— Полно, государь, — усмехается Никита, — гляди-ка, чего покажу...
С этими словами мой кравчий лезет за пазуху и достает оттуда то-то вроде кисета. Я с любопытством гляжу на его манипуляции. Вроде как Никита — противник курения, и там явно не табак. Тем временем он разворачивает кисет и высыпает на ладонь горсть серебра. Выбрав одну из чешуек, Вельяминов протягивает ее мне. Внимательно рассматриваю поданную мне копейку. Да, именно копейку, потому как на продолговатой монете вычеканен московский ездец, протыкающий змия. По неровному краю идет надпись, хотя это не надпись, а число. Сейчас числа пишут буквами. Недоуменно повертев чешуйку в руках, спрашиваю у Никиты: в чем, мол, дело?
— Да смотри, государь. — И читает мне надпись: — "В год сто двадцать первый, в царствование благоверного царя Ивана Федоровича..." Твоя первая монета! Ты, покуда герцогом был, чеканил ли свою монету? То-то же!
— Ладно, — улыбаюсь я на его восторг, — угодил. А откуда?
— Да у Нагого с собой была. Только-только чеканить начали. Каково!
Восторг Вельяминова можно понять. Экономика в последнее время стояла, и чеканка монеты почти прекратилась, тем более что из трех монетных дворов страны один остался в захваченном шведами Новгороде, а другой — в почти осажденном Пскове. Так что московский монетный двор по факту единственный. К тому же торговля в последнее время тоже стояла, приток серебра в страну почти прекратился, и монету просто не из чего было чеканить.
— Ну вот, еще одна забота. Надо будет у короля Густава Адольфа просить монетных мастеров.
— Это еще зачем? — изумился Никита.
— Будем нормальную монету чеканить, а то перед соседями неудобно. Талеры видел? Вот такую!
— Не, — отрицательно мотает головой кравчий, — нельзя! Если всю монету ефимками[50] чеканить, это же вся торговля встанет! У кого столько товара, чтобы на цельный талер?
— Нет, дружок, мелкую монету будем чеканить из меди. Думаю, так: пятачок, алтын, копейку, деньгу и полушку[51]. А из серебра — не менее как в полтину, ну или, на худой конец, в гривенник.
— Не будут мужики медные деньги брать!
— Это если в ней меди мало будет, а если в монете номиналом в одну копейку меди как раз на копейку и будет, то отчего же не брать? Еще как будут!
— А если медники будут скупать да в дело пускать?
— А если среброкузнецы[52] серебряные копейки на кольца перельют?
— Чудно́, — покачал головою мой кравчий.
— В первый раз всем чудно, а потом привыкнут.
Покинули Смоленск мы рано утром, еще не спала роса. Во избежание неприятных сюрпризов, никто толком не знал, куда я направляюсь и зачем. Собственно, что я уезжаю, никто тоже не знал. Ну, послал царь в набег еще три конных полка, мало ли... Единственными посвященными были главные воеводы Черкасский с Куракиным, на прощанье которым помимо устного отеческого наставления оставлена грамота с перечислением возложенных на них поручений и приданных полномочий. Постельничие с большинством рынд тоже остались в Смоленске. Единственным исключениям стали Миша Романов, снова увязавшийся с сотней Михальского, точнее — со своим закадычным другом Федей Паниным, и Семен Буйносов с двумя поддатнями. Эти молодые ребята были не сказать чтобы сообразительнее других, но старательнее точно. Так что вокруг меня — уже ставшая привычной по прежнему походу компания. Идем быстро, но с опаской. Впереди рыщет Корнилий со своими головорезами, следом идут рейтары Вельяминова, а замыкают драгуны фон Гершова, к которым присоединились мекленбургские кирасиры. Я как обычно стараюсь успеть везде.
— Все спокойно, ваше величество, — докладывает мне неведомо откуда выскочивший Михальский, — после стольких лет войны людей мало, а те, что есть, предпочитают прятаться.
— Места что-то знакомые, — внимательного оглядываюсь я по сторонам.
