Бод

— Где подобрал ты её? Под какой солдатской телегой?! — вскипел старик, но осёкся, глянув на сына, у которого глаза вылезли из орбит от неслыханного оскорбления, а кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.

— Ну, знаете, отец!

— Да, отец твой знает, знает! И отца твоего весь Новоградок знает! — Не унимался почтенный мастер и грозно мерил, мерил шагами тесную камору.

— Что скажу, когда спросят меня: какого роду-племени невеста?! Кто родители? А приданое?! Что с собой принесёт она в твой дом? А?! Тебе не интересно, а мне интересно! Мы с матерью тебе жену годами подыскивали, дабы всем хороша была: и породой, и прочим!...

— Да не подыскали вы мне счастья, батька... — скорбно ответил Константин, вспоминая, что никогда не мог поладить с той, выбранной родителями, женщиной.

И ещё тише прошептал:

— Прошу тебя, отец! Девушка молода, сбереги её для меня: не гони, не обижай. И братца младшего придержи пока у себя...

— Что-о?! — взвился старик, багровея до корней волос.

Константин упал на колени, взмолился:

— Я за неё отдам всё, что получил с покойной Мальвиной! Вено отдаю тебе, распоряжайся как знаешь, отец, — оно твоё! Только подожди, прошу! И от меня будешь получать пенези на все их потребы!

Он попал в цель.

Тополя-старший, — бывший начальник цеха ювелиров, а теперь полуслепой старик, — и сейчас умел остаться при своём интересе. Он тут же прикинул, что сын не спешит с женитьбой, а со временем, глядишь, многое может измениться. Отец не знал, что сейчас Константин расстался со своей мечтой открыть собственную мастерскую, о которой начал уже вести переговоры с магистратом соседнего местечка...

...В Новоградке попрощались с Терезой старшие братья. Стояли у постели сестры, грустили, не ведая, свидятся ли вновь?

Владислава стараниями Тополи-младшего приняли на военную службу. Иосиф* решился, наконец, добираться до Кракова* — хотел учиться. Десятилетнего Станислава Константин забрал с собой в Лоск, пристроить при типографии. Обещал привозить в гости, когда будет приезжать сам.

Рядом с сестрой остался только Юрась.

Мать Константина через несколько дней привела мужа, Тополю-старшего, в каморку, отведённую Терезе. Показала глазами: смотри! У Терезы на руках сидела маленькая дочка Константина, тоже по прихоти судьбы крещёная Зосей. Она смеялась, льнула к девице и называла её мамой. А Тереза, скрутив из лоскутка тряпичную куклу, надела её на палец и показывала крошке занятную сказку.

— Давно они так? — спросил у жены старший Тополя, отступая в задумчивости.

— Внучка сразу к ней потянулась. Тереза попросила взять Зосю, и я только поднесла: а дитя на руки к ней скок, к костям её худым припала, и: 'Мама! Мама!' Не расстаются целыми днями. Девчонка голубит Зосю, а сама, часто, вижу, украдкой слезу смахивает.

И добавила кротко:

— Смилуйся, отец, не разлучай!

Муж ей ничего не ответил. Только задёргались ноздри его крупного носа, да опустилась в задумчивости голова. А на сороковой день после смерти маленькой сестры Терезы заказал по безвременно умершей хорошую тризну в местном костёле.

Константин сразу же уехал, и с головой ушёл в работу: типография издавала книги одну за другой. Изредка наведываясь домой, он каждый раз волновался от встреч с расцветающей Терезой и сбегал обратно в Лоск. О женитьбе пока не заикался.

Через три года в Новоградок заехал Владислав: и, боже! — какой же он стал красивый да нарядный! Его неукротимый нрав, изощрённый ум, а к ним в придачу — сила, мужество и красота не остались незамеченными: он был окружён поклонницами и имел к тому времени влиятельных покровителей. Владислав Букавецкий стремительно делал карьеру военного.

