Лаэр-Данвед

Потом была тьма.

~ ~ ~

Зеркало выпало из рук Мелиан и разлетелось осколками по полу.

Когда Лютиэн заточили на Хирилорне, Мелиан отчётливо видела оба пути, открытые перед дочерью. В переливах великой Музыки она прочла, что, покинув Дориат, Лютиэн останется жива и отыщет Келегорма, если ей хватит твёрдости и отваги. Ждали на этом пути и тяготы, и опасности, но майэ поверила в силу Лютиэн — и помогла ей бежать. Но тогда условия выбора были ясными, без двойного толкования. Сейчас...

Услышав от посланника, что Келегорм хочет встретиться с Тинголом за пределами Завесы, Мелиан насторожилась. Она попыталась проникнуть взглядом в будущее — и в хитроумных переплетениях нитей судьбы узрела ответ: если Тигнол откажется поехать на эту встречу, Дориат будет уничтожен. Не сразу же, не вмиг — но отказ короля приведёт в движение непредсказуемую цепь событий, которая в конце концов погубит королевство.

Мелиан не могла понять, где и как сплетётся эта цепь. Но знала, что в предсказании нет ошибки и участь Дориата висит на тонком волоске, как и участь самого Тингола. Отказ был верной гибелью, а согласие несло в себе опасность — но и надежду на благополучный исход. Единственный благополучный исход, который ещё был возможен с тех пор, как Тингол пожелал владеть Сильмариллом и связал себя с Проклятием нолдор.

Она видела опасность, грозящую мужу, — но как, во имя Пресветлой, она проглядела угрозу, нависшую над дочерью?

Будто слепая, она побрела к дверям, не замечая, как осколки впиваются ей в босые ступни и пол под ногами становится скользким от крови. Боль захлёстывала её изнутри — боль дочери, склонившейся над телом наречённого, боль, которую эллет может испытать лишь раз в жизни, теряя единственного, кому принадлежит её душа... и ещё острее, ещё нестерпимее, потому что от начала времён ни одна эллет не теряла любимого навсегда.

Навсегда! — это слово впивалось в разум Лютиэн, как раскалённое железо, и Мелиан никак не могла докричаться до неё сквозь огненную пелену боли, не могла взмолиться — не уходи! Нить, что от рождения, как пуповина, соединяла душу дочери с её душой, неумолимо таяла, распадалась — и когда она оборвалась, Мелиан без сил опустилась на холодный мозаичный пол.

...За много лиг от неё, на западной окраине Дориата, Лютиэн Тинувиэль обняла Келегорма, прижалась щекой к его груди и закрыла глаза. Свет Сильмарилла в руке Тингола озарял их обоих, а эльфы стояли вокруг в молчании, не смея тревожить принцессу в её горе, — и никто так и не понял, в какое мгновение она перестала дышать.

17. Ночные гости

Нан-Эльмот, месяц рингарэ (гиритрон) 457 г. Первой Эпохи

Падая, он успел высвободить ноги из стремян и подогнуть колени, но удар о землю всё равно выбил из него дыхание. Снег начал идти всего несколько дней назад, и здесь, с подветренной стороны холма, его покров не был таким густым и мягким, как на открытых равнинах Химлада, — и вдобавок ранние морозы этой зимы уже закалили почву до каменной твёрдости.

Здоровенная серая тварь сразу же бросилась ему на грудь. Он выставил перед собой меч, крепко удерживая рукоять левой рукой и прижимая подбородок к груди, чтобы защитить горло. Тварь взвизгнула, напоровшись на клинок; он упёрся предплечьем ей под челюсть, не давая дотянуться зубами до лица, и потянул меч назад, проворачивая его в ране, пока визг не стих. Рванулся изо всех сил, превозмогая вес волчьей туши, кое-как спихнул её с себя, торопливо поднялся на колено. Рядом из завихрений летящего снега вынырнула серая лобастая голова с оскаленными клыками — и он, не колеблясь, рубанул по ней, удачно попав по глазам. Вскочил, в несколько прыжков преодолел узкую полосу открытого пространства, отделяющую его от опушки леса и остановился только под раскинутыми чёрными лапами огромной ели.

