Я умею прощать

— Надюш, ты у нас никак в певицы метишь, — почти отчаявшись добиться успеха, насмешливо протянула я. И о чудо! То ли выдохлась Надя, то ли на нее так подействовали ехидные нотки в моем голосе, но она неожиданно для нас всех притихла. И что еще более странно, ее взгляд на секунду или две приобрел некую осмысленность.

— Вот и замечательно, — стараясь придерживаться той же интонации, продолжила я. — Очень разумно с твоей стороны. А то мы уж испугались, что ты сорвешь голос, так и не успев выйти на сцену. Это стало бы невосполнимой утратой для отечественного шоу-бизнеса. Подумай над этим, когда в следующий раз решишь поразить нас мощью своего голоса.

— А теперь, Надюш, пора бы нам все-таки отправиться домой. Тебя там уже Алиса заждалась...

ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА

Матвей оказался прав. Алиса, действительно, уже заждалась. По словам няни Елены Валерьевны, в ожидании нашего приезда она то замирала на пороге детской, прислушиваясь к доносящимся с лестничной клетки звукам, то забиралась на широкий подоконник, с волнением глядя на появлявшиеся во дворе машины. Но мы по неясным причинам задерживались.

Кстати, это оказалось на руку Елене Валерьевне, которая, будучи няней опытной и на самом деле здравомыслящей, решила показать Алисе, что появление в семье еще одной маленькой девочки, это праздник. Идея, уже ранее озвученная моей свекровью, в исполнении Елены Валерьевны приобрела совершенно иное звучание и оттенок — домашний и очень душевный.

Едва мы с утра скрылись за дверью квартиры, она достала припрятанную в кладовке коробку с яркими лентами, гирляндами и шариками, и напару с Алисой приступила к делу — к украшению дома.

Но это еще не все. Чтобы Алиса ощутила свою сопричастность к предстоящему радостному событию, Елена Валерьевна привлекла ее к организации праздничного пиршества. Вместе они постановили, что для Нади этот день должен стать вторым Днем Рождения, а, значит, без именинного торта не обойтись.

Благодаря стараниям няни, Алиса в полной мере прониклась радостным предвкушением и не жалея сил начала взбивать тесто для коржей, само собой, усыпав мукой и угваздав летящими от миксера брызгами всю кухню. Но положительный эффект затеянного Еленой Валерьевной мероприятия с лихвой перекрывал эти мелкие неприятности. Тем более, когда мы вернулись домой, кухня уже снова сияла первозданной чистотой, в квартире стоял теплый и невероятно уютный запах свежевыпеченной сдобы, а Алиса с любопытством выглядывала из-за двери нашей с Матвеем спальни.

При виде дочери у меня защемило в груди. И едва успевшая притихнуть Надя снова заголосила. Отчаянно и надрывно. Словно почувствовала повисшую вокруг напряженность.

Алиса испуганно вздрогнула и тут же перевела недоуменный взгляд со свертка в моих руках на меня. Будто молчаливо вопрошала, не стала ли она, сама того не желая, причиной неожиданного плача новой сестренки.

Что я могла ответить? Ничего вразумительного и тем более обнадеживающего.

На помощь пришла няня Елена Валерьевна и, оттеснив на мгновение всех на задние позиции, заворковала:

— Кто же это у нас такой голосистый? Ну-ка, ну-ка!

И я вдруг поверила, что все будет хорошо. Может быть, не в точности, как прежде, но очень похоже на то. Что в нашей с Матвеем жизни есть люди, которые не просто готовы нам помочь справиться с воспитанием приемной дочери, а на самом деле в силах это сделать. И, конечно, под этими "людьми" я, прежде всего, подразумевала няню Елену Валерьевну. Опытную, мудрую, надежную палочку-выручалочку нашей семьи. Настоящую Мэри Поппинс — только чуть постарше — которую обожает не только Алиса, но и все дети из окрестных песочниц.