Он, в присутствии хозяина дома (не с умыслом ли?), вручил Терезе солидную сумму серебром, такую значительную, что непонятно, как успел добыть столько! Тереза строго глянула на брата, но прямо спросить об этом не посмела. А Владислав, возмужавший, твёрдый в словах, притянув к себе Юрася, ответил с какой-то затаённой грустью:

— Это мой долг тебе, сестра. Будь счастлива, чтобы, случись мне умереть, знал я, что сделал для тебя всё, что мог.

Тополя-старший так и не решился рассказать удальцу Владиславу, сколько неприятностей доставлял ему младший Букавецкий, в котором слишком рано проявился бойцовский норов. Юрася постоянно приводили с жалобами соседи: мальчишка чересчур решительно отстаивал справедливость среди посадских ребят. Властный старик, непонятно по какой причине, привязавшись к этому сорванцу, твёрдой рукой направлял его. Через много лет Георгий — бывший Юрась — признавался, что так проявлялось страстное желание поскорее вырасти и стать достойным брата-воина, с которым они давали когда-то клятву дружбы.

Сразу после отъезда бравого Букавецкого отец благословил брак сына своего и Терезы.

Константин, счастливый, с полного одобрения жены, принялся, наконец, налаживать мастерскую по изготовлению книжных переплётов при типографии в Любче*.

Его духовник Сымон Будны, лишь глянул на Терезу — умницу и красавицу, каких не видел свет, — поздравил с редкостной удачей своего ученика. И заметил, собрав морщины вокруг глаз, что неизвестно, кто будет главным в их семье, а, может, и в мастерской.

— Увидим! — улыбался Константин.

А проницательный наставник предупредил:

— Смотрите, пане Константине, не проглядите, когда прекрасная пани Тереза поставит на вашу шею свою пяту!

— У меня шея крепкая, выдержу! — отбился гордый Тополя, подумав по себя, что единственная во всём свете ножка, которую он готов сам ставить на свою шею, — ножка его Терезы!

* * *

Я рассказал всё это старику. Но так боялся Того вопроса, что повёл разговор дальше:

— Из этого Владислава Букавецкого вылепился образцовый брат.

— Ну, ты же знаешь теперь законы нашего времени. А, возможно, Владислав и Тереза в иной Яви не прошли свой путь до конца. Может, кто-то умер раньше... Даже если это и не так, подумай: и в этой жизни Ладусю было за что благодарить Терезу, она действительно заменила сиротам мать! Это хорошо, когда человек чувствует свой долг, и отдаёт его сам, не дожидаясь, когда судьба заставит сделать.

— Кармический долг?

— Как? — не понял Бод. Он не знал этого слова.

— Скажи, люди, по-твоему, проживают только одну жизнь?

— Это ещё почему? — чародей удивился. — Почему только одну? А на представление батлейщика что, разрешается сходить только один раз? Приходи, пока не надоест: смотри, радуйся или плачь, учись мудрости!

Я рассмеялся: как понятно и просто сумел сказать старик о таких сложных вещах.

— Чародей, — я произнёс это осторожно, — ты надеешься на новую встречу с Ней?

Бод мелко-мелко, по-стариковски закивал головой, зажмурился, горло моего старика сдавила печаль.

Когда успокоился, ответил изменившимся слабым голосом:

— Теперь думаю, она потому и ушла от меня слишком рано, чтобы был повод встретиться снова, когда-нибудь, на другой дороге...

'Пока не будет полностью отработан долг.... А может, мы ошибаемся и всё усложняем, может, имеет значение лишь свободный выбор...' — про себя закончил я, потому что и самого волновал этот вопрос.

Бод прикрыл глаза: вдруг вспомнилось, как много лет подряд он возил Анну за реку, в тихие заводи, смотреть лебединые пары.

Зелёной весной речицкие парни катали туда на лодочках девушек.

Анна очень любила эти долгие прогулки. Сначала стеснялась — развлечение было для совсем юных, но Бод умел её успокоить. Он сказал: 'Люди отвернутся и забудут, моя Анна! Радуйся и не думай, что скажут. Я везу тебя, лебедь моя белая, в гости к твоей родне!' — и они опять смеялись и были счастливы... Бод водил Анну и на Белое болото, и они подсматривали, как отбиваются дикие селезени от нахальных молодых 'неженатиков'. Те, не найдя ещё себе пары, кружили вокруг уточки, севшей на гнездо. Уточка сама — вот смех! — требовательно тыкала клювом, как пальцем, в сторону наглеца, требуя немедленно отогнать его. Если чужих молодых кавалеров плавало вокруг несколько, уточка по очереди указывала на них, сначала выбирая самого назойливого, а её селезню приходилось решительно бросаться на наглеца.