Отсюда он хорошо видел склон холма, на котором столпились волки. Ни один не решился преследовать его под сенью чёрных елей Нан-Эльмота — как Моргот боялся и ненавидел владычицу Мелиан и окружённый её чарами Дориат, так и его рабы боялись и ненавидели этот лес, на котором лежал отпечаток более простой и тёмной, но всё же эльфийской волшбы. Сквозь завесу снегопада донёсся их разочарованный вой. Маэдрос усмехнулся бессильной злобе врагов и, прихрамывая, двинулся вглубь леса.

От холода пощипывало щёки и уши, сжатые на рукояти пальцы немели. Перчатку пришлось оставить вместе с кинжалом, всаженным в нёбо волка — того, что первым бросился на него, норовя схватить за руку. Чистое везение — клыки зверя скользнули по кулаку и распороли перчатку, но кожу не зацепили. Следующего он встретил уже мечом и свалил ещё двоих или троих, пока скакал к лесу. А остальные потом нагнали его и вцепились в брюхо коню, завалив его вместе со всадником.

Коня было жаль. Чистокровный меарх, быстрый, как сокол, и выносливый, как змея, — таких мало осталось в Химладе после того, как огонь уничтожил выпасы на Ард-Гален. Не стоило отъезжать так далеко от отряда, тем более в метель... но что теперь жалеть? Жив, и на том спасибо.

За остальных он не боялся — для вооружённого десятка небольшая волчья стая не была угрозой. Даже если снег заметёт следы, они поймут, что он вернулся в лес, и найдут его самое позднее завтра. Беспокоиться не о чем. А вот ему придётся проделать довольно длинный путь пешком — потому что в этой чащобе имеется только одно пригодное для ночлега убежище.

В лесу царило странное безветрие. За опушкой бесновалась вьюга, ветер срывал позёмку с холмов, а здесь ветви деревьев застыли без движения, и снег падал неторопливо, отвесно. Хлопья были тяжёлыми и влажными, они липли к волосам и ресницам, таяли на лице, ложились на плечи горностаевой оторочкой. Маэдрос шёл сквозь снегопад, удивляясь глубокой безмятежной тишине. Ни птицы, ни зверя, и волчий вой как ножом отрезало — только похрустывает, не проминаясь, глубокий снег под ногами.

В этом году погода в Химладе менялась часто и непредсказуемо, обманывая все приметы, — то лютые бесснежные заморозки, то затяжные метели. Прошлой зимой было то же самое. Знающие говорили, что всему причиной сожжённые степи Ард-Гален и пепел, поднявшийся в воздух, но так ли это — Маэдрос не знал.

Он нашёл зарубку на стволе тонкой, одиноко чахнущей в гуще ельника берёзки, определил направление и двинулся дальше, отыскивая другие пометки. Похороненная под снегом тропа вела к сторожевому дому Амраса, где они ночевали вчера; теперь ему предстояло провести там ещё одну ночь — из-за собственной оплошности.

Глупая ошибка, которая чуть не обернулась глупой смертью... Раньше с ним такого не было. Он часто рисковал, но никогда не был беспечным. И никогда не чувствовал такой тяжёлой, отупляющей усталости, которую не снимали ни сон, ни редкие часы безделья — когда он мог позволить себе такую роскошь.

Он думал, что держит себя в руках. Думал, что душевная боль не имеет над ним власти. Заставлял себя быть спокойным и твёрдым — чтобы остальные, согнутые горем, могли опереться на него, на старшего; и не замечал, как эта тяжесть мало-помалу пригибает к земле и его.

Маэдрос не обладал даром предвидения, как дети и внуки Индис, пути судьбы были темны для него. Лишь один раз его посетило что-то вроде прозрения, и будущее на миг выступило из тумана, как скала, о которую разбиваются попавшие в бурю корабли. Это случилось, когда он стоял на коленях над умирающим отцом; они были там, все семеро, и слова повторённой заново Клятвы ещё не остыли у них на губах, когда тело Феанора вспыхнуло мгновенным огнём и рассыпалось в пепел. И в ту минуту, глядя в лица братьев, чью ярость и скорбь он ощущал как свою собственную, Нэльяфинвэ Майтимо вдруг с пронзительной чёткостью понял: их всех ждёт участь отца. Никто из них не избегнет гибели и мрака Чертогов. Никто не вернётся в Аман живым — и с победой.