Надя не дала мне вдоволь насладиться мечтами о светлом будущем и вдруг, когда я попыталась передать ее на руки няни, заголосила пуще прежнего. И опять началось светопреставление. Свекровь ринулась ко мне с нечленораздельными причитаниями, вознамерившись успокоить девочку. А я зачем-то отрицательно качала головой, стараясь не допустить Галину Андреевну к ребенку, уверенная, что ничего хорошего из ее сюсюканий не выйдет.

Но тут даже Михаил Сергеевич был бессилен. Его резкие и даже чуть грубоватые окрики потонули в общем гвалте.

Не знаю, чем бы все это закончилось, не наткнись я случайно — мельком — на взгляд Алисы. Уже не испуганный, не настороженный, а почти обреченный. Нахмуренные бровки, сложившиеся в неестественно напряженный бантик губки и чуть подрагивающий подбородок отрезвили меня подобно ушату колодезной воды. Что я делаю? Что мы делаем? Зачем весь этот балаган? Праздник, говорите? Да. Праздник каждый день... Или попросту фееричное шоу уродцев со мной и Матвеем в главных ролях. Только он почему-то стоит в стороне и отрешенно взирает на царящую в прихожей суматоху. И лицо его при этом подозрительно напоминает восковую маску с темными безжизненными стекляшками вместо глаз.

А я? Я упорно продолжаю сопротивляться попыткам свекрови отобрать у меня ревущую Надю. Не произношу ни слова. Потому что попросту не знаю, что сказать и кому.

* * *

Я не рассчитывала, что первый день будет тяжелее всех последующих. Но все же малодушно мечтала о его скорейшем окончании. Чтобы все эти люди — близкие и, конечно, желающие нам исключительно добра — ушли и оставили нас вчетвером. Меня, Матвея, Алису и Надю...

Я устала до звездочек в глазах. То ли от раздражающе приторных сюсюканий свекрови, то ли от постоянных смен настроения Нади, то ли и вовсе от попыток Алисы привлечь всеобщее внимание к себе. Но никому и дела не было ни до ее рисунков, ни до нового выученного стихотворения, ни до нарочно уроненной кружки. И мне в том числе. Но осознавать и тем более испытывать угрызения совести я начала гораздо позже. Поздно ночью, когда этот бесконечно долгий день, наконец-то остался в прошлом.

Именно тогда, лежа в темноте и тесно прижавшись спиной к Матвею, я вслушивалась в неровное, будто бы стрекочущее дыхание Нади. Боялась пошевелиться, дабы не выдать свое мучительное бодрствование ни ей, ни Матвею, и мысленно корила себя за то, что не сумела поровну разделить внимание между дочерьми, клялась исправить собственные ошибки завтра и словно священную мантру повторяла: "Все будет хорошо, все будет лучше, чем прежде. Все будет..."

— Не спишь? — едва слышно прошептал мне на ухо Матвей. Я знала, что он тоже не может заснуть, чувствовала. Но все равно вздрогнула от его голоса. И лишь через несколько долгих секунд, не произнося ни слова, отрицательно покачала головой.

— Знаешь... Я сегодня смотрел на тебя и думал... Насколько проще было бы тебе без всех нас. Без меня, без моей матери...

Замолчал, уткнувшись носом мне в затылок.

— Без... — На языке вдруг впервые за последние несколько недель снова повисло слово "подкидыш". Готовясь к удочерению девочки, я сознательно старалась искоренить его из лексикона и достигла небывалых успехов в этом непростом деле. Но вдруг все сошло на нет... Я слышала в паре метров от себя дыхание не своего ребенка — чужого. Подкидыша.

— Без Нади, — подсказал Матвей.

— Без Надежды... — Усмехнулась. — Как ты думаешь, о чем думала Нюрочка, называя так... — и вновь я пыталась подобрать нужное слово, но ночь и усталость вскрыли старые гнойники и в мыслях, и, быть может, в сердце. Видимо, поэтому с кончика языка едва не сорвалось "свою дочь". Я вовремя одернула себя и после секундной заминки продолжила: — Девочку.

