Гетайры сорвались с места, гипасписты последовали за ними, так же практически с места переходя на бег. Не очень-то тут побегаешь, пни и недогоревшие коряги кругом. Впрочем, они мешали и варварам.

Александр никак не мог взять хороший разгон. Кони спотыкались. Царь заметил, что колесницы варваров остановились, толпа обтекала их.

Совсем близко. Сто шагов.

Слуги щитоносцев (по одному на каждый десяток), играющие роль легковооружённых псилов, выскочили вперёд, раскручивая пращи. Свинцовые снаряды полетели в набегающую толпу. Несколько человек упали. Царь видел, как у одного из них голова раскололась, словно спелая тыква, забрызгав ошмётками соседей. Варвары не замедлились, лишь зарычали ещё громче.

Пятьдесят шагов.

— Алалалай! — грянули македоняне.

Клин гетайров обрушился на правое крыло (с точки зрения македонян) варваров.

— Н-на!

Александр сделал выпад, наконечник копья скользнул по кромке щита первого голого варвара и ударил того в щеку. Воин упал. Конь грудью сшиб ещё одного, а царь, не мешкая, нанёс следующий удар. Его телохранители не отставали. В первые же мгновения после столкновения македонский плуг пропахал в толпе варваров глубокую кровавую борозду.

Через несколько секунд начал нарастать шум битвы слева — гипасписты сшиблись с врагом.

Александр, не мудрствуя, действовал по примеру своего покойного тёзки-предшественника — прорывал фланг варваров, чтобы выйти им в тыл и ударить со спины по центру. Он успел сделать дюжину выпадов копьём, прежде чем оно сломалось, после чего перевернул обломок и всадил острый подток в очередную оскаленную, брызжущую слюной рожу. Выхватил меч.

— Сдохни!

Варвары орали нечто нечленораздельное. Число их не уменьшалось. Даже голые оказались довольно живучи, благодаря своим большим щитам, почти полностью прикрывающим тело. В грудь царского коня вонзилось копье, он захрапел, взвился на дыбы, едва не сбросив Александра.

— Царь, держи! — крикнул один из телохранителей, быстро спешившись и подав поводья своего коня Александру.

Пересев с раненого буланого на серого "фессалийца", царь продолжил рваться вперёд, но силу своего удара гетайры растеряли. Многие "друзья" лишились лошадей и дрались с рослыми варварами пешими. Те поднатужились и отсекли гетайров от фаланги. Что происходило в центре и на левом фланге Александр не видел, он едва успевал отражать удары, сыплющиеся со всех сторон. Он был ранен уже дважды. Варварское копье поддело железные пластинки на льняном панцире. Левый бок окрасился кровью. Кончик чужого меча рассёк правое бедро. Будь клинок подлиннее, царь лишился бы ноги. Мечей у варваров было не очень много, видать, ими обладали только самые знатные, а длиной они не превосходили македонские[127].

[127] Кельтские мечи начали удлиняться к концу III века до н.э. Средняя длина образцов, извлечённых из швейцарского озера Ла-Тен и датированных началом III века до н.э. — 66 см.

Нет, рассечь толпу не удастся. Варвары устояли.

— Назад! — закричал царь, — прорываемся назад! К фаланге!

Он поворотил коня. Оглянулся назад, отбивая клинком наконечники копий. Сзади раздался торжествующий рёв. Краем глаза царь увидел стремительно приближающихся всадников. Их было много, несколько десятков.

"Засада!"

Конница варваров, никем прежде не обнаруженная, вступила в бой только тогда, когда клин гетайров увяз и попытался отступить. Словно знали, что именно на этом крыле царь Македонии попытается опрокинуть вражескую пехоту. Или случайность? Нет времени рассуждать.

Глаза Александра расширились от удивления — варварские всадники прикрывались щитами. Никто в эллинском мире так не сражался, даже фракийцы с иллирийцами. А эти умудрялись держать и щит, и копье, и поводья. Трёхрукие, что ли?

Удара конных варваров "друзья" не выдержали. Жалобно ржали израненные кони. Под ногами хрипели и стонали умирающие. Воины бились в тесноте, некоторые, лишившись оружия, дрались руками, зубами рвали чужую плоть.

Александр не видел, что щитоносцы тоже пятятся, а левый фланг полностью разгромлен. Дарданы бросились врассыпную. Их князь корчился на земле, судорожно вцепившись в древко копья, пронзившее живот. Аристона взяли живым и вязали, он вырывался, но был быстро успокоен ударом дубины по голове и обмяк.

— Отходим! — раздался крик в рядах гипаспистов.

— Отступаем, всех перебьют!

"Это конец", — подумал царь.

Он потерял много крови и быстро слабел. Клинок одного из тектосагов перерубил царю правую ключицу. Рука безвольно повисла. Царь перекинул меч в левую и даже смог отбить ещё один выпад, после чего страшный удар сзади по шлему поверг его на землю. Потемнело в глазах.

Мир на мгновение рухнул в омут мёртвой тишины, когда же сознание вернулось вместе с болью, царь осознал, что стоит на коленях, опираясь левой ладонью о землю.

Вокруг торжествующе выли варвары, потрясали щитами и оружием. Какой-то особенно прыткий крутил своим хозяйством, способным посрамить Приапа, прямо перед лицом царя.

"Да чтоб он у тебя отмёрз и отвалился..."

— Ну, здравствуй, Александр, — сказал кто-то на чистейшем македонском языке.

Царь вздрогнул, с усилием поднял голову. Перед ним стоял воин в необычной рубахе из мелких железных колечек. Плечи варвара покрывал тёмно-синий плащ, а голову венчал железный шлем с бронзовым изображением ворона на макушке. Ворон чуть опустил расправленные крылья. Воин был усат, как и все, но темноволос, и ростом уступал большинству из варваров. Лицо его показалось царю смутно знакомым.

— Ты... кто?

— Не узнаешь? — оскалился варвар, — отыгрался я, Линкестиец, за Амфиполь. Вернул должок.

Александр поморщился.

— Фи... Филота?

— Узнал! — ещё сильнее заулыбался черноусый.

К ним подошёл ещё один знатный варвар, на голову выше Филоты. В руках он держал шлем с трезубцем на макушке, каждый зуб которого был украшен длинным и широким ярко-красным пером.

Филота обратился к нему, произнеся несколько не непонятном языке, потом вновь повернулся к Александру.

— Я сказал ему, что он пленил самого царя Македонии. Большая удача! Мой побратим и не рассчитывал на такую!

— Так это ты... привёл варваров... ублюдок? На родную землю привёл... тварь...

— На родную? — хищно оскалился Филота, — нет, Линкестиец. Нет у меня родины.

Он сплюнул на залитый кровью снег.

— Ты привёл варваров... — прошептал Александр, — ты, сын Пармениона... Грабить... В голове не укладывается...

— Не грабить, — усмехнулся Филота, — мы сюда пришли пощупать ваше козлячье подбрюшье. Сейчас до Гераклеи сходим. Уверен, моему побратиму понравится, а то он моим рассказам не верил.

— Вам не победить Македонию. Убьёшь меня, найдётся другой, который в порошок вас разотрёт...

— А вот это вряд ли, — хмыкнул Филота, — там, за Истром, моих новых братьев — как листьев на деревьях. Им очень понравится на юге. Мы ещё вернёмся сюда.

Александр дёрнулся, скривился от боли. Глаза его метались, взгляд шарил по земле в поисках чего-нибудь, что могло бы быть оружием. Жизнь уже не спасти, но хотя бы утянуть за собой на пристань эту тварь...

— Не ожидал я, что ты, сучий выблядок, на трон сядешь. Думал, антипатрово семя правит. Фракийцы рассказали, что Антипатр сдох, ненадолго отца моего пережил, скотина. Видать, есть справедливость на свете. А тебя надо было ещё тогда прикончить, когда Александр вырезал твоих родичей.

— Чего ждёшь? — процедил царь.

Филота вытянул из ножен меч.

— И то верно, чего зря языком чесать.

Александр, не отрывая взора, следил за взмывающим в тёмное небо клинком. До самого конца...

Шаг из тени

Кодрион, Иллирия

В постель кардийца Кинана залезла уверенно и явно собиралась задержаться здесь надолго. Он быстро понял, зачем нужен ей. Вовсе не для любовных утех. Сперва осторожными намёками, а потом и безо всякого стеснения, она раз за разом заводила разговор о том, какой прекрасной парой могли бы стать Адея и Неоптолем.

— Ведь ты свободен от своей клятвы.

Да, он свободен, Динентила мертва. Других дочерей у Агрона нет. Поначалу Эвмен пришёл в отчаяние, ибо без помощи иллирийцев возведение Неоптолема на отеческий трон представлялось ему неосуществимым, а князь, после того, как возможность породниться с эпирским царём превратилась в нечто совсем эфемерное, охладел к идее войны с Алкетой и Эакидом. Прочь со своего двора мальчика и его опекунов не прогнал, но стал относиться к ним, как к засидевшимся гостям. То есть чтил законы гостеприимства с затаенным раздражением.

Эвмен избегал встреч с Агроном. Сам он давно уже догадался, что произошло с Динентилой. Репейник еще не вернулся из Пелопоннеса и не мог подтвердить, что письмо, найденное на утопленнике, составлено кем-то другим. Однако Эвмену проницательности было не занимать, и он сразу заподозрил, что за смертью дочери Агрона стоит Кинана. Ищи, кому выгодно. Когда Кинана, сладко потягиваясь на ложе и прижимаясь к кардийцу всей кожей, горевшей огнем от вовсе не сыгранной страсти, начала рассуждать об устройстве будущего детей, подозрения превратились в уверенность.

Много лет вынашиваемые планы в одночасье нарушены, но Эвмен не стал делать резких телодвижений, не стал бросаться громкими обвинениями, которые могли бы сжечь все мосты за спиной. Укоряя себя за мимолётную потерю бдительности, он спрятал свои чувства подальше. А прятать было что: как-никак, интриганка свела в Аид одного из его людей. Решил выждать и посмотреть, что будет дальше.

Кинана не хочет упускать Неоптолема, которого присмотрела себе в зятья. Для этого устранила препятствие в виде дочери Агрона и предприняла попытку убедить Эвмена в том, что в Эпире у него ничего не получится, попросту сил не хватит. Первое ей удалось, со вторым не все так радужно, кардиец раскусил ее игру. Он мог припереть её к стенке и заставить сказать, что же на самом деле сообщал в том письме Репейник.

Поначалу Эвмен так и собирался поступить, но быстро передумал. Ему не давала покоя одна мысль. Зачем Кинана все это делает? Мечтает с помощью Эвмена свергнуть Линкестийца и сделаться царицей-матерью, второй Олимпиадой? Похоже на то. Однако того, что в Неоптолеме и Адее течёт кровь царей, кровь Филиппа, по нынешним временам все же может оказаться недостаточно. Слишком долго царствует Линкестиец. Захотят ли македоняне устроить новую междоусобицу ради безвестного мальчишки? Просто явиться в Пеллу и предъявить свои права не получится. За Неоптолемом должна быть сила, а где ее взять? Ради похода на Эпир приходилось по крупицам собирать союзников и наёмников.

Кстати, о наёмниках. Эвмен привёл из Италии семьсот человек. Но он с самого начала понимал, что прокормить всю эту ораву во время зимнего безделья не сможет. Потому распустил отряд. Заработанного за западе авторитета хватило на то, чтобы заключить с наёмниками устный договор. Он обещал хороший заработок в весеннем походе, а они обязались вернуться, не наниматься к другим вождям. Средств кардийца, нажитых на войне с италийскими варварами, хватало на содержание лишь небольшой дружины и с ним осталось всего около пятидесяти наиболее преданных ему воинов. С таким "войском", конечно, нечего и думать об Эпире, а уж тем более, о Македонии.

