— А я здесь причем?
— Ты действительно не понимаешь?
Он покачал головой.
— Объясни.
— Миш...
— Что? Я же ничего такого не сделал. У тебя умный ребенок, он меня не боится...
— Вот именно, — тихо буркнула Катя и дрожащей рукой потерла лоб. — Вот в этом вся проблема. Он тебя не боится, ни капли. Он к тебе...привязался. Не знаю как, почему, но Кирилл...У тебя дети есть? — даже ей собственный резкий, со злыми от бессилия нотками голос бил по барабанным перепонкам, заставляя едва ли не морщиться.
Подольский снова забегал глазами по кухне, смотря куда угодно — на обои, плитку, холодильник или столешницу — но не на нее.
— Ну нет. И что теперь?
— А то. Он к тебе привязался. Он даже копирует за тобой все, как обезьянка. Кирилл не выдержит, если что-то пойдет не так.
— Что пойдет не так?
Да что угодно. Что будет, когда Подольский уйдет? Ладно Катя, она переживет, не маленькая уже. А Кирилл? И ведь не объяснишь Мишке так все с бухты-барахты. Не объяснишь всего того, что случилось с Кириллом, когда Надя так и не вернулась. И не позвонила.
— Все, Миш, — признание получилось особенно проникновенным, едва ли не великой тайной. — Ты можешь понять, что он тебя уже...полюбил, наверное? И просто так не отпустит. Не поймет, почему Миша в один прекрасный день не появится. Для тебя это все игрушки, что-то новое, как ты сам сказал, а для него?
Катя лучше многих знала, что забегает вперед, что безбожно торопится и вообще, ее признание в лоб сделает все только хуже. И Подольского она, конечно, понимала. В самом деле. Он не обязан ничего такого делать для нее или Кирилла, совсем нет, но если бы все так стремительно не развивалось, если бы Кирюша так бурно не реагировал, то она бы еще не скоро начала этот разговор, если вообще начала бы.
Мишка сразу же выпрямился — и спина была неестественно прямой, такой, что становилось почти страшно.
— Кто сказал, что я собрался уходить? Что для меня это игрушки? — он даже разозлился и потемнел лицом, сильнее сжав руки, но тут же сам заставил себя ослабить хватку. Катя глубоко вздохнула. — Зачем ты это придумываешь? У нас же все хорошо. Разве я неправ?
— Ты прав, ты очень прав. Это-то и плохо.
— Нет, погоди. Кто тебе сказал, что я играю чем-то? Или кем-то?
— Ты сам сказал. Для тебя это все новое. Твои слова, а не мои! Только потом вот это все, — Катя нервным жестом обвела кухню, — новым для тебя быть перестанет. Давай сейчас поговорим, Миш, я очень тебя прошу. Пока не стало только хуже.
Подольский почти спихнул ее со своих колен и рывком поднялся. Побелевшие кулаки сжаты, и без того хищные глаза как-то жутко сверкают, а его злость Катя и так каждой клеточкой тела чувствовала. А где спрятаться — не знала.
— А зачем тебе со мной разговаривать? — язвительно искривил рот в ухмылке Миша. — Ты прекрасно все решила сама. И надумала, и решила. Давно решила, верно? Я тебе вообще зачем?
— Пойми меня! И выслушай, пожалуйста, — она устало прикрыла глаза, которые почти болели. — Да, наверное, я не так сказала, но...Миш, тебе сорок лет.
— И что?
— Тебе семья нужна, понимаешь? Своя жена, свои дети, у тебя период такой.
— Да что ты говоришь! — он всплеснул руками.
— А мы просто...под руку попались, — она была уверена в своих суждениях. Столько времени размышлял, облекала мысли в слова — обидные, ранящие ее слова, но свято верила и надеялась, что так лучше будет. — Сам подумай. Тебе семья нужна. Своя, настоящая. Ты своих детей хочешь. И они у тебя будут, ты созрел для этого. А Кирилл чужой, и я тоже...
Неожиданно Мишка налетел на нее, почти сбивая с ног, впечатал в стену, больно выбив весь воздух из легких, и навис, касаясь ее носа своим.