Он ничего не сказал братьям. И запрятал это прозрение в самый дальний уголок памяти; но вспомнить о нём пришлось очень скоро — в плену у Моргота. Попав в застенки Ангбанда, Маэдрос думал, что будет первым из сыновей Феанора, кто последует за отцом. В тот раз он ошибся — Фингон вытащил его из самой пасти смерти, наперекор всем предвидениям и знакам рока. Потом настали годы Долгого Мира, когда никому не хотелось думать о плохом, и Клятва дремала, не тревожа своих хранителей. Но на сердце осталась смутная тень, и изредка, глядя на братьев, Маэдрос ловил себя на мысли: кто будет следующим?

Он боялся за Маглора — поэта и творца, которому труднее всего дался переход от покоя к жизни, полной сражений. Боялся за Карантира, которому заносчивый нрав и страсть к независимой жизни часто мешали обратиться за помощью к братьям, пока не становилось совсем туго. Боялся за близнецов — младших, неопытных, беззаботных... За Тьелко — почему-то нет. Он был отчаянный, Тьелкормо, — слишком быстрый в решениях и в делах, неосторожный, даже безрассудный... но он так легко ходил по краю опасности, так безоглядно полагался на свою удачу, что верилось: судьба убережёт его.

Не уберегла...

В лесу начало темнеть — как-то очень быстро. Снег под деревьями уже казался синим. Зимнее солнцестояние, вспомнил Маэдрос. Самая длинная ночь года, которая у людей считается праздником. Сейчас в человеческих поселениях на Химринге, наверное, пируют и жгут костры, и поют, и пляшут, и клянутся в любви... Странные они создания, эти люди, — прошли через огонь, ужас и разорение, потеряли дома, сражаются на чужбине, но от боя до боя живут так, словно нет ни войны, ни Тени, ни смерти, ни отчаяния. И, словно дети, верят, что в эту ночь Солнце одолевает Тьму и вершатся всякие чудеса.

...Звук донёсся издалека, приглушённо, но Маэдрос услышал и остановился. Он узнал этот звук: где-то в темноте шуршали пригибаемые ветки и хрустели по снегу конские копыта. Это были эльфы, больше некому — все остальные обходили Нан-Эльмот десятой дорогой. Быстро же они его хватились... Маэдрос опустил меч в ножны и стал ждать. Разминуться с ним они не могли — до дома Амраса осталось всего ничего, и туда вела лишь одна тропа.

Но два всадника, выехавших из ельника, носили не чёрно-красные накидки воинов Химринга, а серые синдарские плащи. И они никого не ожидали здесь встретить — это было видно по тому, как первый осадил коня и встал, намеренно или случайно загородив второго. Низко надвинутый капюшон затенял его лицо, из-под мехового края блестели только глаза — всадник молча разглядывал Маэдроса.

Повелитель Химринга опустил ладонь на рукоять меча.

— Назовите себя, — потребовал он. От этих двоих не веяло угрозой — только удивлением, но он хотел увидеть их лица.

Тот, что подъехал ближе, ничего не сказал. Только поднял руку и отбросил капюшон, подставив снегопаду золотисто-рыжие волосы, едва отросшие до плеч.

— Это ты. — Больше Маэдрос ничего не смог сказать — даже эти два коротких слова с трудом прошли сквозь сжавшееся горло.

— Это мы, — тихо поправил его Келегорм. — Здравствуй, Лис.

Второй всадник по-прежнему кутался в плащ, спасаясь от непогоды, но Маэдрос уже узнал очертания нежных губ и точёного подбородка, тонкой руки, сжимающей края плаща на груди.

А снег всё падал — медленно и беззвучно, как во сне, и пушистые ветви елей опускались под его тяжестью, будто скованные дремотой веки.

