— Высокородная Мехрангиз прибыла к нам из города Ань, что в Согдиане, — тем временем продолжала принцесса, милостиво улыбнувшись рыжей гостье. — Она происходит из древнего знатного рода, с которым ранее не гнушались родниться цари Персии. К великому сожалению, супруг высокородной Мехрангиз был вынужден покинуть родину из-за преследований со стороны арабов и отринувших веру предков персов. И, пока они хранят верность Нефритовому трону, им ничего не грозит... Однако я утомила вас своими долгими речами, — тут её высочество позволила себе иронию. — Буду краткой. Я уже говорила, что сегодня у нас вечер, посвящённый философии. Но не уточнила, что имела в виду сравнение различных философий. Высокородная Мехрангиз может, если пожелает, ознакомить нас с тонкостями философии Авесты, а почтенная госпожа Ли Янь Байхуа — с философией западного христианства.
— Для меня честь поведать великой госпоже слова священной Авесты и раскрыть их смысл, — высокородная гостья, приветливо улыбнувшись, отвесила ханьский поклон. Как она ухитрилась так изящно сделать это, сидя на подушке по-персидски, осталось загадкой. Видимо, сказался большой опыт. Да и говорила она по-ханьски получше Яны.
— Для меня не меньшая честь сравнить философию Кун Цзы и Лао Цзы с философией учителей христианства, — вслед за персиянкой поклонилась та — и, кстати, намного менее ловко. — Осознание того, что у нас есть общего, а в чём заключается разница, суть основа для взаимопонимания наших стран. Столетия идут, пути народов иной раз пересекаются самым невероятным образом, и чтобы избежать досадных накладок в будущем, лучше понимать друг друга уже сейчас.
— Неплохо сказано, — принцесса не отпускала с лица тонкую улыбку вежливости. — Если беседа продолжится в том же тоне, полагаю, мы все получим массу удовольствия. И пусть наши мужья считают, будто мы здесь предаёмся пустой болтовне о красках для лица и нарядах. Для изысканного ума нет наслаждения выше, чем постигать мудрость...
...Больше часа дамское общество, не перебивая, внимало рассказу высокородной Мехрангиз о противостоянии вселенского добра в образе Ахуромазды и вселенского зла — Ахроменью. О том, что мир — это арена борьбы вышеупомянутых богов. О том, что огонь — суть божество, и обычай сожжения мертвецов, бытующий у иных народов, встречает у огнепоклонников искреннее непонимание. Многое из этого Яна когда-то читала. Давно, правда, но кое-что в памяти задержалось. Даже вспомнилось, что смена веры для персов не есть нечто уникальное, а Авеста некогда сбросила с пьедестала куда более древние Веды. Видимо, персиянка тоже об этом помнила, и потому не обрушивалась, подобно некоторым соотечественникам, с проклятиями на головы новообращённых мусульман. Но о древней вере не обмолвилась ни словом.
— ...и таким образом праведные души отошедших подготавливаются к новому рождению, — завершила она свой рассказ. — Я слышала, что тоба и хань, почитающие Небо и предков, не верят в перерождение — в отличие от буддистов. Не стану спорить о догматичности этого утверждения. Вполне возможно, что для человеческой души открыты оба пути — как перерождения для завершения неких дел, так и обитания на Небе ради помощи потомкам. Но не мне судить об этом.
— Да простит меня высокородная гостья за дерзость, рано или поздно, мы все однажды сможем проверить истинность вероучений о загробных мирах, — негромко проговорила одна из придворных дам. — Но, к сожалению, уже не сможем поделиться с потомками своим опытом.
— Да уж, действительно, к сожалению, — не без иронии заметила принцесса. — Иначе мы бы точно знали, что нас там ждёт, и которая из философий ближе к истине... А что говорят об этом священные тексты христиан?
— Христианское учение допускает единственное воплощение человека в этом мире, — с готовностью ответила Яна. — За одну короткую жизнь мы, согласно ему, должны творить добро, познавать истину и готовить свою душу к встрече с Создателем. А смерть как бы подводит итог. Если человек на своём пути оступился, совершая недостойные дела, и не успел уравновесить их достойными поступками, то его ждёт ад. Если наоборот — то ему открыты врата рая. Просто и безыскусно, на первый взгляд. Но здесь есть коренное отличие от философии, принятой у хань.
