— Maman в сарае, — сказал он, протягивая руки к своему сокровищу. — Ты тоже пойдешь, Grandmere?
— Да. А где твои сестры? — подозрительно спросила я. — Тебе не нужно присматривать за ними?
— Non, — беззаботно сказал он. — Они дома. Там, где и положено быть женщинам.
— Неужели? И кто тебе такое сказал?
— Я забыл, — полностью придя в себя, он поскакал впереди меня, напевая песенку, припев которой сводился к словам: "Na tuit, na tuit, na tuit, Germain!"
Марсали действительно была в солодовне: ее чепец, плащ и платье свисали с ветки желтолистной болотной хурмы, а глиняный котелок, доверху заполненный углями, стоял чуть поодаль, дымясь с готовностью.
Солодовня теперь была огорожена добротными стенами, образовавшими сарай, где насыпали горки влажного зерна, сначала для прорастания, затем для легкого поджаривания на слабом огне, разведенном под полом. Золу и уголь уже выгребли, и новые дубовые ветки для костра положили под построенный на сваях пол, однако еще не подожгли. Даже без огня, сарай был теплым, я чувствовала это издалека. Прораставшие зерна высвобождали столько тепла, что, казалось, весь сарай светится изнутри.
Изнутри послышались шорох и скрежет: Марсали переворачивала зерна деревянной лопатой, удостоверяясь, что они равномерно распределены перед тем, как она разведет огонь. Дверь сарая была открыта, но, разумеется, не было никаких окон, и я видела лишь смутную тень, двигающуюся внутри.
Шорох зерна скрыл наши шаги; Марсали испуганно подняла глаза, когда мое тело затмило свет в дверном проходе.
— Матушка Клэр!
— Привет! — весело сказала я. — Герман сказал, что ты здесь. Я думала, я только...
— Maman! Смотри, смотри, что у меня есть! — Герман протолкнулся мимо меня с целеустремленным рвением, вытаскивая наружу свой трофей. Марсали улыбнулась ему и затолкала влажную прядь светлых волос обратно за ухо.
— Вот как? Это же восхитительно, верно? Давай вынесем его на свет, чтобы я могла получше разглядеть.
Она вышла из сарая, с удовольствием вздохнув от прикосновения прохладного воздуха. Она была раздета до сорочки, муслиновая ткань так промокла от пота, что я могла видеть не только темные круги ее ареол, но и крошечный выступ ее выпуклого пупка, там, где одежда прилипла к изгибам огромного живота.
Марсали присела, издав еще один вздох облегчения, вытянув вперед ноги и направив голые пальцы на себя. Ее ступни были несколько опухшими, и синие вены, обнажившись, растянулись под прозрачной кожей ног.
— Ах, как же хорошо сидеть! А теперь, а chuisle, покажи-ка, что у тебя есть.
Я использовала возможность обойти ее вокруг, пока Герман демонстрировал свою находку, и тайно осматривала на предмет синяков и других зловещих следов.
Она была худенькой — но Марсали просто была худышкой, несмотря на опухлость ее беременности, и всегда была такой. Ее руки были изящными, но мускулистыми, как и ноги. Под глазами виднелись пятна усталости — но у нее трое детей, в конце концов, не считая неудобств беременности, мешающих спать. Ее лицо, розовое и влажное, имело вполне здоровый вид.
На голени виднелась парочка синяков, но я не придала этому значения: беременные женщины легко ранились, да и со всеми препятствиями, сопровождавшими жизнь в хижине и скитания по диким горам, мало кто в Ридже — мужчина или женщина — не получал лишний ушиб.
Или я просто искала отговорки, не желая признавать возможность того, о чем рассказала мне Брианна?
— Одно для меня, — объяснял Герман, касаясь яиц. — Одно для Джоан, одно для Фелисите, и одно для Monsieur L'Oeuf! — он указал пальцем на дынеподобную выпуклость ее живота.
— О, какой милый мальчик, — сказала Марсали, притянув его ближе и поцеловав в перепачканный лоб. — Ты мой птенчик, без сомнения!
