Когда завтра настанет вновь

Мне казалось, я знаю, что это такое, когда вся твоя жизнь остаётся в прошлом, где-то по ту сторону сгоревших мостов. Теперь это чувство навалилось снова, сильнее и больнее, чем прежде. И теперь я знала, что никогда в полной мере не понимала смысла слова "отчаяние". До этого дня.

Зачем мне жизнь там, когда все, кого я люблю, останутся здесь? Для чего, для кого, заче...

— Лайза!

Тёплые руки обняли меня крепко и бережно. Прижали к себе. И когда ладонь Питера легла на мой затылок — гладя по волосам, утешая, успокаивая, — я, всхлипнув, попыталась отстраниться.

Когда он успел вернуться? Как я не услышала? Как теперь скрыть...

— Плачь. — Питер удержал меня, не давая отодвинуться. — Лучше плакать, чем держать всё в себе.

Я сдалась, обвив его шею руками, вцепившись в Питера, как в спасательный круг. Он стоял на коленях перед креслом, его кожа была горячей, и я вдруг поняла, насколько холодны мои пальцы.

— Я... столько людей из-за меня... и с тобой мы только встретились, и... завтра... — я приподняла голову; хриплые слова срывались с губ почти сами собой, — я не хочу, не хочу, не хочу...

Он касается губами моих щёк: одной, затем другой, промокая мои слёзы. Потом целует — даже не совсем целует, просто дотрагивается своими губами до моих и чуть отстраняется. В этом жесте нежность, поддержка, помощь, но это не помогает. Не делает пустоту внутри менее страшной, не выгоняет из сердца ледяную иглу, не уменьшает боль.

Не хочу этой боли. Не хочу этих мыслей, что назойливо шепчут "мама, Гвен, Мастер, Эш, Питер, Эмайн, завтра, последний день, навсегда". Что угодно, только не это.

Что угодно, только бы забыться.

Подавшись вперёд, я впиваюсь поцелуем в губы Питера. Отчаянно, жадно, так, будто никогда этого не делала. Он даже не сразу отвечает — словно не ожидал такой реакции, — и я крепче прижимаюсь к нему. Так крепко, так близко, что чувствую себя без одежды.

Помоги мне, Питер. Помоги не думать ни о чём — ни о прошлом, ни о будущем, ни о завтра, которое не может не наступить, завтра, в котором нас с тобой больше не будет...

И он сдаётся, целуя в ответ чувственно, страстно, даже безжалостно. Обнимает, стаскивает с кресла прямо на пол, на гобеленовый чехол — и целует, целует, целует, пока у меня не начинает кружиться голова. У него жаркое дыхание и жаркие пальцы, его ладони скользят под моей рубашкой — по животу, по изгибам талии, по спине, заставляя выгибаться навстречу и судорожно выдыхать прямо в его приоткрытые губы. Я дрожу, но теперь не от плача и не от холода: мне жарко, и воздуха не хватает...

Когда он нерешительно берётся за верхнюю пуговицу моей рубашки, заглядывая в глаза, взглядом задавая немой вопрос, я коротко киваю.

— Ты уверена?

Странно, но он тоже дрожит. Я-то думала, эта дрожь от того, что я младше, от того, что он слишком...

Вместо ответа я молча тяну вверх края его футболки.

Надо крепче прижаться друг к другу. Так, чтобы нас разделяла только кожа. Тогда больше не будет больно, не будет страшно, не будет холодно.

Питер уже в одних джинсах, а пуговицы моей рубашки словно сами расстёгиваются под его пальцами, одна за другой; он не торопится, но мысли всё равно не поспевают за его движениями. Он осторожно берёт меня за плечи и вынуждает сесть, стягивает ненужный больше предмет одежды и, скользнув ладонями за мою спину, нащупывает застёжку того, что было у меня под рубашкой. Та расстёгивается с негромким щелчком, и кружевные бретельки соскальзывают с плеч. Обнажённую кожу холодит воздух, я судорожно выдыхаю, подавляя желание прикрыться, и на миг мне снова становится страшно — но Питер уже прижимает меня к себе, кожа к коже, согревая своим теплом, не давая одуматься. Не отстраняясь, бережно укладывает обратно на пол и мягко целует в шею, в ямку между ключицами, а потом ещё чуть ниже, так, что я уже не могу дышать без всхлипов. Вечность спустя тянется к пуговице на моих джинсах, и в висках молоточками бьётся "не надо, Питер, подожди"; но когда он стягивает с меня оставшуюся одежду, оставляя совсем беспомощной, я только прерывисто вздыхаю и наощупь шарю ладонями по его рукам. Он перехватывает их, переплетая наши пальцы, и его губы открывают все тайны и рушат все запреты, а я почти кричу от невыносимой, мучительной сладости и, кажется, царапаюсь, вжимая ногти в его ладони...