— И в чём оно заключается, почтенная госпожа? — поинтересовалась юная фрейлина.
— В принципе искупления. У вас ведь даже понятия такого, как "грех", нет. Есть "вина". Предположим, на далёком западе христианин совершил некое недостойное деяние. И в тот же день и час точно такое же деяние совершил хань. Последний будет всю жизнь тяготиться осознанием своей вины, тогда как для христианина с осознания вины всё только начинается. Теперь он, если это порядочный человек, будет молиться, совершать достойные поступки, помогать бедным и так далее. Иной раз искупление длится до самой смерти. А непорядочные... они одинаковы везде, — добавила Яна под хихиканье дам.
— Значит, — продолжала спрашивать молоденькая дама, — христиане считают, что от вины можно откупиться?
— Это... очень грубая аналогия, — совершенно серьёзно проговорила Яна. — Но суть вы уловили верно, почтенная госпожа. Как-то я прочла в одной книге, что, совершая недостойный поступок, мы словно берём у судьбы в долг. А долг — с процентами — положено отдавать. Денежный долг отдают деньгами или имуществом. Долг духовный следует отдавать добрыми деяниями. Такое объяснение вполне годится для массы простых людей, не обременяющих себя раздумьями о высоком.
— Я тоже кое-что слышала о христианской философии, — задумчиво проговорила персиянка. — Когда я была ребёнком, в нашем доме остановился бродячий проповедник. И он рассказал притчу о разбойнике, которого казнили вместе с Иешуа. Разбойник жил неправедно, творил зло, но в последние мгновения перед смертью искренне раскаялся, и был взят на Небо. Смысл притчи заключался в том, что мало осознания своей вины, нужно понять и почувствовать всю мерзость былых преступлений, ибо нет в мире расплаты хуже этой. Но должна с вами согласиться. Христианство действительно указывает раскаявшемуся преступнику путь к очищению души ещё при жизни, раз ваше учение допускает лишь одно воплощение человека. У нас принято нести дары в храм. Но мы несём их, не откупаясь от Ахуромазды, как от лавочника, а даруем от чистого сердца... Во всяком случае, я надеюсь, что это так, — она ослепительно улыбнулась. — Хорошо, если народы, воспринявшие христианство, не додумаются продавать искупление за деньги. В противном случае весь его смысл будет утерян.
"А ведь додумались, — зло подумала Яна. — Вернее, додумаются — индульгенции продавать. М-да".
Православие индульгенциями не торговало никогда, но обида почему-то взяла за всех христиан скопом. Меркантильное отношение к Создателю — "ты мне, я тебе" — было свойственно практически всем народам и верованиям, поскольку имело очень древние корни. "Я станцевал танец буйвола, о духи, даруйте мне удачу на охоте! А не даруете, значит, вы негодные духи, и я для вас больше танцевать не стану". "Я принёс в твой храм, о Амон, десять талантов золота, даруй мне покровительство пер-о!" "Я принёс жертвенного ягнёнка, о Яхве, даруй мне удачу в моих делах!" "Я отдал в дацан по корзине риса и овощей, да будет благословение Будды надо мной"... Но вот пришёл век более возвышенных учений, и оказалось, что эмпиреи доступны далеко не всем. Приходилось сознательно "снижать уровень", чтобы учение не осталось уделом маленькой кучки возвысившихся духом, а распространилось как можно шире. Как в том анекдоте: "Ты не мудри, ты пальцем покажи". Потом к этому подключились государевы интересы Византии, и учение быстро формализовали. На римском престоле, пока ещё формально главенствовавшем над христианским миром, случались редкие подонки, на троне базилевсов тоже иной раз восседало нечто феерическое. Одни писали иконы, другие с пеной у рта доказывали, что икона суть идол, и любые изображения следует уничтожить. Но до торговли индульгенциями, слава богу, к началу восьмого века ещё не дошло. А осознание того, что всё-таки дойдёт, и заставляло Яну испытывать стыд. Хоть не было в том ни её личной вины, ни вины её предков.
И это она ещё не вспомнила о резне ариан. Вернее, когда-то читала об этом, но забыла, где, кто и когда начал в Европе первую межконфессиональную войну.
А ведь теперь есть, пусть мизерный, но шанс что-то изменить...