— Мне не придётся отбиваться, как дикому селезню? — спрашивал Бод.

Анна, склонившись к его плечу, отговаривалась:

— Не уплывай слишком далеко, чтобы не пришлось мне самой клевать обидчиков!

...Всё, всё прошло. Лишь одиночество, предсказанное цыганкой Галлой, оставалось все эти годы со стариком...

* * *

— Хочешь пойти в город? — спросил меня старик.

— Пожалуй, нет, — ответил я. ЭТУ Речицу я знал, как свои пять пальцев.

Всё прочувствованное во время странного предутреннего сна заполнило моё сознание образами и впечатлениями множества людей!

Марья и Кондрат, Иванька и Марусечка, Козьма и Матрёна, Ян и Танюшка, мещане, купцы, дворяне, люзные, местные и приезжие — сколько их всех! Пыльное, смутное прошлое родного города теперь — живое и яркое воспоминание моё! Вместо безликих цифр, вместо таблиц, схем и карт со стрелками-пунктирами я теперь вижу теперь другую историю: историю жизни простых людей и людей исключительных, необыкновенных — своих предков.

Но дело не только в этом.

Я мелко, постыдно волновался: боялся какой-нибудь нелепой случайности, которая помешает моему возвращению. Груз прочувствованного был так велик, что мне просто необходимо было донести его — куда и кому, я не знал, но это сделать нужно непременно. Что и говорить: я хотел вернуться в своё время!

— Не хочешь выходить? — переспросил старик, — А ведь сегодня молодёжь готовится к купальской ночке!

'О! Сегодняшняя ночь — купальская? Стоит посмотреть на это!' — подумал я и мысленно рассмеялся: 'Эх, чародей, ты, никак, опять взялся за своё!' — потому что ушли куда-то все мои опасения. И мы со старым Бодом, позвав большого пса Догоняя, пошли обходить предместьем, чтобы выйти сразу к северному въезду в Речицу.

Через северные ворота* проехали телеги, нагруженные всяким деревянным хламом. Парни с утра обошли городские дворы, собирая всё это добро. Хозяева радостно встречали их — охотно избавлялись от мусора: он сгорит в купальских кострах, а с ним сгорит и всё дурное, что накопилось за год! С парнями шли за Речицу в старую дубовую рощу на берег Ведрыца и девушки. Весело им вместе! С северной стороны у Речицы предместье было небольшое, тесно застроенное жалкими лачугами бедных батраков. Не то, что с южной и восточной, где отдельные мещанские дома разбежались далеко вдоль гостинца, а огороды и земельные наделы растянулись по обеим сторонам дороги даже за Белый ручей. Здесь же земля была поражена медведкой и огородничать на ней никто не хотел. Вдоль оврага только густо росли вербы. Сюда ходили срезать ветки перед Вербным воскресением, и, — круглый год, — паслись козы и мальчишки, заготавливавшие за мелкий грош лозу для корзинщиков.

Я почему так подробно всё это расписываю: отныне мне дорого всё это — и склон, по которому сейчас грохочут телеги, скатываясь с горки вниз, и этот мосток через широкий овраг с вялым ручьём, — я иду по этой земле, моей земле, такой свободной от асфальта и гудрона, такой буйно-заросшей, молодой, сильной земле, принимающей удары множества молодых босых ступней...

Я осторожно разглядываю молодёжь. Жизнерадостные и беспечные, совсем юные, шумные, они явно ждут многого от ночного гуляния.

Я знаю, что скоро кто-то из этих мальчишек останется лежать под стенами родного города, схлестнувшись в бою с наступающими отрядами Наливайко. И писцы крепостей полесского края напишут отчёты королю польскому о грабежах и ' казацких свавольствах' на Поднепровских землях...