~ ~ ~

— Я не всё помню. — Келегорм смотрел в очаг, и по его лицу бежали струистые огненные сполохи. — А из того, что помню, не всё могу рассказать. Но мы были там. Я и Лютиэн.

Он помолчал, грея ладони о кружку с горячим отваром, — в доме среди прочих припасов нашёлся узелок сушёного шиповника. Лютиэн сидела рядом; они даже не касались друг друга — и всё же их невозможно было представить отдельно друг от друга.

Они были прежние — и совсем другие, не те, какими Маэдрос их запомнил. Может быть, они и не были созданы друг для друга — но оба изменились так, чтобы подходить друг к другу единственным образом, и теперь трудно было сказать, кто из них прошёл больший путь от встречи до единства.

— Когда-то давно, в прошлой жизни... Я говорил, что сыновья Феанора не будут стоять на коленях даже в Кругу Судеб. Но там это не имеет значения — ни гордость, ни смирение. Там нельзя ни возвыситься над собой, ни унизиться. Там видят твою суть.

— Ты просил их о милости? — тихо спросил Маэдрос.

— Не я. — Келегорм улыбнулся и накрыл ладонью руку Лютиэн. — Она пришла туда, чтобы быть мне заступницей. Она просила за меня, а с ней — и все остальные. Все, сколько их там было... сколько есть. Все, кто умер рядом с нами. И все, кого мы убили. Вот это было страшно, Лис.

Он на мгновение зажмурился, потом пересилил себя и открыл глаза.

— Гваэллин и Алагос, — сказал он. — Они тоже подали голоса в мою защиту.

Маэдрос покачал головой.

— Я не знаю их.

— Я тоже не знал. Я их убил — но даже не знал их имён.

Снова повисла тишина. Маэдрос не выдержал первым.

— Значит, ты прощён?

Келегорм молча кивнул.

— А... Клятва?

— Клятва... — Келегорм поднял глаза на брата. — Я нарушил её, и это не могло пройти бесследно. Но всё получилось не так, как мы думали.

Он подобрал несколько хворостинок, бросил в огонь. Не несколько секунд стало светлее, потом из углов опять подступил мрак.

— Мы призывали на свои головы Вечную Тьму. Но забыли об одном: не в наших силах распоряжаться судьбой наших душ по ту сторону мира. Мы отдались во власть Единого — и полагали, что Он достаточно жесток, чтобы ввергнуть нас в небытие, который мы поминали в Клятве. А Он не хочет этого. Не для того Он создал нас и дал нам свободу мыслить и действовать, чтобы уничтожить нас из-за нашей собственной глупости.

— Ты хочешь сказать, — медленно и хрипло проговорил Маэдрос, — что Клятва недействительна? Что это ничего не значащие слова нескольких самонадеянных глупцов?

— Нет, Лис. Ничего подобного. Клятва действует, и мы двое — подтверждение тому. Просто мы плохо понимали, чем клянёмся и на что обрекаем себя при её нарушении.

— Мы не можем бросить свои души в Вечную Тьму, — мягко произнесла Лютиэн, — потому что это не наше право. Не мы создали свои души, не нам и уничтожать их. Но в нашей власти — отказаться от мира, что дан нам для обитания.

— Уйти из Арды?

— Да, — кивнул Келегорм. — Мы считали, что Клятва — дверь в Вечную Тьму для того, кто её нарушит. По эту сторону — бессмертие в Арде, до конца мира. По ту сторону — пустота, ничто, небытие. Середины нет. Так?

— Так...

— Но в Вечную Тьму нам входа нет, потому что уничтожить свои души мы не в силах, какие бы обеты ни произносили и какие бы силы ни призывали себе в свидетели. Тогда где я должен был остаться? Уйдя из Арды по своей воле и не войдя в Вечную Тьму по милости Единого?

— Где же? — У Маэдроса по спине пробежал холодок.

Келегорм улыбнулся.

— Там, куда уходят все, кто не имеет пристанища в Арде. Все, кого мы зовём Гостями, Младшими, Смертными. Это путь людей, брат. Не обратно в Арду и не во Тьму — просто в другой мир из сонма миров, которые подарил нам Единый.

Маэдрос смотрел на него, как на призрака.