— Мы здесь год назад впервые повстречались с Храповицким, — скупо улыбается мой телохранитель в ответ.
— Ты же пластом лежал раненый, — недоверчиво смотрю я на него, — света белого не видел?
— И вы сделали для меня волокушу...
— Точно... значит, ты все помнишь?
— Не все, но то, что вы меня не бросили, помню.
— Ты принес мне присягу, стало быть, ты мой человек; следовательно, я за тебя в ответе. По-моему, так.
— Всего год назад — а кажется, что в другой жизни...
— Это точно... слушай, тут ведь где-то та хижина?
— Я был там, хотел Евтуха похоронить, но ничего не нашел. Наверное, это за мой грех...
— Послушай, Корнилий: в том, что случилось, нет твоего греха. Если твои родители и впрямь повенчались, а сомневаться в этом причин нет, значит, твой отец тебя признал. Стало быть, твой покойный брат тебя попросту ограбил, да еще и сделал слугой. Но пока была жива твоя мать, его положение было непрочно, так что это все равно бы произошло.
— Я все понимаю, у вас нет причин сомневаться во мне.
— Даже и не думал, но мне больно видеть, как ты мучаешься.
— Я справлюсь, вам не стоит беспокоиться.
— Ну и ладно, а то у нас много дел.
— Вы так и не сказали, куда мы идем, в Новгород?
— Не сразу, надо заглянуть к моим родственникам.
— У вас есть здесь родня?
— А как же — мы, Никлотичи, всем родня, без нас ни один трон не стоит.
— Вы, верно, о курляндском и семигальском герцогах?
— В точку, эти два братца приходятся мне дядями.
— Но они вассалы польского короля...
— Вот-вот, так что пусть решают, кто им роднее.
Однако до Курляндии было далеко. Мой отнюдь не маленький, по меркам Литвы, отряд шел по самой границе, стараясь не ввязываться ни в какие драки. Впрочем, маленькие отряды сами нас сторонились, а крупнее никого просто не было — Гонсевский лихорадочно собирал войска, но у него пока плохо получалось. Рыскавшие тут и там отряды Мезецкого и Арслана заставляли местных шляхтичей больше думать о сбережении своего имущества, нежели об "общем деле"[53]. Занявшие польскую Ливонию шведы тоже сидели по крепостям и не мешали нам. Так мы продвигались все ближе к маленькому прибалтийскому герцогству.
Князь Василий Лыков с наслаждением слез с седла и, немного косолапя, двинулся в придорожную корчму. Пока его холопы с осунувшимися лицами суетились у лошадей, хозяин решил промочить горло. Бегство тяжело далось московскому дворянину. После царского "награждения" прочие ратники отрастили на молодого князя такой зуб, какой не у всякого лесного зверя случается. Увидев его, они в лучшем случае плевались, а в худшем смотрели так, будто прикидывали, как ловчее прирезать. Впрочем, сам Василий почти безвылазно сидел в шатре, сказавшись больным, но вот двоим из его холопов так не повезло. Одного нашли со стрелой в горле, а другой пошел за водой, да так и утоп в колодце. Царский рында не стал дожидаться, пока останется вообще без холопов, а потому, испросивши разрешения у царя, тайно ночью покинул Смоленск, бросив все имущество, кроме пожалованной шубы. Во-первых, награда велика, а во-вторых, бросить ее означало показать пренебрежение царской милостью, а то, что незнамо откуда появившийся на троне немец умеет изощренно мстить, Лыков уже убедился.
Впрочем, беда покуда миновала, и князь, горделиво ступая, прошел в корчму и, плюхнувшись на лавку, потребовал хлебного вина. Целовальник угодливо поклонился и лично поднес знатному посетителю изрядную чару. Василий степенно принял ее и, широко перекрестившись, опрокинул в пасть содержимое. Крякнув от удовольствия, сунул руку в чашу с квашеной капусткой и вкусно захрустел, заедая.
— Могёт!.. — уважительно протянул в сторону сидящий в углу мужичок, по виду — из посадских.
— Могу! — не удержался от бахвальства князь.