Переживёт ли войну дед Бод?

'А я сам — где буду я?!' — помню, содрогнулся, и липкий страх напомнил о себе!

Все вошли под сумрачную сень вековечных дубов.

Впереди и дальше в лесу возвышалась крона самого высокого могучего исполина.

Бод увёл меня к этому дубу.

Старое дерево поразило! Показалось, стоит закрыть глаза — и тени веков пронесутся мимо.

— Знаю, здесь когда-то горели священные восемь костров*! — с благоговением произнёс Бод. В наших местах не рубили священные дерева! — добавил он с гордостью.

— Сколько лет этому дубу? — спросил я, притихнув.

— Девять сотен. Мы с Анной когда-то пытали про то....

Я никогда не задумывался, как долго живут деревья, и какими пигмеями люди должны казаться им! Этот дуб вряд ли сохранится ещё четыре столетия. Здесь, в XVI столетии, при чистой пока ещё экологии некоторым деревьям в Речице по триста лет, так утверждает старик. А в современном городе они едва доживают до восьмидесяти. Но, может быть, вон та молодая дубовая поросль увидит время автомобилей и мобильных телефонов?

Мне страстно захотелось вернуться! Увидеть тонкие прутики-дубки возмужавшими деревьями! Я затосковал. И вместе с тем шевельнулось удивление: почему старик ничего не спрашивает о моём житье-бытье?

'А я его расспрашивал о чём-нибудь? — вдруг всплыла мысль, — да он просто окунул меня в свою жизнь, — окунул и вынул. Даже не думаю, что ему на это понадобилось время. Наша встреча — заданность. Мост между прошлым и настоящим. Связка. Спайка разорванных звеньев цепи. Целые фрагменты этой цепи между прошлым и будущим разрушены. А так нельзя. Иначе не объяснить, зачем это всё. И, значит... И значит, Он прожил мою жизнь также, как я невольно прожил его...

Мне сделалось стыдно. Я был свидетелем Служения длиною в жизнь — незаметного, упорного следования своей дорогой не для себя — для всех.

А я? Я подумал, что мне нечем гордиться и, по большому счёту, мне, человеку века электроники, нечего сказать старику из средневековья...

Бод успел отправить Догоняя с замысловато скрученной верёвкой на шее, к сыну своему, Миколе — за Ведрыц-реку. Вскоре Микола приплыл челночком, оставил грубоватые удочки и уплыл обратно, ничем не выдав своего интереса ко мне, незнакомцу, сидящему рядом со стариком. Тоскливые мысли перебила на удивление удачная рыбалка. Несмотря на жару, рыба охотно клевала: видимо, полноводный, холодный от подземных ключей Ведрыц изобиловал рыбой.

На закате из города стал прибывать народ.

Купальскую ночку гуляли все!

— Женщины на ранней заре будут ходить вдоль берега, собирать купальские травы, — заметил Бод. — А девчатки пустят венки по воде...

— А волшебный цветок папоротника, открывающий клады, тоже будут искать?

— Разрыв-траву*? А как же, конечно, будут. Но этим займутся молодые парни. Не совсем та кветка им нужна, — старик хитро улыбнулся, спрятав глаза за сеткой морщин, — а как иначе заманить любимую подальше в лес?

-Да? — я был разочарован — так это всё брачные игры?

— Как и большая часть поверий и праздников, уверяю тебя! И они стары, как само время. Ну, подумай, хлопец, своей головой: что ждёт этих детей? Родительский произвол? Пока будут судить да рядить, выбирая им пару, да окружать парней, а особенно девчат всякими страхами и запретами, молодые полюбятся, а там — куда ж деться, — и свадьба, и новое здоровое дитятко! Их родители, такие премудрые, расчетливые, сами когда-то здесь ходили за разрыв-травой, — (старик, смеясь, прекрестился, глядя повыше моей головы), — а нашли своих первенцев! Нет, ну, есть чудаки, которые верят в сказки и идут за папаратью, но если потянулась туда же и девка за своим храбрецом — то опять получится то же самое. А чего стоит обычай купаться в Юрьевской росе*?