А после мы долго лежали всё на том же чехле, обнявшись, и я прижималась щекой к груди Питера, слушая, как мерно бьётся его сердце.

— Ты... — когда ко мне наконец вернулся дар речи, немного хрипло вымолвила я, — разве тебе... не нужно...

— Получить свою долю? — Питер зарылся носом в мои волосы. — Я эмпат. Чтобы получить удовольствие, мне достаточно доставить его тебе. — Осторожно вытянув руку из-под моей спины, он привстал и, вручив мне рубашку, поднялся с пола. — Оденься. Только не надевай слишком много всего... если, конечно, хочешь, чтобы чуть позже я опять с тебя это снял.

Я накинула рубашку на плечи. Запал прошёл, уступив место стыдливости; не из-за того, что произошло, лишь из-за наготы.

— Я... это было...

— Можешь ничего не говорить. — Питер провёл рукой по лбу, убирая прядки, прилипшие к коже. — Я и так знаю, что ты чувствуешь.

Он вышел куда-то в прихожую, а когда вернулся, я сидела в кресле. Из одежды решила ограничиться блузкой и нижней частью исподнего. Жарко, в конце концов.

Увидеть в руках Питера цветы было по-настоящему приятной неожиданностью.

— Так ни разу и не дарил тебе цветов. — Он протянул мне букет: облако карминовых соцветий на длинных, гладких, без единого листка стеблях. — Решил, что нужно срочно это исправить.

Цветы походили на маленькие лилии — на вершине каждого стебля кружком умещалось пять-шесть соцветий, — но с узкими гофрированными лепестками и длиннющими, с мою ладонь тычинками, тянувшимися вбок, обрамлявшими соцветия тонкими лучиками. В цветочных магазинах я видела их не раз, но не знала, как они называются.

— Красота. — Я глубоко вдохнула лёгкий, тонкий, едва уловимый аромат. — Что это за цветы?

Питер с улыбкой смотрел на меня.

— Кажется, ты хотела посмотреть на ликорисы?

Ликорисы...

Я в замешательстве взглянула на красные соцветия — уже совсем другим взглядом. Подняла глаза на Питера.

— Откуда ты знаешь?..

— Эш сказал. Что ты даже не знаешь, в честь какого цветочка назвали того, кто на тебя охотится... как мы тогда считали. А поскольку последние дни тебе явно было не до залипания в сети, сомневаюсь, что ты успела наверстать это упущение. К тому же вживую всегда лучше. — Питер снова удалился в прихожую, чтобы вернуться с парой больших пакетов и пятилитровой бутылью питьевой воды. Сдвинув гобеленовый чехол, подтащил к креслу журнальный столик; сунув руку в один из пакетов, достал оттуда невысокие толстые свечи. — Я почитал про них. Ликорисы родом из Асахи. Там их называют хиганбана, "цветок равноденствия", а у нас — "паучьей лилией". Обычно она цветёт на осеннее равноденствие, но в том магазинчике, где я их купил... видимо, там растения подгоняли магией.

Я устремила задумчивый взгляд на цветы, давшие своё имя кровавому маньяку. Слава богам, покойному. Даже жаль, что мы так быстро убежали из дома Грега Труэ... если он осыпал своих жертв пыльцой ликориса, наверняка где-то позади его дома была оранжерея, в которой он разводил эти цветочки.

— Смотри, если решил пойти по стопам покойного мистера Труэ и продолжить славное дело Ликориса, придётся тоже освоить ботаническую магию. Ну или просто стать заядлым садоводом, — с иронией сказала я. — Так проще, чем осенью запасаться пыльцой на весь год.