— Не смей! — тихо, но от этого не менее пугающе рыкнул Подольский. — Никогда! Не смей! Решать за меня и говорить мне, что делать. И как себя вести. Тебе ясно?
— Что ты делаешь?
Он не стал ее слушать. Вдавил сильнее в стену, наваливаясь сверху, и продолжил:
— Я хоть раз вас обидел чем-то? Задел?
Катя часто заморгала.
— Нет. Миш, отпусти, пожалуйста.
— Позволь мне самому решать, как себя вести и с кем. И уж я точно разберусь сам, что мне в жизни нужно, а что нет. Ты думаешь, я дурак такой? Ничего не вижу и не понимаю? Почему, Катюш?
Мягкий вопрос тихим голосом и угрожающая поза, не скрывающая всей силы и мощи, способных обрушиться на нее в одну секунду. Наверное, лучше было, если бы он накричал на нее, наорал, психанул, хлопнув дверью. А вот такое мнимое спокойствие, почти нежность, под которой скрывается неукротимая волна ярости, пугала до чертиков.
— Почему ты так плохо обо мне думаешь, расскажи? — она полузадушено всхлипнула, почувствовав подступающие слезы, и зажмурилась, стараясь сдержать обжигающие соленые капельки. — Я повод такой дал? Считать меня последним уродом?
— Н-нет.
— Не слышу.
— Нет.
— Тогда почему? Почему, Катюш? Почему ты себя и меня накручиваешь всегда? — он обхватил ее за щеки и заставил поднять голову. — Зачем это все? Тебе плохо со мной?
— Нет.
— И? Чего ты добиваешься? Чтобы я плюнул и ушел? Ты этого хочешь?
Она отчаянно замотала головой, судорожно цепляясь за его рубашку. Хотя сама противоречила собственным словам. Сама просила его уйти, но когда услышала такое из его уст — внутри все перевернулось.
— Нет.
— Когда ты поймешь, что я не маленький мальчик? Я не Кирилл, которого надо опекать и учить. Я сам решаю. Я сам выбираю, что мне нужно, а что нет. И уж точно я сам знаю, когда и для чего созрел.
— Я не понимаю, Миш! Вот именно что не понимаю! Объясни мне, ради бога объясни — зачем тебе это все? В двух словах, а? — она вытащила одну руку из его мертвой хватки и вытерла мокрые щеки. — Я, Кирилл...Я смотрю на тебя и...и...Зачем?
Катя, правда, думала, что Миша сейчас не выдержит и ее ударит. Или накричит.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Я не знаю, — убитым голосом выдохнула девушка и всхлипнула. — Вот именно, что я ничего не знаю. Я боюсь, что в один прекрасный момент ты просто развернешься и уйдешь. Тебе надоест, тебе станет неинтересно, скучно, и ты уйдешь. А Кирилл тебя любит.
— А ты?
— Что я?
— Ты боишься, что я уйду, из-за Кирилла? Тебя только это волнует? Твой ребенок? А что ты сама хочешь? Я тебе вообще нужен? Вот такой я, как есть? Или же ты меня просто терпишь?
— Зачем ты так?
Миша покрутил запястьем.
— А ты не так? Ты меня попрекаешь постоянно непонятно чем. Смотришь вечно с подозрением, и вообще, вот честно, Кать, я уже думаю, что я для тебя вынужденная мера.
А он ведь тоже боялся. Чего только?
— Не говори глупости.
Хватка неожиданно усилилась. Теперь Мишу и ее разделяли считанные миллиметры, что не могло не пугать. Внутри все замерло, и только сердце билось как заведенное.
— Глупости тут только ты говоришь. Я тебя прямо спрашиваю — я тебе нужен? Или мне можно уйти, чтобы тебе жизнь не портить? Ты думаешь, я слепой? Не вижу, как ты мечешься? Так как, Кать? Давай я уйду, и ты успокоишься сразу? Как тебе идейка? А?
Подступающие слезы жалости к самой себе мешали говорить. А открыто плакать Катя не могла себе позволить. Не перед Мишей, который ей дорог. Не перед ним. Она покачала головой и вцепилась в каменно-твердые плечи.