Дамы продолжали задавать гостьям вопросы, время от времени цитировали Кун Цзы, сравнивая и оценивая мудрость разных культур. Принцесса редко встревала в разговор, и Яна отметила, что тогда маска императорской дочери словно становилась полупрозрачной, приоткрывая истинное лицо Тайпин.
Это было лицо цепкого и жёсткого политика.
Слушая высокородную Мехрангиз, её высочество явно строила в мыслях какие-то комбинации по поводу Согдианы, которая неизбежно станет форпостом империи в не менее неизбежной борьбе с исламским миром. А уделяя внимание рассказам о христианстве и сравнении оного с учением Кун Цзы, делала пометки на будущее. Ведь если империи удастся достичь паритета с арабами, а затем и поприжать их, то контакты со странами дальнего запада однажды станут обыденностью. Самой принцессе до того дня точно не дожить, но империя-то имеет на это все шансы. Нужно заранее знать, с кем имеешь дело, чтобы не было неприятных неожиданностей... Сказать по правде, Яна в этот момент подумала, что если бы у неё была возможность выбирать начальство, то она предпочла бы работать именно с принцессой.
И ещё... Почему ей всё чаще казалось, будто принцесса об этом знала?
Если раньше два громких события в один день случались в Бейши довольно редко, то сейчас, когда северный караванный путь стал не менее оживлённым, чем западный, жители к такому попривыкли.
С севера пришёл караван, нагруженный товарами производства степняков и алтайцев. А дозорные на южных башнях заметили приближение большого конного отряда под знамёнами пограничного корпуса. Подростки, обычно отиравшиеся около купцов с надеждой подзаработать пару цянь на погрузке-разгрузке, при первых же слухах о приближении воинов рванулись к южным воротам. Поглазеть на всадников, обсудить качество доспехов и оружия. Так было во все времена и во всех странах, где в воинах видели защитников. А жители пограничья, где самый обычный выпас овец был рискованным занятием, видели в солдатах не разбойников и никчёмных людишек, как обитатели центральных провинций. Фронтир приучает видеть в них щит и меч, притом, не столько империи, сколько конкретного городка. Слухи быстро разлетелись по Бейши, и толпа мальчишек у южных ворот собралась немалая.
Ляншань всей душой желал быть там, но раз отец сказал помочь, значит, надо помогать. Слитки алтайского железа перед покупкой нужно осмотреть, рассортировать и пересчитать, и только после этого торговаться с купцом-тюрком, за сколько мечей и ножей он отдаст свой товар. Торговец всё цокал языком, да приговаривал, что привёз лучшее железо.
— Хану тот осень я говорил, добрый меч мастер делает, — говорил он. — Нож казал. Добрый нож, острый, красивый. Хан сказал: бери лучший железо, пусть мастер даст меч. Вся телега железа твой, мастер. Дай ханский меч за неё.
Сын мастера-оружейника едва удержался от улыбки: уж он-то в свои тринадцать разбирался в слитках ненамного хуже отца. Железо так себе, если честно. Но его целая телега. А отец вон уже торгуется. Ляншань уже знал, что произойдёт дальше. Купец, немного посопротивлявшись, добавит либо деньгами, либо отдаст и телегу с лошадкой в придачу к слиткам. У них уже есть и телега, и хорошая молодая лошадь, но в торговом городе на такой товар всегда найдётся покупатель. Зато отец пошлёт его домой за одним из узорчатых мечей, слава о которых дошла уже и до кипчакской степи. Недавно вон тамошний гун прислал купца и дал за меч-дао из узорчатой стали равный вес серебра персидскими монетами. Дорого заплатил. В Чанъани меч работы отца стоит на треть меньше. Ну, так то в столице империи, а то далёкая степь, где подобные вещи ещё в диковинку.
Так оно и случилось. Сговорились о цене, отец послал сына за мечом. А когда парнишка вернулся, бережно неся завёрнутый в отрез шёлка цзянь, купец не менее бережно взял оружие в руки и снова зацокал языком.
— Ай, добрый меч! — приговаривал он, разглядывая то великолепный клинок, то отделанные бронзой ножны, то резную рукоять. — Ханский меч. Слава о нём пойдёт — будущий год снова приеду. Только скажи, мастер, чем брать будешь? Железо есть, мех есть, кони есть, войлок есть, девушки есть. Сын у тебя растёт, скоро женить надо. Возьми ему красавицу, хороший жена будет. За такой меч ничего не жалко.