Сияющая довольная улыбка поблекла, сменившись взглядом подозрительности, когда Герман соприкоснулся с выступающим животом своей матери. Он осторожно похлопал по нему.
— А когда яйцо вылупится внутри, что вы будете делать со скорлупой? — спросил он. — Можно я ее возьму?
Марсали порозовела, сдерживая смех.
— Люди не вылупляются из яиц, — сказала она. — Слава Богу.
— Ты уверена, мамочка? — он с сомнением взглянул на ее живот, слегка его ткнув. — Чувствуется как яйцо.
— Ну, так и есть, но это не яйцо. Мы с Papa просто так называем малыша до рождения. Ты тоже был Monsieur L'Oeuf когда-то, ага?
— Я был? — произнес Герман, пораженный подобным открытием.
— Да, был. И твои сестры тоже.
Герман нахмурился, лохматая светлая челка почти достала его носа.
— Нет, они не были. Они были Mademoiselles L'oeufs.
— Oui, certainement, — сказала Марсали, засмеявшись. — И, возможно, этот малыш тоже, просто Monsieur легче сказать. Вот, смотри, — она немного откинулась назад и твердо хлопнула по боку своего живота. Затем взяла руку Германа и положила ее на это место. Даже оттуда, где я стояла, можно было видеть всколыхнувшуюся плоть, когда ребенок энергично ударил в ответ на хлопок.
Герман в изумлении одернул руку, затем вернул ее на место, и с очарованным видом толкнул еще раз.
— Привет! — громко крикнул он, приблизив лицо к материнскому животу. — Comment Гa va там, Monsieur L'Oeuf?
— Он в порядке, — заверила его мать. — Или она. Только дети сразу не разговаривают. Ты это хорошо знаешь. Фелисите еще ничего, кроме "мама" не говорит.
— Ах, да, — теряя интерес к своему будущему родственнику, он нагнулся подобрать увлекательно выглядящий камень.
Марсали подняла голову, прищуриваясь на солнце.
— Тебе лучше пойти домой, Герман. Мирабель надо будет подоить, а у меня здесь еще есть немного работы. Пойди и помоги Papa, ага? — Мирабель была козой, и свежим дополнением к хозяйству, все еще вызывающим интерес, так как лицо Германа просветлело от такого предложения.
— Oui, Maman. Au'voir, Grandmare! — он прицелился и запустил камень в сарай, промахнувшись, затем развернулся и понесся в направлении тропы.
— Герман! — крикнула Марсали ему вслед. — Na tuit!
— Что это означает? — спросила я с любопытством. — Это вроде бы гэльский, не так ли... или французский?
— Это гэльский, — сказала она, улыбнувшись. — Означает "не упади!", — она покачала головой в притворной тревоге. — Этот парнишка не может оставаться вдали от деревьев, чтобы сохранить свою жизнь, — Герман оставил гнездо с яйцами, она аккуратно положила его на землю, и тогда я увидела смутные желтоватые овалы на внутренней части ее предплечья — блеклые, но выглядевшие так, как описывала их Брианна.
— А как поживает Фергюс? — спросила я, словно это было как-то связано с нашей беседой.
— У него все нормально, — ответила она, тревожный взгляд появился на ее лице.
— Неужели? — я нарочно посмотрела на ее предплечье, затем ей в глаза. Она покраснела и быстро повернула руку, пряча синяки.
— Да, он в порядке, — сказала она. — У него еще не очень получается дойка, но он скоро придумает свой способ. Это довольно неудобно с одной рукой, конечно, но он все-таки...
Я села на бревно рядом с ней, взяла ее за запястье и повернула руку к себе.
— Брианна рассказала мне, — сказала я. — Это дело рук Фергюса?
— Ох... — она казалась смущенной и одернула кисть, прижимая руку к животу, спрятав следы. — Ну, да. Да, это он.
— Хочешь, я поговорю об этом с Джейми?
Густой прилив краски хлынул на ее лицо, и она присела в тревоге.
— Господи, нет! Па свернет Фергюсу шею! И это, вообще-то, была не его вина!
