В это же время, Зверев оказался на званом вечере у шталмейстера Николая Бурдукова, человеке влиятельном и стороннике монархии.
В числе приглашенных Протопопов с его предшественником на посту МВД, ярым монархистом Николаем Маклаковым, что само по себе являлось намеком на разгорающиеся на улице события.
Как всегда у Бурдукова хороший стол, тонкие вина. Играл небольшой оркестр лейб-гвардии Преображенского полка и не верилось, что за окнами бушует революция.
На тревогу Маклакова, Протопопов весело уверил:
— Всё обойдется хорошо. Но если произойдет что-либо серьезное, то я сумею все прекратить немедленно, — эти слова Протопопов произносил везде и всюду, и бывшему министру оставалось только удрученно покачать головой.
В конце вечера хозяин попросил музыкантов исполнить что-либо веселое, и солист Леля-шоколадка спел частушку:
Сидит Сеня на заборе с революцией во взоре,
Подошла и я взглянула, сразу... за 'нос' потянула.
Матерный рифмы в адрес революции, на самом деле были обращены к министру МВД, и Протопопов сник, а все немного сконфузились — умел хозяин делать намеки.
* * *
25-го февраля бастовало более 300 тысяч человек, а это, между прочим, около трех четвертей рабочего люда столицы!
* * *
В этот день Вера Судейкина написала в своем дневнике: 'Читаем 'Дафниса и Хлою'. Закупаем продукты'.
Николай II о революции по-прежнему ни гу-гу: 'Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2½ заехал в монастырь и приложился к иконе Божией матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошел ко всенощной. Весь вечер занимался'.
* * *
Между тем, у мостов протестующих встретили усиленные военно-полицейские заслоны Гренадёрского, Кексгольмского, Московского, Финляндского и других полков. Набережные патрулировали конные разъезды казаков.
Над протестующими реяли красные знамена и транспаранты: 'Хлеб, мир, свобода!', 'Долой царя!', Долой войну', 'Да здравствует республика!'
На большей части плакатов сиял набирающий популярность символ энесов: 'серп и молот'.
Сказать, что заслоны походя сметались восставшими, значило бы сильно погрешить против истины. То тут, то там протестующих разгоняли, но они снова собирались и прорывались к центру города, где к ним присоединялись студенты, курсистки с гимназистками и рабочие предприятий Васильевского острова.
Во второй половине дня, по городу молнией разнеслась весть о бунте солдат четвертой роты лейб-гвардии Павловского полка.
Кто из солдат застрелил командира, выяснить не удалось. Бунт подавили, но двадцать с лишним гавриков с оружием телепортировались. Так как сути этого явления в этом времени никто толком не знал, то исчезнувших посчитали дезертирами. Впрочем, возможно эти солдаты и в самом деле дезертировали.
Практически в то же время на Выборгской стороне восставшие насмерть забили полицмейстера Шалфеева, а на Знаменской площади казак из наряда на глазах всего четного народа зарубил пристава Крылова, когда тот попытался вырвать из рук безвестного героя красное знамя свободы. Вся женская команда Артема тут же брякнулась в обморок, а бросившихся к приставу конных полицейских оттеснили казаки во главе со своим офицером. По толпе понеслась радостная весть: 'Казаки за нас, казаки за нас!'
* * *
Александр Фиолетов, в свое время спасенный Крючковым от нападок дворовой шпаны в Нижнем, за эти годы переродился до неузнаваемости. Не случайно Максим его вчера так и не узнал.
Читая и перечитывая 'Катехизис революционера', Саша все больше отдалялся не только от друзей по кружку виживальщиков, но даже от родителей. Среди своих он почувствовал себя, только попав под крыло бывших эсеровских боевиков-террористов.
По окончании гимназии он поступил в столичный университет. К этому времени в нем пробудился звериный инстинкт на опасность, благодаря чему Саша каждый раз избегал задержаний. Факт, что в арестах однокашников по университету был виновен он сам, Сашу не смущало:
'Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией'.
Так гласил первый параграф катехизиса революционера, и кто этого не понимал, тот сожаления не достоин. Наблюдая вчера, с каким изяществом Максим увлек слушателей, Саша с трудом удержался от всепоглощающей жажды разрядить в него свой револьвер.
Зато сейчас, когда казаки неспешно продвигались сквозь толпу, он ясно почувствовал — настал момент, когда все можно исправить, обагрить кровью, чтобы толпа в звериной радости ринулась, наконец, на своего природного врага. И как удачно стоит Крючков!
Три шага сквозь вязкую толпу. Всего три шага, чтобы из-за спины Максима разрядить револьвер в ненавистную харю, почувствовавшего угрозу казака.