— Ничего, в нашей славной стране ликорисы довольно популярны, так что всегда можно отыскать подходящий цветочный магазинчик. Сейчас же нашёл, — в тон мне откликнулся Питер, расставляя свечи на столе. Извлёк из другого пакета объёмистые картонные коробочки с какой-то готовой снедью. — В Асахи о ликорисах сложили интересную легенду... Не поможешь со свечками?

Одной рукой прижав к себе цветы, я вытянула другую. Подчиняясь моему заклятию, фитильки одновременно вспыхнули оранжевым пламенем; тени в углах комнаты сгустились, и сумерки за окном, заволокшие всё вокруг густым полумраком, уступили место уютному полусвету.

— Я могла бы зажечь магический фонарик.

— Так романтичнее, — улыбчиво заметил Питер, подвигая к столику ещё одно кресло.

Я опустила взгляд, снова посмотрев на цветы. Красивые — и немного жутковатые. Даже если не брать в расчёт печальную историю с убитыми девушками. Наверное, всё дело в том, что тычинки ликориса и впрямь чем-то походили на паучьи лапки... длинные и тонкие, как у паучков-сенокосцев.

Нетрудно понять, почему ликорисы окрестили паучьими лилиями.

Отложив букет на край стола, я взяла коробочку с едой.

— Что за легенда?

— Ты, наверное, заметила, что у них нет листьев. Листья опадают со стеблей ликориса до того, как он зацветает, и появляются вновь, лишь когда увядают цветы. — Питер протянул мне деревянные палочки для еды. Ясно — купленная им снедь тоже имеет отношение к Асахи; и выбор цветов был не только мрачной шуткой, но и ещё одним элементом, придававшим романтическому вечеру этнический колорит. Ну да, цветущую сакуру уж точно найти было бы трудновато. — По легенде, когда-то листья ликориса охранял один дух природы, а цветки — другой. Духи полюбили друг друга, и однажды они оставили свои обязанности ради того, чтобы побыть вместе. Узнав об этом, боги разгневались и прокляли их: обрекли листья и соцветия расти по очереди. Чтобы духи всегда были рядом, но больше никогда не смогли встретиться.

Открытая коробочка подтвердила мою догадку. Внутри оказался рис и тонкие ломтики рыбы, сдобренные тёмным соусом и присыпанные кунжутом, и я вдруг поняла, что соскучилась по асахийской кухне.

Опять Питер угадал мои желания даже прежде меня самой...

— Ужас. — Я ухватила палочками кусочек рыбы и отправила в рот. — И что, они действительно не встретились?

— Встретились. Жители Асахи ведь верят в перерождение душ. Вот и духи встретились после смерти, перед очередной реинкарнацией. Они поклялись найти друг друга в следующей жизни. Однако они не сдержали своего слова и не встретились больше никогда.

— Какая милая история. И совсем не грустная.

Питер держал палочки в руках, но есть не торопился. Просто смотрел на тревожно-красные цветы, и затенённый ресницами мятный взгляд был печален.

— Им было не суждено быть вместе, — проговорил он тихо. — Ни в той жизни, ни в следующей. И на языке цветов ликорис означает "мы никогда не встретимся вновь". Его кладут на могилы... или дарят на прощание. Человеку, с которым расстаются навсегда.

Я молча подцепила палочками липкий комочек риса.

Не высказав, что это окончательно прояснило мне выбор ликориса вместо банальных роз.

Поели быстро, после чего разлили по чашкам воду из бутылки, и я вскипятила её заклятием, чтобы мы могли заварить чай из пакетиков. В процессе поиска чашек я обнаружила ещё и большой стеклянный кувшин, и мы не пожалели воды, чтобы превратить его в вазу для цветов — так что теперь букет стоял посреди стола, рядом со свечами.

Цветы, которые дарят на прощание...

— Я бы отдала всё, чтобы ты мог уплыть со мной, — негромко сказала я, грея ладони о кружку.

— Я знаю.

Голос Питера был исполнен тихой горечи.