— Конечно, это была его вина, — твердо сказала я. Я повидала слишком много избитых женщин в приемных покоях Бостона, которые утверждали, что, по сути, в этом не было вины их мужей или молодых людей. По правде, женщины часто сами имели к этому какое-то отношение, но все же...
— Но он не виноват! — настаивала Марсали. Краска не сходила с ее лица, более того, она становилась гуще. — Я... он... в смысле, он схватил меня за руку, это так, но лишь потому, что я, эм... в общем, я пыталась врезать ему в этот момент деревянной палкой, — она отвела глаза, зардевшись краской.
— Вот как... — я почесала нос, слегка озадачившись. — Ясно. И почему ты пыталась это сделать? Он... напал на тебя?
Она вздохнула, слегка опустив плечи.
— О, нет. Ну, потому что Джоанни пролила молоко, и он кричал на нее, и она плакала, и... — Марсали немного вздрогнула. — В меня вселился бес, наверное.
— Не похоже на Фергюса, кричать на детей, не так ли?
— Ох, нет! — быстро сказала она. — Он едва ли когда-нибудь вообще... ну, у него не было такой привычки, но из-за стольких... в общем, я не могу винить его в этот раз. Он жутко долго доил козу, а тут все молоко разлилось, и его труд пропал зря. Я бы тоже закричала, я полагаю.
Избегая моего взгляда, она смотрела на землю и без конца водила пальцем по линии шва на сорочке.
— Маленькие дети действительно могут испытывать нервы на прочность, — согласилась я, живо припоминая инцидент с двухлетней Брианной: телефонный звонок, отвлекший меня, большая тарелка со спагетти и фрикадельками и открытый портфель Фрэнка. Фрэнк обычно проявлял безмерную долю терпения с Бри, — и несколько меньше со мной, — но в тот конкретный случай его рев возмущения гремел сквозь окна.
И теперь, вспомнив этот случай, как в действительности, будучи в ярости и на грани истерии, я тогда бросила в него фрикадельку. И Бри тоже бросила, хотя сделала она это, скорее, ради веселья, чем из мстительности. Если бы я в тот момент стояла у плиты, то наверняка бросила бы всю кастрюлю. Я почесала пальцем под носом, не зная сожалеть об этом воспоминании, или засмеяться. У меня так и не получилось очистить ковер от пятен.
Как жаль, что я не могла разделить это воспоминание с Марсали, так как она не только ничего не знала о спагетти и портфелях, но также находилась в неведении насчет Фрэнка. Она все еще смотрела вниз, вороша мертвые листья напряженными пальцами ног.
— Это я во всем виновата, правда, — сказала она, и прикусила губу.
— Нет, ты не виновата, — уверенно сказала я, сжав ее руку. — В таких ситуациях нет виноватых, бывают несчастные случаи, люди огорчаются... но в конце все образовывается.
"Так и бывает", — подумала я, хотя часто совершенно неожиданным образом.
Она кивнула, но тень все еще омрачала ее лицо, нижняя губа подвернулась внутрь.
— Да, только вот... — начала она, затем запнулась.
Я терпеливо сидела, стараясь не давить на нее. Она хотела, чувствовала необходимость поговорить. И мне нужно было услышать это, прежде чем решить, что — и стоит ли вообще — рассказывать Джейми. Что-то между Марсали и Фергюсом, без сомнения, было не так.
— Я... как раз думала об этом, пока гребла лопатой... Я бы так не сделала, не думаю, но это настолько меня задело... я почувствовала, словно это происходит снова...
— Снова происходит что? — спросила я, когда стало ясно, что она затихла.
— Я разлила молоко, — выпалила она торопливо. — Когда была ребенком. Я проголодалась, протянула руку, чтобы достать кувшин, и оно пролилось.
— О?
— Да. И он кричал, — ее плечи слегка сгорбились, словно памятуя об ударе.
— Кто кричал?
