могу выдать своих дочерей даже за крестьян, перед законом все равны, хотя, конечно, на деле чтоб заслужить такое, крестьянские парни должны отличиться подвигами, иначе народ не поймёт. Но у вас неравенство прямо в законах прописано. Это тебя возмущает?

— Не сказать, что мне это нравится. Но есть мы, и есть вы. Как бы ни было что-то дурно устроено в Европе, всё равно она в разы лучше любой восточной деспотии.

— Деспотия, деспотия... Заладили. Даже тот факт, что я спокойно сижу и с вами беседую, а чтобы перед вашим монархом сесть, специальное разрешение нужно, вас совершенно не смущает. Хотя сами эти формальности к объёму власти в руках правителя имеют весьма слабое отношение. Впрочем, сейчас это не важно. Поскольку различия по уровню техники могут выяснить только люди, которые в этом хорошо разбираются, думаю, что нужны более детальные переговоры с нашими инженерами. Ну и кораблестроителями. Да, и поскольку время позднее, а завтра вставать рано, то лучше не спорить больше об особенностях нашего государственного устройства. Принимайте их как данность.

Далее пошла утряска расписания встреч с теми или иными представителями отраслей, в которой, впрочем, не участвовал Розенхилл, наклюкавшийся до того, что упал носом в тарелку. Дэниэл и Бертран вняли совету не спорить больше о политике, хотя временами Бертрана всё-таки прорывало на обличения. Асеро посоветовал ему на это поближе познакомиться с их философами, тем более что всё равно юноше так или иначе придётся решать с ними вопрос о закупке европейских книг. На это юноша согласился.

Перед сном Горный Ветер и Асеро обменялись впечатлениями. Горный Ветер:

— Знаешь, когда я стоял на карауле, я поначалу завидовал тебе, а потом, послушав ваши разговоры, стал тебе сочувствовать. Мне что, стой и не мешай никому, а ты намучился всю эту чушь про тиранию выслушивать, да ещё и отвечать корректно.

— Да, похоже на осуждении тирании они зациклены. Вскоре вашу службу завалят доносами на это счёт... А я ещё с ужасом думаю, сколько конфликтов мне придётся потом разруливать. Послушай, может быть... если они уж очень зарываться будут, как-то припугнуть их для острастки? Ну, чтобы не было по-настоящему плохих последствий с пострадавшими?

— Сложно сказать. Я подумаю на этот счёт. Но только сдаётся мне, что эти купцы из тех, кто не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Так что на суевериях сыграть вряд ли получится. А просто погрозить... Ну, смотаются они, прибудут другие, ничуть не лучше. А ещё у меня сильное подозрение, что никаких особенных технических новинок у них нет и покупать нам нечего. Но вот только разбираться в этом вопросе придётся долгие месяцы....

— Слушай, а если нет, то почему есть такая уверенность, что они есть. Ты знаешь, я тут посещал без тебя мастерские, затрагивал с народом тему, что они о торговле думаю. Так все как один "за" обеими руками. Все наши мастера свято уверены, что их ремёслами европейцы владеют лучше них, и нам есть чему поучиться. Впрочем, в том же самом уверены и европейцы.

— Европейцы просто привыкли считать нам невеждами, а что касается наших мастеров — умом многие из них ещё в тех временах, когда пленный испанский кузнец или кораблестроитель был на вес золота. Но те времена давно прошли...

Дэниэл Гольд в одиночестве сидел в выделенной ему комнате гостиницы и ждал гостя. В соседних комнатах поселили Розенхилла и Бертрана, однако сейчас, несмотря на ненастную погоду, их там не было. С утра прибежал какой-то индеец, говоривший лишь по-местному, и сказал, что дорогих гостей приглашают посмотреть на Великое Жертвоприношение. Розенхилл и Бертран согласились пойти, первый потому, что ему хотелось посмотреть на самую красивую девушку, которую, как он слышал, отбирали специально для такого случая, а Бертран намеревался впоследствии написать на эту тему гневный антиязыческий памфлет. Впрочем, в любом случае Розенхилла не следовало отпускать одного, ведь языка он не знал. Дэниэл же идти отказался — он был прагматичным человеком, и подобные этнографические изыски его совершенно не интересовали. В глубине души он даже подсмеивался над Розенхиллом: ну какой смысл смотреть на красивую девушку, если её даже полапать нельзя? Впрочем, с последним у Розенхилла по-любому будут серьёзные проблемы. Вчера он в отчаянии говорил: "Ну, вот я выпил, и теперь мне нужна женщина. В любой другой стране имей деньги в кошельке — и женщина тут же будет. А тут хрен!"

Впрочем, будь Дэниэлу ничего делать, он бы, наверное, пошёл, однако он уже успел договориться о встрече с главой местной купеческой гильдии, пока он ещё может пребывать в этом городе. Конечно, на завтра назначена официальная встреча, но хотелось бы переговорить и в неофициальной обстановке. Дэниэлу как опытному дельцу нужно было прощупать человека.

За окном был дождь и ветер, и Дэниэл даже пожалел компаньона и племянника, что они вынуждены мокнуть и мерзнуть в такую погоду. Будет очень некстати, если они тут заболеют, ведь тогда их бизнес под угрозой срыва. Или церемония происходит под крышей?

Также он подумал, что гость опаздывает. По улице не проезжало ни одного экипажа, только какие-то закутанные фигуры изредка пробегали. Вдруг в дверь раздался негромкий стук. Дэниэл отбросил хлипкую щеколду от ветра, заменявшую здесь замок, и увидел на пороге толстого и старого индейца в очках. Индеец поздоровался на отличном испанском.

— Меня зовут Долгий Путь, — сказал он. — Прежде чем говорить о деле, позвольте мне войти и обсушиться.

Дэниэл, польщённый обращением "на вы", звучавшим по-испански подчёркнуто вежливо, пропустил его, однако его несколько забеспокоило, что два гостя могут столкнуться. Пока гость снимал промокший плащ и меня обувь на специально принесённые с собой сухие сандалии, Дэниэл решился прямо спросить: