Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Не доводилось ей в той жизни убивать? А и не страшно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.

И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.

Зашагала в свое черное жуткое прошлое.

* * *

Аксинья первый день, как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась...тяжко!

Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.

— Болит, боярышня?

Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.

И что ее Рогатый сюда принес?

— Сгинь.

— Не любишь ты меня, боярышня.

— Отцовской любви тебе мало? — откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.

Верка смущаться и не подумала.

Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.

— А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.

— А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.

— А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, — пропела Верка, не сильно и пугаясь.

— А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.

Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.

— Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?

Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.

— Дрянь! — прошипела Аксинья.

— Да еще какая дрянь.

— Пойдешь к ней?

— Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?

— Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!

— Устинья — дело другое, — отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает... вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.

Что-то такое в Устинье есть.

Аксинья поняла все по-своему, и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.

— Устька к царице поехала. Разве справедливо это?

— Когда б ты языком не мотала — и ты поехала бы. И еще поедешь — Устя обещала.

— Устя, Устя... везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!

— Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, — сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.

— Благодарствую за помощь.

Вывернулась из рук брата — и дверью светелки хлопнула.

Илья плечами пожал — да и пошел себе.

Вот и дура.

А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.

Маринушка...

Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная...

Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас... шевельнулось — да и опало. Может, после аркана такое?

Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.

Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?

Посидит он дома, а там...

Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?

О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови.... В палатах царских его и иголкой царапнут — он не заметит. И волосок снимут... тут и одного волоска хватит.

Но Устя решила промолчать.

Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.

Надолго ли еще его страха хватит?

Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.

Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много — десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?

Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.

Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.

Ой как соскучился.

* * *

Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.

Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.

При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато...

Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.

Не могло ли так быть, что знала царица нечто...?

Устя впервые о том задумалась.

Царица Марина — та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.

Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые... словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.

А царица Любава к Лембергу тяготеет.

Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые...

Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.

На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась — и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела...

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила... боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.

Царица послушала, да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие.

И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет... уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет!

Словами тоже убивают.

Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом.

Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней.

— А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или наоборот, убавить?

— Все у тебя красиво, государыня. А судить о том, не моего ума дело.

— А когда б твоего ума было?

— Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду.

— УмнО. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй.

Куда там побрезговать!

Боярыня ни жива, ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом...

Это ж не самовар привычный, не застолье... это чашки из тоненького фарфора — руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные... кушать-то их как?

А к чему царица в чашку молоко наливает?*

*— чай на Руси появился при первом Романове. Но пили его, как лекарство, а в быту предпочитали травяные сборы. Так что английское чаепитие для боярыни было в новинку. Прим. авт.

Боярыня Евдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела.

— Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два?

— Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи.

Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает...

— Да за матерью поухаживай.

— Позволишь, матушка?

Евдокия только кивнула.

Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет...

Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют?

Устю она, во времена оны, дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили.

— Матушка твоя без молока чай пьет?

— Да-да, государыня, — сообразила боярыня Евдокия. — Вкус у него такой... сложный.

— Это верно. Настоящий лембергский чай — это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь?

Себе Устя сделала чай с молоком.

Захотелось.

Тот вкус вспомнился, из ТОЙ, загубленной юности.

— Мне, государыня, травяной взвар милее. А если с медом, так и вовсе ничего лучшего не надобно.

— Прикажу — принесут тебе.

— Ни к чему, государыня. Что тебе хорошо, то и остальным женщинам в Россе в радость будет.

Царица брови сдвинула.

Сказано — вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится — дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь?

— Не любишь, значит. А умеешь откуда?

— Бабушка у меня чай любит, — коротко разъяснила Устинья. — А я с ней пила, научилась.

— Интересная у тебя бабушка, боярышня.

Устя промолчала. Благо, чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить.

Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела.*

*— я пробовала настоящий английский чай, с молоком. Наверное, кому-то нравится. Но как по мне — чабрец и душица с медом вкуснее. А если еще мяты и иван-чая добавить — вообще кайф. Прим. авт.

— Восхитительный чай, государыня.

— Налейте и мне чашечку?

Голос прозвучал неожиданно.

Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи.

Она этот голос знала. Помнила.

На чаепитие пожаловала царица Марина.

* * *

Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.

Хороша!

Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения — с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво — невероятно.

И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются...

— Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.

Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.

— Матушка-государыня! Честь-то какая!

Марина покривилась. Любава усмехнулась.

Шпильку они обе поняли. Не была Марина матушкой. А уж со стороны Усти ее так назвать... возраст подчеркнуть? Как ни крути, Марина старше Устиньи лет на десять, а то и побольше. Да и заметно это.

Взгляд у царицы такой...

Девушки обычно так не смотрят. Холодно, жестко, расчетливо. Мужчины этого под ресницами и бриллиантами не видят, а вот Устя видела.