— Не могу с уверенностью сказать. Возможно, это был мой отец, Хью, но, может быть и Саймон — второй муж моей матери. Я не помню на самом деле... только, что была так напугана, что обмочилась, и это разозлило его еще больше, — ее лицо залилось краской, и пальцы ног поджались от стыда. — Моя мать заплакала, так как это была наша единственная еда, немного хлеба и молока, а теперь молока не стало — но он кричал, что не может вынести шума, ведь я и Джоан обе тоже захныкали... И он ударил меня по лицу, и мама набросилась на него очертя голову, он толкнул ее, и она упала на очаг, разбив лицо о дымоходную трубу. Я могла видеть кровь, текущую из ее носа.
Она шмыгнула носом и почесала под ним костяшкой пальца, моргая и продолжая рассматривать листья.
— Он громко топнул тогда и вышел, хлопая дверью, а мы с Джоан бросились к маме, с ужасным визгом и воплями, думая, что она мертва... Но она встала на колени, и сказала нам, что в порядке, что она будет в порядке — а сама покачивалась из стороны в сторону, и струйки кровавых соплей капали с ее лица прямо на пол. Я уже и забыла об этом... Но когда Фергюс стал кричать на бедную малышку Джоани, он словно превратился в Саймона. Или, может быть, Хью. В Него, в общем, кто бы это ни был, — она закрыла глаза, глубоко вздохнула и подалась вперед, прижимая руками плод своей беременности.
Я протянула руку и пригладила влажные пряди ее волос, убирая их назад с округлого лба.
— Ты скучаешь по матери, не так ли? — нежно сказала я. Впервые в жизни я почувствовала жалость к ее матери, Лаогере, также как и к Марсали.
— О, да, — просто ответила Марсали. — Безумно, — она снова вздохнула и закрыла глаза, приложившись щекой к моей ладони. Я притянула ее голову к себе, прижала и молча гладила ее пальцами по волосам.
Было уже далеко за полдень, и тени в дубовой роще стали длинными и холодными. Тепло уже оставило Марсали, и она вздрогнула от холода, вся покрывшись гусиной кожей.
— Вот, — сказала я, вставая и сбрасывая с себя плащ. — Надень. Ты ведь не хочешь простудиться.
— О, нет, все в порядке, — она выпрямилась, тряхнув своими волосами, и вытерла рукой лицо. — Мне еще кое-что нужно доделать здесь, а потом надо идти домой и готовить ужин...
— Я это сделаю, — твердо сказала я, обернув вокруг нее плащ. — Ты отдохни немного.
Воздух в маленьком сарае уже достаточно созрел сам по себе, настолько, что мог вскружить голову, заполненный плодородным мускусом прорастающего зерна и застоявшейся пылью ячменной шелухи. Тепло было желанным после прохлады снаружи, но в считанные минуты, моя кожа под платьем и сорочкой стала влажной, и, сняв верхнее платье через голову, я повесила его на крюк у двери.
В любом случае, она была права — работы было не слишком много. Работая, я согреюсь, а затем сразу же пойду с Марсали домой. Приготовлю ужин для всей семьи, позволив ей отдохнуть, — и пока буду занята этим, возможно, смогу поговорить с Фергюсом и выяснить больше о том, что происходит между ними.
"Фергюс и сам мог бы приготовить ужин", — подумала я, нахмурившись, разгребая тусклые кучи липкого зерна. Но он вряд ли сам догадается сделать это, маленький французский бездельник. Подоить козу было, пожалуй, самым большим приближением к "женской работе", на его взгляд.
Затем я подумала о Джоан и Фелисите, и стала несколько более благосклонной по отношению к Фергюсу. Джоан было три года, Фелисите — полтора — и любой, кто оставался с этими двумя наедине в доме, заслуживал моей полнейшей симпатии, не важно, какой работой он занимался.
Джоан с виду была милым коричневым корольком, и сама по себе была спокойной и послушной — до определенного момента. Фелисите была вылитый ее отец — смуглая, хорошо сложённая, и поддающаяся перемежающимся приступам томного очарования и безудержной страсти. Вместе... Джейми обычно называл их "дьявольскими кошечками", и если они были дома, неудивительно, что Герман постоянно шлялся где-то в лесу, или Марсали находила успокоение в одиночестве, занимаясь тяжелым трудом.
