Территория Холода

Старшая не торопит: понимает, что мне нужно время осознать очередной этап ее рассказа. Я вспоминаю все, что видел здесь с момента своего приезда. За учениками не было строгого надзора: воспитатели казались чисто номинальными, учителя могли спонтанно смениться, а вместе с ним скачкообразно менялась и учебная программа. Не все предметы претендовали на звание школьных дисциплин, да и контроль по ним велся из рук вон плохо. Учителя не запоминали имена учеников и не называли их по классному журналу, они вызывали кого-то для ответа по номеру места за партой. А учебники, которые были необходимы, действительно попадались на глаза, как будто всегда лежали на том месте, откуда их берешь. Расселение по комнатам, выдача постельного белья, вещи, которые находились в сумке, хотя изначально я даже не помнил, с чем сюда приехал — если сложить все это воедино, это действительно доказывает, что Старшая не врет.

Затягиваюсь так сильно, что должен закашляться, но легкие ничем не отзываются, как будто привыкли к сигаретам довольно давно. Хотя трудно сказать, насколько сигареты здесь настоящие…

Голова идет кругом от всего, что на меня свалилось, и я устремляю взгляд в никуда.

— Если здесь все из разных стран, — неуверенно начинаю я, со скрипом впуская эту гипотезу в разум, — почему мы все друг друга понимаем?

Старшая не ищет мой взгляд, чтобы убедиться, много ли во мне скепсиса, или я спрашиваю серьезно. Мне даже кажется, что ей на это совершенно плевать. Мы бросаем вопросы и ответы так, будто между нами стенка, и слова летят в глубину перелеска, в пугающую черную неизвестность интерната.

— Видимо, это место способствует пониманию. Переводит все существующие языки на некий универсальный. Может, дело в чем-то другом, но как еще это объяснить, я не знаю.

Киваю и вздыхаю. Вопросы начинают потихоньку становиться более явными.

— Я как-то попытался заговорить с соседями о выпуске. Они на меня тогда посмотрели стеклянными глазами, — вздрагиваю от воспоминания. — Они как будто не могли воспринять то, что я им говорил. Я сбежал из комнаты и быстро успокоился, хотя это показалось мне жутким…

Не договариваю, понимая, что Старшая поймала суть вопроса и уже знает, о чем надо рассказать.

— Учитывая, что это не настоящая школа, никакого выпускного здесь быть не может. Здесь время идет иначе.

— Вечная осень, — киваю я. — И ты говоришь, что я сумел каким-то образом повлиять на это место, чтобы началась зима? Поэтому Майор так удивлялся, когда увидел здесь снег?

Всего один кивок. «Да» в ответ на все, что я спросил.

Я борюсь с собой, потому что и вопросы, и ответы кажутся мне слишком дикими. Правда об этом интернате похожа на болезнь, стремительно поражающую разум, и что-то во мне панически жаждет излечиться от нее беспамятством. Но в глубине души я понимаю, что знаки и догадки посещали меня с первого дня здесь, просто я усиленно пытался не придавать им смысла.

— Я еще не видела, чтобы кто-то влиял на это место так сильно, — говорит Старшая. — Те, кто осознаёт, где находится, а таких единицы, могут влиять по мелочи и жить по законам этого места. Но те, кто может перекраивать его под себя, мне еще не попадались.

У меня заканчивается сигарета, и я умудряюсь отстрелить с нее тлеющий у самого фильтра остаток одним щелчком, словно делал так уже множество раз. Рыжий огонек утопает в мокром снегу и гаснет.

Старшая, продолжая смотреть в темноту, а не на меня, раскрывает передо мной ладонь и ждет, что я положу на нее окурок.

— Давай сюда. Нечего мусорить, — безразлично говорит она.

— Зачем? Ты же не уборщица, — хмурюсь я. Никогда не мог взять в толк, зачем она собирает по территории окурки. — К тому же, судя по твоим словам, я могу заставить его раствориться в воздухе.

— Сюда дай, — повторяет она. — Фокусник нашелся.

И как бы сильно я ни умел влиять на это место, со Старшей предпочитаю не спорить. Послушно кладу окурок ей на ладонь, а она убирает его в карман куртки. По губам пробегает тень победной улыбки, хотя сама Старшая все еще источает меланхолию, а я не понимаю, почему. Действительно ли она воспринимает заточение здесь настолько трагично? Либо я совсем ничего не понимаю в нюансах поведения, либо Старшая не выглядела несчастной все то время, что я ее знаю.

— Так вот, если возвращаться к твоему вопросу, — ее голос врывается в мои путаные мысли, — выпуска здесь, конечно, быть не может. Ученики не могут сообразить, сколько длится то, что они считают учебным годом. Учителя, впрочем, тоже. То есть, они понимают, что время идет, но не отслеживают, сколько прошло.