— Я чаю, господин из войска возвращается? — спросил целовальник, следя за слугами, уставлявшими стол князя различными закусками.
— Из войска, — подтвердил Василий с гордостью.
— Правда ли, что Смоленск у ляхов отбили? — обступили его немногие посетители.
— Правда, как же не правда; одолели супостата, с божьей милостью.
— Быстро управились.
— Какое там быстро! Три дня бились без роздыху, пока на стены взошли. Я сам десяте... пятнадцать ляхов зарубил!
— Эва как, — уважительно потянул посадский, — удачлив государь Иван Федорович.
К лицу князя мгновенно прилила кровь, но чудовищным усилием воли он сдержался. Не глядя протянул чару целовальнику, которую тот, уловив перемену настроения, тут же молча налил до краев. Так же молча московский дворянин выцедил ее содержимое сквозь сжатые зубы и лишь после этого обвел присутствующих мутными глазами и пробурчал:
— Этого не отнять, удачлив...
— А правду говорят, — вступил в разговор молодой купец с изъеденным оспой лицом, — что государь до девок лют?
— Есть такое... — отозвался Василий, икнув, — только не до всех. Немок он любит — страсть! Их за ним цельный обоз везут, чтобы, значит, служили ему.
— А лицом баские?[54] — заинтересованно спросил рябой купец.
— Нет, — скривился Лыков, опять взявшись за вино, — кожа до кости, смотреть не на что, сказано же — немки!
Впрочем, у купца, похоже, были свои соображения на этот счет, и он мечтательно улыбнулся. Посадский же нахмурился, но продолжал слушать с прежним вниманием. Целовальник тем временем выглянул из корчмы и знаками подозвал к себе княжеских холопов.
— Вот что, служивые, там ваш хозяин подвыпил и несет неподобное, а я по Разбойному приказу не скучаю! Вы бы его спать уложили, что ли...
— Охти мне, — отозвался старший из них, бывший ключником, — мало нам смоленской печали, так еще тут...
Проговорив это, он с остальными слугами кинулся в корчму на помощь к своему непутевому хозяину. Все вместе они, льстиво улыбаясь и втихомолку ругаясь, потащили Василия в отдельную камору, чтобы он не наболтал еще чего-нибудь.
Оставшиеся в общей горнице посетители переглянулись и принялись каждый за свое. Только покрытый оспинами купец, которому, очевидно, не слишком везло в любви, вздохнув, вымолвил: "Цельный обоз!.." — На что посадский, собираясь уже выходить, пробурчал, надевая шапку:
— Смуту прекратил, воров разогнал, ляхов побил, Смоленск вернул... да пусть хоть всех перепользует. Особливо немок!
Когда-то давно один церковный иерарх тонко намекнул мне, что мое, пардон, седалище гораздо больше подходит для седла, нежели для трона. Этот поход очередной раз показал мне, что святой отец был прав. Мне нравится звук копыт идущего за мной войска, свежий ветер, дующий в лицо и развевающий волосы. Мое сердце больше радуется пушечным залпам и сабельному звону, чем малиновому звону московских колоколов, а запах сгоревшего пороха или луговой травы кажется более приятным, чем аромат ладана, буквально пропитавший кремлевский дворец.
Пройдя стороной охваченную огнем Литву, мы вскоре оказались в польской Ливонии, где было гораздо спокойнее. Михальский вел нас одному ему ведомыми путями с непостижимой для обычного человека ловкостью и сноровкой. Казалось, он знает все броды на всех речках, и все укромные поляны во всех окрестных лесах. Раньше я был уверен, что такой большой отряд, как наш, невозможно провести через всю страну незамеченным, но бывший лисовчик смог эту уверенность поколебать.
— Корнилий, — воскликнул я однажды, — ты хоть сам-то знаешь, где мы сейчас?
— Конечно, ваше величество, мы в тридцати верстах от Риги, если ехать прямо. Но вы, кажется, хотели побывать в Митаве? Тогда нам нужно повернуть налево, и скоро будет брод через Даугаву.
— Брод?
— Ну не совсем брод, но глубина там невелика и течение тихое, так что перебраться мы сможем. Но самое главное, места тут уединенные.