— Я не идеальный, Катюш. Я такой, какой есть. Возможно, я не могу дать то, что тебе нужно, — он криво усмехнулся, но от его принужденной улыбки веяло отнюдь не радостью. И даже не цинизмом. — Я не умею с детьми общаться, с тобой вот тоже...не умею. А как тебе что-то доказать — не знаю. Что мне сделать, чтобы ты поверила? Сказать, что я не уйду? Тебя не брошу? Ты не поверишь, Кать. Ты никому не веришь.
Он весь стал каким-то решительным, отбросил что-то, и теперь говорил с ней отстраненно, разглядывая стену над ее головой. Она испуганно сжалась.
— Миша, не надо, — он, казалось, только ее этих слов, произнесенных дрожащим голосом, только и ждал. Оттолкнулся от стены, рубашку одернул и вышел в коридор. В полнейшей тишине.
Она на несколько секунд застыла, переваривая происходящее. Уходит. Вот так вот молча. Не сказав ей ни слова, просто разворачивается и уходит. От нее.
Настежь открыв дверь, Катя бросилась следом. Мишка к ней спиной стоял, обувался, и даже не обернулся.
— Миша, стой! Миш, погоди, — она ему руку на плечо положила и к себе потянула, но Подольский неожиданно резко ее конечность сбросил, выпрямился и потянулся к висевшей на вешалке куртке. — Куда ты на ночь глядя? Миш! Миша, я очень тебя прошу. Ну куда?..
— Домой, — отрывисто кинул он.
Чиркнул молнией, и звук получился особенно громким в тишине, почти зловещим. И так и не обернулся.
Доигралась. Все делала, для того чтобы он ушел, чтобы не выдержал, думала, ей легче станет, и та сумятица, творившаяся в ее душе, уляжется, успокоится. Не успокоилась — сейчас еще хуже стало, потому что она...теряла. Физически ощущала, как от нее отрывают что-то.
— Ты придешь? — робко спросила Катя, не надеясь на ответ.
Подольский молча вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Добилась того, чего хотела. Он ушел. Надоело, устал, она довела. Сказка рухнула. Жизнь перестала даже казаться идеальной, и все вернулось на свои места. Только ли стало ли ей от этого легче?
Катя всхлипнула, прижав руку ко рту, и бессильно опустилась на пол.
* * *
За окном медленно начинало светать. Во дворе уже с неделю не горели фонари, а чинить их пока никто не собирался. Темно. Даже далекие отсветы не отражаются на стекле, а свет Катя и не думала включать. Сидела в тишине и темноте на кухне, тупо уставившись на кофейные чашки на обоях. Не час и не два — она вообще спать не ложилась. Да и какой спать, если внутри все медленно умирает? Разве можно спать при этом?
Кирилл проснулся этим утром сам. Она слышала, как он недовольно поднимается от будильника, бубнит, ища тапки в комнате, а потом быстро бежит в их комнату. Ее комнату.
Никого не находит, непонимающе окликает Мишку, потом ее. Катя молчит, тупо глядя на кофейные чашки, и сжимает стеклянный стакан побелевшими пальцами. Племянник сам ее найдет. Но он еще раз окликает Мишку и только затем идет на кухню. Имя Подольского больно впивается в кожу, заставляя затаить дыхание.
— А Миша уже ушел? — спросил Кирилл и посмотрел на нее доверчиво заспанными и сонными глазами. — Катя!
Она медленно отводит взгляд от обоев и смотрит на племянника, почти того не замечая. Слез уже не было, сейчас была лишь апатия и притупившееся сожаления, хотя, наверное, хорошо бы было поплакать.
— Да. Уже ушел.
— Понятно, — он успокоился и присел на табуретку. — Он обещал меня в садик отвезти.
— Я отведу.
— А Миша заберет?
— Нет.
Детское лицо обиженно вытянулось.
— Почему?
— Он не может.
— Он что, опять в ко-ман-ди-ров-ку?
— Не знаю, — она говорила бездушно, почти на автомате, не задумываясь над смыслом слов.
Кирилл тоже не особо к ней прислушивался.
— Наверное, он опять далеко уехал. Но он скоро приедет, Кать, он мне обещал не уезжать как в прошлый раз. Он приедет быстро, да?