Старшая говорит об этом спокойно, а мне это кажется чем-то страшным. Я вспоминаю соседей, и их времяпрепровождение теперь видится в ином свете. Они почти всегда ведут себя так, будто тридцать шестая — их единственный островок безопасности. В ней они зависают в моменте, проводят там большую часть своего времени, и я начинаю сомневаться, что вне комнаты, классов и столовой они вообще существуют. Впрочем, если б не существовали, вероятно, Сухарь не встречался бы с Белкой. Эта мысль заставляет вихрь тревоги внутри меня поутихнуть хотя бы на время.

Старшая не замечает моего напряжения и продолжает:

— Это, я так понимаю, тоже влияние места. Интернат умеет, — она медлит, подбирая слово, — убаюкивать. Принимать, утешать, отводить тревожные мысли. Если человек это позволяет, он будет чувствовать себя здесь комфортно.

Я понимаю, о чем она говорит — ощущал это не раз на собственной шкуре. Беспокойные мысли очень быстро оставляли меня, стоило от них отвлечься. Если остальные не задумываются о странностях, они, получается, постоянно пребывают в этом навязанном спокойствии! Не уверен, что знаю, как на это реагировать.

— Поэтому все забывают Холод и тех, кого он забрал?

— Поэтому тоже, наверное…

Ответ Старшей будто сминается, как неудачная любовная записка. Она обрывает его и закусывает нижнюю губу.

— Тоже? — не даю ей соскочить с темы. — А почему еще? Почему этой ожившей страшилке удается на всех влиять? Или о Холоде все просто рассказывали одинаково, поэтому легенда и обрела такую силу?

Старшая поворачивается ко мне и смотрит очень пристально, как в самые первые дни моего пребывания здесь.

— Спасатель, Холод — это не страшилка, и никто никогда его не оживлял. Я вообще не уверена, что истории могут оживать, сколько бы раз их ни рассказывали. Только у тебя получилось это сделать. Возможно, потому что ты поверил в способность легенд оживать здесь и бессознательно проделал это со своим монстром.

— Стоп, — я качаю головой, — а как же твои заверения, что если много человек верит в правдивость истории, здесь она может стать правдой? Ты же говорила мне это…

— Потому что ты заваливал меня вопросами, — перебивает Старшая. — Я должна была что-то тебе сказать, чтобы ты угомонился.

Непонимающе качаю головой.

— Но если ты соврала, почему же Холод…

— Холод — это смерть, — говорит она отрывисто. — Он был здесь до любого из нас и всегда властвовал над этим местом. Это его территория. Если он забирает кого-то, значит этот кто-то скончался в коме. Или его отключили от аппаратов.

Таращусь на нее в ужасе и невольно отстраняюсь. Учитывая, что Старшая говорит, по сути, о таких же ребятах, как мы, — чьи тела в реальном мире сейчас лежат, подключенные к аппаратам, от которых зависит их жизнь, — констатирует она этот факт с пугающим хладнокровием.

— Что?! То есть, мы здесь, как коровы на убой, ждем своего часа?! И выхода нет?

Старшая приподнимает руку, прикрывает глаза и переводит дыхание, чтобы не начать кипятиться, как делает это каждый раз, когда считает меня недостаточно сообразительным.

— Тихо ты, не всё сразу, — строго обрывает она. — Этот час наступает не для всех, некоторые ведь выходят из комы.

— А можно из нее выйти специально? — выпаливаю. — Или это происходит само по себе, без твоего участия?

— Об этом чуть позже. — От меня не ускользает, что Старшая едва заметно кривит губы на этом моменте и с куда большей охотой продолжает про Холод. — Также смерть можно отвести. Ты и сам пару раз это делал.

Ее слова бьют меня, словно обухом по голове. Ошеломленно прокручиваю в воспоминаниях свои свидания с Холодом. Выходит, меня коснулась… смерть?

— Сообразил, — говорит Старшая. Это не вопрос, она видит, что я понял. — Понимаешь, почему другие бы не стали так рисковать и повторять твой трюк? И не надо сейчас говорить, что сам тоже не стал бы, если б знал. Уверена, тебя бы и это не остановило.

Тупо киваю, не находясь, что ответить. Слова из меня временно выветриваются.

— Это не единственный способ, — продолжает Старшая. — Есть еще метод Майора. Собственно, для этого существует корпус под названием Казарма, куда забирают всех, кто начинает слабеть. Здесь это называют трудным периодом. В Казарме их не просто так гоняют, а для того, чтобы к ним вернулись жизненные силы. Приводят в тонус. Как видишь по Нумерологу, этот метод работает.

А вот теперь я впечатлен и пристыжен. Щеки и уши у меня нагреваются, я припоминаю каждую грань своего сволочного поведения по отношению к человеку, который неустанно спасал учеников интерната. И, похоже, директора он тоже пытался спасти! Понимал, что у него не получится, поэтому и плакал у себя в комнате.

Потираю руками лицо и неловко молчу, не зная, что сказать. Неудобно вышло. Я Майора в чем только ни подозревал, а он, выходит, не так уж плох. Можно даже сказать, совсем не плох…

— Поэтому я его и защищала, — заключает Старшая. — Как видишь, он совсем не заслужил твоих нападок.