За окном тревожно завывал ветер, отчего-то навевая мысли о скорой зиме и метелях. По потолку зубчатым веером скользили отблески фар проезжавших по бульвару машин. Матвей молчал, а я не торопила его с ответом.

Что бы он ни сказал, это уже не имело никакого значения.

— Она всегда любила тешить себя пустыми надеждами, — наконец, осторожно начал Матвей и вдруг, еще крепче прижав меня к груди, решительно и в то же время обреченно добавил: — А я их малодушно подпитывал.

— Подпитывал, — скривив губы в невеселой улыбке, кивнула я. — С этим трудно поспорить.

— Да. А нужно было еще в юности заставить ее взглянуть правде в глаза.

Я почувствовала, как от его тяжкого вздоха, шевельнулись волосы на макушке. Нестерпимо захотелось сказать мужу что-то ободряющее и справедливое.

— У нее всегда была своя правда. Была и есть.

— Ты ее оправдываешь? — удивленно переспросил Матвей чуть громче, чем следовало, и, приподнявшись на локте, попытался разглядеть в темноте выражение моего лица.

— Тс-с, — вместо ответа мученически взмолилась я. — Тише, пожалуйста. Я больше не вынесу этих воплей.

— Вынесешь, — сардонически усмехнулся Матвей, коснувшись подушечками пальцев моей щеки. — Железобетонная Кира и не такое выносила. Ты сильная. А вместе мы еще сильней.

— Сегодняшний день — худший за последние... Не знаю, не помню...

— Нет, не худший. Ты просто устала. Спи. Завтра будет новый день и все будет хорошо.

— Будет.

— И обещаю, ты не пожалеешь, что простила меня.

— Не пожалею, — бездумно повторила я, прикрывая глаза. Простить легко. Правда, легко! Если ты твердо знаешь, что твое прощение по-прежнему кому-то нужно...

Легко. Словно перышку, подхваченному тихим порывом ветра. И уютно. Тепло. Ветер шепчет на ухо что-то убаюкивающее, ласковое. Мне хорошо. Мне спокойно. И завтра все будет совсем иначе. Завтра все будет хорошо...

* * *

Утро принесло с собой новые иллюзии, которые я несколько дней воспринимала за действительность. Вероятно, просто подсознательно не желала замечать очевидного, предпочитая смотреть на происходящее сквозь розовые очки. А Матвей, если и осознавал это, не торопился делиться со мной неутешительными выводами. Зачем? Придет время, сама все пойму.

Итак, какие бы эмоции не одолевали меня накануне, проснулась я на второй день после появления Нади в нашем доме в отличном настроении — полная энергии и уверенности в собственных силах.

Я порхала по квартире, напевая под нос детскую песенку про улыбку, от которой, несомненно, станет всем светлей. Ни слонов, ни маленьких улиток в доме у нас не наблюдалось даже в плюшевом виде, но мне хватало того, что моя жизнерадостность благотворно влияла и на Алису, и на Матвея, и, как мне тогда казалось, даже на Надю. По крайней мере, поражать нас мощью голосовых связок она прекратила и вела себя невероятно спокойно. Безропотно, не издав ни единого протестующего звука, позволила с утра себя умыть и нарядить в новый костюмчик, столь же покорно пережевывала и глотала кашу за завтраком.

Первые успехи подкрепили мою уверенность в собственных силах, которую не могла поколебать даже легкая досада от того, что девочка осталась равнодушна к нашим попыткам вовлечь ее в какую-нибудь развивающую игру. Надя оставила без внимания и яркие кубики, и мячик, и даже красочные картинки в книжке, не говоря уже о столь любимых Алисой пазлах.

Зато Алиса была счастлива, что мы с Матвеем в кои-то веки остались дома и играли с ней почти весь день. Сначала она, так же как и мы, старалась вовлечь в свои любимые развлечения и новую сестренку, но вскоре почти перестала ее замечать. Подозреваю, ближе к обеду Надя в воображении Алисы мало ассоциировалась с живым человеком. Неудивительно. Как еще она должна была воспринимать существо, совершенно безучастное ко всему происходящему вокруг даже во время прогулки?