И знала, какой страшной может быть эта женщина. И жестокой.

Может...

Но сейчас Устя предупреждена. Она справится.

— Поднимись, деточка, дай на тебя посмотреть.

Марина руку протянула, чтобы Устинью за подбородок взять, но та уже выпрямлялась. Рука так в воздухе и повисла, как-то Устинья так сместилась, что царице до нее не дотянуться. А вроде и вежливо все, никто и не заметил.

Ан нет.

Любава явно заметила, улыбается, что та гиена заморская. А вот матушка ничего не видит. Смотрит, восторгается. Марина глазами сверкнула, но промолчала. А и что тут скажешь?

Нашла, что.

— Хороша девица. И бела, и румяна. Пусть женится Феденька, вот радость-то тебе будет, Любава. Наконец внучков понянчишь.

Бабушкой Любаве быть точно не хотелось.

— Я бы и деток твоих понянчила, Маринушка. Да все пуста ты у нас, как кувшин дырявый.

Устя едва не хихикнула.

Вот так оно и было, тогда, в прошлой жизни. Как сойдутся две змеищи, так обо всем и забывают. Какая им Устинья? Им друг друга насмерть зажаливать надобно!

Как сцепятся, так и зашипят...

Самое спокойное для Устиньи время было.

После смерти Бориса Марину в монастырь отправили, насильно постригли. Черные косы ее срезали, вроде как налысо обрили...

До монастыря она не доехала.

Тати налетели, все в капусту порубили, изуродованные тела на дороге бросили.

Тогда Устя за царицу Марину молилась, за упокой. А сейчас вот и подумалось — правда ли? Чтобы такая змеища, да сдалась запросто?

Ой ли?

Могла она кого другого подсунуть, а сама утечь?

Еще как могла.

И подсунуть, и подставить — совести и жалости там было, как у гадюки. Ты змее хоть сутки о добре рассказывай, пошипит она, а толку — чуть.

А после отъезда ее Любава как с цепи сорвалась. Устинье тогда вдвое, втрое доставалось.

Тогда она думала, что за Марину. А теперь?

Может, и правда, сбежала царица? А свекровь о том знала, и бесилась, и боялась? И такое могло быть. И... может ли потом... Устя ведь после того так ребеночка зачать и не смогла! Так пустой в монастырь и ушла.

Маринка?

Для этого и порчи не надобно, есть такие травы... пока женщина их пьет — нипочем не затяжелеет. Травы есть, отвары, заговоры. Устя их теперь тоже знает...

Неужели — и это?

Задумавшись, Устя пропустил все 'шипение', а вот ввалившихся в комнату мужчин пропустить не получилось. Шумные очень.

— Матушка! Тетушка! — Фёдор расцеловал сначала матушку, потом царицу Марину, которой обращение тоже не понравилось. Какая ж она ему тетушка? Скорее — сестрица.

А потом уж подошел к Устинье. И к боярыне, которая сидела ни жива, ни мертва.

— Боярыня Евдокия. Боярышня Устинья...

И так посмотрел... Усте даже противно стало. Словно слизень липкий по коже прополз.

Но сдержалась, поклонилась.

— Подарок у меня для тебя есть, Устинья Фёдоровна. Прими, не побрезгуй.

Устя на мать посмотрела.

— Когда матушка дозволит?

— Д-дозвол-лю, — проикалась матушка. — К-когда нет в том урона чести девичьей.

— Да какой тут урон, — обе змеи подарком точно заинтересовались. Гадины! — При матушке родимой, с царского дозволения...

Фёдор к двери повернулся — и Истерман вошел.

Только вот Устя как раз от него взгляд отвела. И обнаружила неожиданное.

Марина на Истермана смотрела... нет, не как на мужчину. Она не видит в нем мужчину, она не видит в нем орудие, она с ним не играет, не кокетничает, не подчиняет, не управляет.

Почему? Какие между ними отношения?

А вот царица Любава, напротив. Смотрит с улыбкой, ласковой такой... теплее она только на Фёдора смотрит.

Неуж...

Хотя — чему удивляться, в тереме и не таких шепотков наслушаешься, была сплетня, что царица Любава светловолосым иноземцем увлекалась теснее, чем стоило бы.

Не поймали ее, понятно, да чего странного?

Царица молода была, Руди по юным годам очарователен, а вот царю к тому времени уж пятьдесят лет исполнилось, грузен был, неповоротлив, куда ему до молодого мужчины?

Могло и такое быть. А уж после смерти царской — всяко было.

А что у него в руках?

Какой-то короб, тканью накрытый...

— По приказу царевича нашел для самой прекрасной боярышни Россы. Прими, боярышня, не побрезгуй...

Ткань в сторону отдернули, а на стол поставили... клетку.