Рывком поднялась и в два шага оказалась у подоконника, стараясь скрыть слезящиеся глаза.
— Не знаю. Он не сказал.
Кирилл сам себе кивнул, тяжело вздохнул и поплелся в ванную.
Миша не приехал. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Не вернулся за своими вещами, которые вызывали у нее болезненные и яркие воспоминания. Не выдержав, она взяла пакет и аккуратно сложила туда все-все вещи, даже тапки и пепельницу, которой он пользовался. Спрятала их, но не на сервант, а поближе, и теперь всегда, открывая дверцы шкафа, наталкивалась на пакет взглядом. Наверное, специально так сделала, чтобы не забыть. Чтобы ей легче не стало.
Но Кирилл не хотел мириться и понимать, что Миша больше не придет. Для него Миша в другом городе, в важной командировке. Для него все хорошо, только мог бы "этот дядя Миша" позвонить. Киря не спрашивал больше, когда приедет Подольский, но он его ждал. Оглядывался по сторонам, взглядом искал знакомую машину, постоянно носил с собой такую же, только игрушечную.
— У Миши такая, — на ее немой вопрос ответил Кирилл и сжимал игрушку покрепче, стискивая маленькими пальчиками.
Когда она забирала ребенка из садика, тот радостно выбегал в коридор, становился на носочки и высматривал высокого Мишку. Не видел, не мог найти и только тогда шел к ней, помрачневший, но решительный. Он верил, что его Миша приедет, придет к нему и заберет, и его не волновало, сколько времени проходит или почему тот даже не звонит.
Вера вообще вещь очень сильная. Наверное потому, что так иррациональна. Вера не может быть доказана, не может подтвердиться, и главное в ней — не доказательства, а именно вера. Либо есть, либо нет. Катя не верила. Кирилл верил. Вся разница. Только вот вера малыша ее убивала и заставляла надеяться, а надежду в себе она убить не могла.
Сейчас вера Кирилла поднялась на новый виток. Теперь он всем и каждому рассказывал о Мише. Как будто рассказы о Подольском делали того материальным. Настоящим. Возможно, малыш, как и Катя, не хотел думать, что все, что было — сказка. Это все было взаправду, и Киря всеми силами теплил в себе воспоминания.
Ребенок рассказывал о нем в центре, детям, воспитателям, просто прохожим и пассажирам в автобусе. Везде, где был, Кирилл вещал и делился своей радостью от того, что у него есть такой Миша.
Дальше все стало хуже. За несколько дней малыш буквально замкнулся в себе, стал грубым, раздраженным, капризничал. Дошло до того, что Кате позвонила его воспитательница и вызвала на серьезную беседу.
— Катерина Павловна, дело в том, что Кирюша в последнее время несколько...неуправляемый. Он не учится на занятиях, постоянно отвлекается, а сегодня даже подрался с двумя другими мальчиками.
— Подрался? — ахнула Катя. — Господи!
— Да. Не волнуйтесь, все хорошо, мы их вовремя разняли, — взмахом руки успокоила воспитательница. — Но суть в том, что такое уже не в первый раз. В последнее время Кирилл всегда такой. Скажите, у вас, может быть, что-то случилось? В семье?
— Нет.
— Екатерина Павловна, мы могли бы помочь. У нас есть детский психолог, она могла бы поговорить с Кириллом, позаниматься им.
— В этом нет необходимости, — безапелляционно отрезала девушка и поднялась, стиснув в руках сумочку. — У нас в семье все прекрасно. А с племянником я поговорю сама. Больше такого не повторится.
Женщина недовольно на нее взглянула из-под бровей, явно неудовлетворенная разговором, но понятливо кивнула и попрощалась.
— Кирилл, ты зачем подрался? — в центре и по дороге Катя ничего выяснять не стала, тем более племянник выглядел расстроенным и потерянным.
— Я за дело.
— Ну за какое такое дело?
Он громко шмыгнул носом, но промолчал.
— Они первые начали, — не выдержав молчания, выпалил ребенок. — Я не виноват.
— Что они начали? — она посадила его к себе на колени и обняла. — Что они начали, Кирюш?