— А ты не могла мне просто все рассказать?! — возмущаюсь я.

— А ты бы поверил? — усмехается Старшая.

Учитывая, что даже после стольких доказательств верится мне со скрипом, крыть нечем, поэтому складываю руки на груди и недовольно нахохливаюсь. Старшая улыбается, и впервые за этот разговор ее улыбка не пропитана обреченностью.

— Так… — собираюсь с силами я, — если отвести смерть не удается, ушедших здесь забывают?

— Почти все. Кроме тех, кто понимает, что происходит. Ну и кроме тебя, — она досадливо пожимает плечами, — видимо, из-за твоей способности влиять на это место ты тоже не забывал. Не хотел. И место тебя слушалось — не отбирало у тебя твои воспоминания, несмотря на то, что они тебя тяготили.

У меня начинает ломить виски от тяжести всей этой информации.

— Интернат пытается успокоить и сохранить тех, кто в нем находится, — говорит Старшая. — Я догадываюсь, что такой мнительный тип, как ты, мог бы после всего, что узнал, посчитать это место плохим, но оно не плохое. — Голос Старшей пронизывают золотистые ниточки нежности. — Оно заботится о нас, если жить по его законам, понимаешь?

— Я пока не услышал, что оно может дать свободу выхода… — пытаюсь начать спорить я, и осекаюсь. Озарение ставит на моем лице печать, и Старшая кивает, видя, что я понял.

Перед моими глазами воскресает образ Пуделя и безумные слова, которые он говорил. «Выйти отсюда по-человечески, по дороге». Значит, он догадался, где находится (или просто понимал, что должен проснуться), поэтому и пытался умереть. Он думал, что это поможет ему оказаться в настоящем мире. Думал, это сработает, поэтому не прекращал попытки покончить с собой. У него хватало неверных догадок, у которых могли бы быть тяжелые последствия, но обошлось, потому что Майор… стало быть, он и вправду показал ему, что умереть здесь нельзя, тем самым наведя его на верную догадку?

— Пудель, — шепчу я.

— Да, — виновато подтверждает Старшая. — Он не был сумасшедшим. Он был странным, этого отрицать не буду, но понял он все правильно. Отсюда есть выход, интернат не держит. Пудель ушел через него. И, — она медлит несколько секунд, но потом добавляет, — Принцесса тоже. По законам этого места, их тоже должны были все забыть. Но с тобой, как всегда, вышло сложно.

Игнорирую упрек и досаду в ее голосе. Меня волнуют другие вопросы.

— Дриада ушла туда же?

— Судя по всему, — нехотя отвечает Старшая.

— И если бы я ее догнал…

— Возможно, ты бы тоже очнулся. И это могло быть плохо, потому что ты не чувствовал потребности выйти! Лучше не выталкивать никого отсюда насильно, человек может быть не готов выйти из комы, ему может требоваться больше времени. Поэтому я тебя и остановила, когда ты помчался за этой Дриадой. И по той же причине Майор тебе ничего не сказал о Пуделе, когда ты пришел в Казарму. Ты ведь не сбежать отсюда хотел, а снова стать нормальным, оставаясь здесь. Значит, не был готов очнуться.

Ладно, вопросы к Майору полностью отпадают, и надо бы перед ним извиниться. Теперь мне этого даже хочется: очень уж несправедливо я с ним себя вел все это время.

Тем временем неприязнь Старшей к нынешней ветви разговора почти ощутима. Некоторое время я не решаюсь снова пристать к ней с расспросами, но нетерпение начинает выжигать меня изнутри, и я не удерживаюсь:

— Там, в кабинете директора, я слышал голоса. Они называли меня сынок.

— Скорее всего, это твои близкие, — вздыхает Старшая. — Они могут говорить с тобой, и часть из этого долетает до тебя через шепот стен.

— Значит, я готов просыпаться, ведь так? Это уже точно не глубокая кома!

Старшая отводит взгляд. Нет, ей определенно не хочется говорить со мной о пробуждении, мне это не кажется.

— Ты уже определяешь степень глубины своей комы? — ядовито усмехается она. — А несколько минут назад вообще не мог поверить в это.

— Не язви, — прошу я. — Ты обещала поговорить начистоту, поэтому я спрашиваю. Не хочешь говорить сама, я спрошу у Майора.

Старшая вздрагивает и качает головой.

— Не надо, он… друга ведь потерял. — Она недовольно вздыхает, видя, что я настроен решительно. — Ладно, я не буду язвить, обещаю. Просто не трогай Майора.

Ее нежность к нему мне все еще не нравится, но на этот раз я заставляю себя не кипятиться. Старшая не замечает, как я давлю в себе раздражение, и возвращается в русло разговора:

— Начнем с голосов и того, с помощью чего я тебя вернула. Я попросила тебя вспомнить твое имя. Ты его, как водится, не помнишь, здесь так со всеми, и испугался. Интернат уловил это и отвел от тебя голоса, чтобы тебя успокоить.