— Прекрасно, тогда давай поторопимся, мне не терпится устроить сюрприз своей родне.
Увы, через минуту я в очередной раз убедился в верности поговорки, что "человек предполагает, а бог располагает". Несмотря на то что места здесь и впрямь были уединенными, посреди дороги в огромной промоине стояла завязнувшая по самые оси большая дорожная карета. Вообще, дорожные кареты бывают разные. Большие, средние, маленькие, в общем, всякие. Эта была просто громадной. До сих пор самая большая, какую я видывал, была та, в которой везли в Дарлов юную княжну Агнессу Магдалену. В ней тогда с комфортом разместилась сама невеста, ее пожилая наставница, дальняя родственница, которую звали Катарина фон Нойбек, а еще камеристки и служанки всех трех дам, весь их багаж, да еще нашлось место для меня, когда дамы возжелали, чтобы я развлекал их беседой. Так вот, эта представительница каретного племени была как бы не больше...
Воспоминания о прекрасной Агнессе навели меня на минорный лад, и я почти приветливо поинтересовался у бестолково толпящихся вокруг слуг, какого черта они здесь делают. Те в ответ только хлопали глазами и опасливо молчали, наблюдая за окружившими их моими солдатами.
— Кто здесь? — раздался из глубины кареты какой-то резкий и противный, но, несомненно, женский голос.
— Боже мой, а кого вы здесь рассчитывали застать? — искренне удивился я в ответ.
Оконная занавеска отодвинулась в сторону, и наружу показалась женская физиономия, ничуть не уступающая по красоте голосу. Суетливо оглядевшись и остановив взор на мне, дама в карете поняла лишь, что перед ней дворянин, и разразилась целой речью, в которой слова приветствия в мой адрес причудливо перемежались с бранью на слуг.
— О, благородный господин, к сожалению, не имею чести знать вашего имени, само провидение послало вас сюда на помощь бедным женщинам, оказавшимся в безвыходной ситуации из-за этих тупоголовых чурбанов! Мы очень спешим в Ригу, а эти животные решили, что таким образом можно срезать путь! Теперь мы в совершенно безвыходной ситуации и, несомненно, погибли бы, если бы вы не появились здесь. А как вас зовут?
— Можете называть меня Иоганном Альбрехтом, — отвечал я, приподняв шляпу, — сударыня, а позволено ли мне будет спросить, какая надобность у вас была столь спешить в Ригу?
— Как, вы не знаете? Там будут сжигать ведьму!
— Что, простите?
— О, вы, как видно, издалека, раз не знаете. В прежние времена здесь было довольно много ведьм, и еще лет двадцать назад их сжигали регулярно. Однако с тех пор они повывелись, и эта — первая за много лет.
— И вы, сударыня — кстати, а как мне вас называть? — не желаете пропустить такое зрелище?
— Мария Констанция фон Буксгевден, — представилась мне дама, — а это моя племянница Регина Аделаида.
Проговорив это, дама слегка подвинулась, и в образовавшуюся щель выглянуло миловидное личико, куда более соответствующее моему пониманию прекрасного. Девушка с испуганным любопытством взглянула на меня и легким кивком ответила на мой поклон.
— Казимеж... — тихонько шепнул я Михальскому по-польски, — тебе старуха, мне паненка.
— Кто бы сомневался... — пробурчал мой телохранитель, осклабившись, но я его уже не слушал.
— Прекрасные дамы, позвольте предложить вам помощь, — церемонно провозгласил я, слезая с верного Волчка, — а потом мы продолжим столь занимательную беседу.
Мой телохранитель последовал моему примеру и, подойдя к карете, поднял на руки и поднес к берегу сухопарую даму. Я же подхватил юную Регину Аделаиду и не менее галантно помог ей выйти сухой из воды. Но если Корнилий отпустил свою ношу, едва покинув воду, то я продолжал держать ее на руках, откровенно забавляясь ее румянцем. Впрочем, госпожа фон Буксгевден немедленно пришла на помощь своей подопечной.