Я по пальцам одной руки могу пересчитать признаки интереса к новому члену семьи со стороны Алисы в тот день. Например, на улице, вдоволь набегавшись с друзьями по детской площадке, моя дочь вдруг подозрительно посмотрела на Надю, задумчиво наморщила лоб и, наконец, требовательно дернула меня за рукав:

— Мам, а мам! А она ходить умеет?

— Нет, Алис, пока не умеет. Но обязательно скоро научится.

— А когда?

— Скоро.

— А разговаривать?

— И разговаривать скоро научится. Только мы ей помочь должны.

— А как?

— Побольше общаться с ней.

Алиса снова нахмурилась, недоверчиво посмотрев сначала на сидевшую в прогулочной коляске Надю, а потом снова на меня. Невооруженным взглядом было заметно, что ее одолевают сомнения. И развеять их будет очень непросто.

И будто в подтверждение моих мыслей, Алиса вдруг отрицательно покачала головой.

— Не получится, — не терпящим возражений тоном заявила она. — Я с куклой Лялей вон сколько общалась. А она так и не заговорила. Не получится!

— Так Ляля же кукла, Алис. А Надя — девочка.

— Да? — недоверчиво нахмурилась моя дочь.

— Да.

— Странно, — пожала плечами она. — А ведет себя как кукла.

— И вчера тоже? — задала я наводящий вопрос.

— Нет. Вчера она кричала... — неуверенно покачала головой Алиса и ненадолго задумалась, но вскоре нашла подходящее объяснение и, торжествующе улыбаясь, заявила: — А сегодня кричалка сломалась! Как у моей куклы Маши.

— Алис, куклу Машу ты сама на части разобрала. Помнишь?

Алиса насупилась и неохотно кивнула в знак согласия. Только виноватое выражение недолго красовалось на ее личике. Уже через мгновение оно уступило место неподдельному испугу:

— Мам, я Надю не ломала. Правда! Это не я.

— Конечно, не ты, моя радость. Надя просто еще у нас не привыкла... Вот привыкнет чуть-чуть, и разговаривать начнет, и бегать, и прыгать, и в куклы с тобой играть.

— А когда?

— Скоро, Алис. Скоро. — Я и сама на это очень надеялась. Но и тому, что девочка больше не голосит так истошно, как накануне, была несказанно рада.

Тревогу забила представительница службы опеки, явившаяся к нам с проверкой через три дня.

Подумать только, никому и дела не было до пропадающих неведомо куда детей, когда дело касалось "благодетеля" Резникова, зато теперь, когда речь зашла о таких, как мы, простых смертных, они вдруг вспомнили о своих обязанностях и стали пристально следить за тем, насколько ответственно мы подошли к заботе о приемном ребенке.

Невзрачного вида женщина в строгом мешковатом костюме мышино-серого цвета, не разуваясь, прошлась по нашей квартире, заглянула в детскую, окинув неодобрительным взглядом сперва сказочный интерьер, а затем и рисующую за письменным столом Алису. Провела пальцем по полке с игрушками и, убедившись в отсутствии на ней толстого слоя пыли, кажется, даже немного разочаровалась. А потом, оставляя на полу в коридоре грязные следы, направилась в нашу спальню, чтобы проверить, как поживает Надя.

— Вижу, собственного ребенка Вы балуете в отличие от приемной дочери, — придирчиво осмотрев угол, где стояла детская кроватка, наконец, заявила она и недоброжелательно сощурилась.

— Думаете? — стараясь казаться безразличной, усмехнулась я в ответ.

— Да я не думаю, а вижу! Вон какое палаццо там обустроили, а что же здесь? Кроватка да три игрушки. С Вашими-то финансовыми возможностями...

— Вам ли о них судить? — раздался за моей спиной чуть раздраженный голос Матвея.

Не знай я своего мужа столь хорошо, и вовсе бы не заметила легких негодующих ноток в его тоне. Но они все же были, и я надеялась, что Матвей не даст волю эмоциям. Надеялась и абсолютно точно знала, уж он-то сумеет удержать ситуацию под контролем.