— Наверное, нам тоже просто не суждено быть вместе. Ни в этом мире, ни в другом. — Я прикрыла глаза. — Я ждала тебя всю свою жизнь, а всё, что нам отмерили — несколько дней и одна-единственная ночь.

Я не смотрела на него, но слышала, как он поднялся с кресла. И открыла глаза, лишь когда тёплая ладонь коснулась моей щеки: Питер стоял на коленях, так, что его мятные глаза оказались напротив моих.

— Может, и так, — мягко произнёс он. — Но эту ночь мы не забудем никогда.

В его поцелуе — вкус чая, горьковатый и терпкий, и я вновь закрываю глаза.

Да, завтра нас с Питером уже не будет. Буду лишь я, одна в чужой стране, и он, один в родной. И что бы ни случилось сегодня, это завтра не могло не наступить.

Но оно могло подождать.

* * *

Я проснулась там же, где уснула. У журнального столика, на моём спальнике, который мы расстегнули и расстелили на полу. Питера не было рядом, но я слышала, как что-то звякает на кухне.

Я села на спальнике, прикрывшись простынёй, ещё вчера позаимствованной из моего чемодана. Воспоминания нахлынули разом, заставив смутиться — и одновременно глупо, застенчиво улыбнуться.

А ведь за всю ночь Питера так ни разу и не расстегнул джинсы...

— Доброе утро, моя прекрасная дама. — Он торжественно внёс в гостиную тарелку с бутербродами. — Будем считать это завтраком в постель. Не поможешь с чаем?

Я посмотрела на журнальный столик — там уже стояли чашки с водой — и, зевнув, парой слов заставила воду вскипеть.

— Доброе. — Я потянулась к своей одежде, небрежно комом брошенной в кресле. — Только сперва мне нужно умыться.

— На кухне стоит кувшин, рядом с раковиной. Твой чемодан в прихожей. — Питер поставил тарелку на стол, подле букета, наполнявшего сладостью душный воздух: окна открыть мы не решились. — Полить тебе на руки?

— Да нет, я сама. Сколько времени?

— Около двух.

— Ты хоть немного поспал?

— Немного. — Глядя, как я одеваюсь, Питер тоже взял со спинки кресла свою футболку: он всё ещё был в одних джинсах. Засыпали мы с ним в обнимку, под утро, когда небо уже вовсю светлело. — Отосплюсь завтра.

Завтра. Когда меня больше не будем рядом.

Хорошее настроение мигом испарилось.

Встав, я торопливо оделась. Достав из чемодана полотенце с косметичку с ванными принадлежностями, направилась на кухню.

Нет, не думать об этом. Не думать — до самого последнего момента. А сейчас — только о том, что видишь, о том, что есть.

Не о том, что будет.

Умывшись, я вернулась к Питеру и ждавшему меня завтраку.

— Дашь свой графон? — попросила я в перерыве между жадным поглощением бутербродов с копчёным беконом: лишь сейчас я поняла, как проголодалась за ночь. — Хочу Рок позвонить. Спрошу, как они добрались.

Он без лишних слов взял со стола барсетку и, достав оттуда серебристую трубочку, протянул мне, но видеозвонок не дал результатов. Рок просто не подходила.

— Думаешь, что-то случилось? — нахмурился Питер, вместе со мной слушая долгие гудки.

Для верности я позвонила ещё раз. Когда меня снова проигнорировали, растерянно вернула графон законному владельцу.

— Не знаю. Надеюсь, нет. — Пытаясь заглушить всплеснувшуюся внутри тревогу, я схватилась за чашку. — Я имею в виду... тварь же не должна преследовать их, верно? А кроме неё, больше на нас ведь никто не охотится...

Питер помолчал. Залпом допил оставшийся чай.

— Я поехал за лодкой. Лучше раньше, чем позже. — Он чуть склонил голову. — Хотя если ты решишь задержаться ещё на пару дней...

Я молча уставилась на него.

— Если я буду привозить еду, тебе не придётся ни с кем контактировать. Без контактов с окружающими нет одержимых. Без одержимых нет опасности. — Питер мягко смотрел на меня, и в глубине его глаз, как и в глубине бархатистого голоса, угадывалась мольба. — Вечно так продолжаться не может, я понимаю, но...