И что теперь делать? Сидение в Кодрионе день ото дня становилось все более бессмысленным. Пока Эвмен ломал голову над тем, как быть дальеш, Кинана без утайки рассказывала ему о состоянии дел в Пелле. Какие сейчас там взаимоотношения между "друзьями"[128] и царём. Кто о чём думает и чего желает. Рассказала, конечно же, и о Кассандре. Обхаживая её, сын Антипатра пару раз проговорился о том, что считает себя достойным большего, нежели должность гиппарха Фракии. И, якобы, есть у него "влиятельные друзья, которые разделяют его убеждения".

[128] Ранее в тексте "друзьями" именовались лишь гетайры, представители знатных македонских родов, служившие в тяжёлой коннице. Однако правильнее их было бы назвать "товарищами" или "соратниками". "Друзьями", "филами" именовались придворные, хотя возможно, этот термин был более распространён при Антигонидах.

— Что за друзья? — интересовался Эвмен.

— Не знаю. В Пелле к нему по-разному относятся. Некоторые уважают за оборону Амфиполя. Другие говорят, что это заслуга не его, а Амфотера и Гегелоха. Полиперхонт его считает выскочкой. Говорит, что до своего воистину выдающегося отца Кассандру, как до Олимпа на карачках.

Кинана была вынуждена признаться, что вообще-то Александр Линкестиец в качестве царя большую часть македонской знати устраивает.

— Большую часть? — переспросил Эвмен.

— Кого не устраивал, уехали к Антигону. Или просто сидят по своим поместьям и не высовываются, подобно Полиперхонту.

Эвмен, наконец, решил задать прямой вопрос:

— И чьей же поддержкой ты планировала заручиться, чтобы увидеть свою дочь супругой царя?

Кинана долго смотрела на него, не говоря ни слова. Он устал ждать. Усмехнулся.

— Я не македонянин, если ты забыла. И среди моих людей нет македонян.

— Неоптолем — внук Филиппа.

— Этого недостаточно, — покачал головой кардиец, — тот, кто заявит об этом, должен иметь большой авторитет. Мне просто не поверят. Женщину вообще не станут слушать. Кто поддержит нас?

— Полиперхонт, — не раздумывая сказала Кинана, — он все еще верен отцу. Линкестиец согнул его, но не сломал.

— Полиперхонт...

На это Эвмен ничего не возразил, задумался. Думал он не один день, все больше склоняясь к тому, что надо ехать в Тимфею и лично встретиться со стариком. Но прежде, чем собрался в дорогу, в Кодрион явился Кратер.

В тот момент, когда сияющий Андроклид с радостным "заходи, тут все свои", втолкнул его в каморку Эвмена, последний потерял дар речи от изумления.

— Дупло захлопни, ворона залетит! — смеялся Андроклид, — это не тень сбежала из Аида! Вполне себе живой, из плоти и крови. И даже весьма упитан!

— Раздобрел от сытой жизни, — с улыбкой кивнул Кратер.

— Ты как... здесь... — выдавил из себя Эвмен.

— На Тенаре встретил твоего приятеля. Он и сказал, где тебя искать.

— Ты видел Диона?

— Ну, если этого этолийца зовут Дионом, то да. Мне его представили, как Репейника.

— Да, это он, — пробормотал Эвмен, рассеянно скользя взглядом по лицу и фигуре Кратера.

Минувшие пятнадцать лет не прошли для бывшего таксиарха бесследно, но это был он, все тот же Кратер, геройски сражавшийся у Фермопил и клявшийся до последнего вздоха служить маленькому Неоптолему.

— Как он там? — вырвалось у Эвмена, но он сразу же опомнился, — боги, что я несу... Как ты все эти годы?

— Думаю, это будет долгий рассказ, — ответил за Кратера Андроклид и качнул в руке кувшин, который принёс с собой.

В кувшине булькнуло.

— Само собой, — ответил Кратер, — и не только мой.