Ляншань выглядел старше своих тринадцати лет, и уже не смущался, когда ловил на себе заинтересованные взгляды соседских девчонок, поглядывавших из-за заборов. Их мамаши уже не намекали, а прямо говорили, что не будут против, если мастер Ли однажды пришлёт сваху. Да и у него самого определённый интерес проснулся, чего уж там. Но чтобы купить себе жену, будто башмаки или чашку... Для ханьских семей в том не было ничего предосудительного. Некоторые оборотистые папаши иной раз делали неплохой бизнес на дочках. Ляншань даже не удивился, что применил для этого словечко, перенятое у матери. Для него оно имело то же значение, что и торговля, только без души. Когда за деньги продают что угодно и кого угодно. Так вот: покупать жену он не станет точно, и отца уговорит этого не делать. Просто когда перед глазами уже много лет пример совсем иных отношений между мужчиной и женщиной, невольно начнёшь мечтать о таком же.
Честно сказать, Ляншань поначалу побаивался новой жены отца. Чужеземка ведь, иди знай, что у неё на уме. Но, как это часто бывает с детьми, он хорошо умел отличать искренность от лицедейства. Госпожа Янь не притворялась, когда называла его сыном. Она полюбила его и сестру, потому что любила их отца. Потому он довольно скоро перестал почтительно именовать её "второй матушкой", а начал просто и незатейливо — мамой. И не удивлялся тому, что она выстраивала отношения с детьми не так, как это делали ханьские матери. Пока они с сестрой были малы, мать была им наставницей. Когда подросли — стала другом. И при этом не прекращала учить жизни, но уже под другим соусом. И Ляншань учился. Не всегда явно, больше исподволь, но к тринадцати годам уверился в том, что сам хотел бы так же воспитывать своих детей. А для этого не нужна жена-рабыня, купленная за острую железяку, пусть и очень дорогую. Мать его детей должна быть свободной духом и достойной во всех отношениях.
Рановато в его возрасте было думать о будущей семье, но таков уж был сын мастера Ли. Весь в отца: спокойный и рассудительный.
Пока отец и купец в присутствии мелкого базарного чиновника составляли договор о сделке и платили положенный налог, Ляншаню особо нечего было делать, и он принялся разглядывать других купцов. Вот тот, большой и чернолицый слуга при купце, откуда? Он никогда не видел таких людей. Слышал от матери, что есть земля, где живут чёрные люди, и что арабы плавают туда на своих кораблях... А это что? Тут не купец, а купчиха. Толстая немолодая женщина с очень плоским лицом и узенькими, как щёлочки, глазами. Одета как зажиточная степнячка, но занимается не юртой, а торговлей мехом. Рядом с ней четверо молодых мужчин при оружии, с виду не слуги и не охранники. Наверное, сыновья... А вон тот купец точно из южан, смуглокожий и губастый. Тараторит скороговоркой, ничего не понять... А этот, в круглой шапочке, наверное, уйгур... Столько лиц, светлых и тёмных, с узкими и широкими глазами. Множество товаров. Многоголосый гам — торговцы нахваливают привезенное, покупатели во всеуслышание говорят о недостатках, носильщики из семейства Лю предлагают свои услуги, зазывалы из гостиных дворов предлагают ночлег и вкусную пищу за сносную плату. Тихое позвякиванье монеток и цепочек ручных весов едва пробивается сквозь эту шумовую завесу. Ржание лошадей, скрип тележных колёс... Вон торговец и покупатель повздорили, началось рукоприкладство. Этот непорядок углядел один из базарных надзирателей и тут же вызвал стражу, которая моментально восстановила справедливость, скрутив обоих драчунов. Тут не будут разбираться, кто первым начал, а оштрафуют обоих... Ляншань никогда не чувствовал себя своим в этой людской мешанине. Ему всегда было неуютно в галдящей толпе, но дело есть дело. Мало ли, чего он не любит. Чтобы делать мечи, нужно покупать железо, из которого мастера наделают ещё оружия. В кузницу слитки им не привезут, разве что казённые, для ковки солдатских мечей. Приходится мириться с неудобством нахождения посреди базарной толпы.