Верный револьвер поднимается, и палец уж давит на крючок. В глазах казака мечется страх. Одновременно начинает поворачиваться Крючков, в глазах которого сквозит узнавание. Ход спускового крючка был почти выбран, когда на Сашу обрушился тяжелый удар по затылку, от которого его рука предательски дрогнула и пуля ударила Максима в голову, а сам Фиолетов позорно полетел под ноги казака. Последнее что он услышал, это был свист шашки, поставившей точку в жизни несостоявшегося террориста. Или маньяка, как сказали бы столетие спустя.
Утробно ахнув, толпа на мгновенье отпрянула. Кто-то кинулся к лежащему на истоптанном снегу Максиму. Вокруг прошелестело: 'Казаки зарубили провокатора. Где, где? Да вот же он лежит. И что теперь? Лежит, и пусть лежит, собака подзаборная'.
Максима на руках понесли к стоящей у Николаевского вокзала карете скорой помощи, а агитаторы стали гневно клеймить провокаторов и призывать увековечить память героя. Кто-то договорился до переименования Знаменской площади в площадь Максима. Умные люди понимали — на всех героев площадей не хватит, но вслух эту мысль не произносили.
* * *
Все события этих дней слилось в сплошной калейдоскоп. Кто-то тревожился, кто-то приближал развязку. Полиция планировала противодействия, а богема танцевала свой бесконечный танец жизни, и когда 25-го на улицах появились первые убитые, Федотов с Нинель ходили на премьеру спектакля Всеволода Мейерхольда 'Маскарад'. Помпезная постановка должна была стать главной премьерой года, а стала последним спектаклем империи.
Раскланиваясь в фойе, Федотов рассчитывал услышать хоть словечко об уличных событиях, но публику интересовал только спектакль.
Осмысливая эту фантасмагорию, Михаил начал по-новому осознавать то, что Федотов называл энтропией системы.
Взять, к примеру, правительство. Ну, состоит в нем больной на голову Протопопов, пускай он не поднимает тревогу, но почему о серьезности положения премьер-министр Российской Империи задумался только вчера, когда при пересечении Невского был вынужден пропустить колонну демонстрантов?!
А разве не было в державе прозорливых людей? И были и доносили, и добивались высочайшей аудиенции, но убедить государя не удалось.
Между тем дальнейшие события в столице все больше напоминали дурдом на колесиках — одни веселились, другие от обиды кусали губы, но колбасы не досталось ни тем, ни другим.
Не добившись перелома в войне с собственным народом, главные начальники изрядно струхнули, а дальше все пошло, как в песне: 'И полетят тут телеграммы, родных и близких известить'. Телеграмма Хабалова улетела в Ставку 25-го февраля, в 17:40. Вслед за ним отстучал Протопопов. Как водится, оба немного приврали, и в девять вечера генерал получил приказ:
'Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай".
Прекратить, так прекратить. Это ведь самому боязно отдавать распоряжение на открытие огня, а приказ монарха надо выполнять и штаб командующего тут же принялся верстать план мероприятий с применением нарезного огнестрела.
В десять часов вечера Хабалов собрал командиров запасных батальонов, прочел им государеву телеграмму и отдал приказание: 'Толпы незначительные, неагрессивные разгонять кавалерией. Толпы агрессивные и с революционными флагами рассеивать огнем по уставу. Открывать огонь после троекратного предупреждения сигналом'.
Тогда же был отдан приказ жандармерии об аресте зачинщиков беспорядков.
Получив информацию о планах Хабалова, Михаил в который раз задался вопросом: 'А был ли предрешен успех восстания?', и сам себе ответил: 'В дальней перспективе 'Да', но в ближней 'Нет'.
Успех восставших основывался на бездействии власти. Достаточно было тому же Протоповову вовремя отдать приказ на арест лидеров волнений, чтобы в будущих учебниках истории об этом периоде появилась бы одна единственная строка:
'Вспыхнувшие 21-22-го февраля волнения после ареста активистов сошли на нет'.
Если бы, начиная с полудня 24-го февраля, генерал Хабалов надлежащим образом выполнил свои обязанности, в учебниках истории появилось бы несколько строк:
'Начавшиеся в конце февраля волнения царский генерал утопил в крови, и этот день стал называться Кровавой Пятницей'.
Остальные строки к истории отношения бы не имели, они должны были возбудить у читателя праведный гнев по отношению к человеку, честно исполнившему свой долг.
Такого приказа генерал вовремя не отдал, и понять его можно. После подавления восстания 1905-го года, честные вояки подверглись обструкции со стороны всего либерального общества. И не только они лично, но и их близкие, и, даже их дети испытали на себе неприязнь окружающих. Тут невольно задумаешься. Понять генерала можно, но свою миссию и в иной, и здешней истории он провалил с треском.
А как же быть со Свободой Равенством и Братством? Или нравственным является только следование предписаниям начальства, и однажды попавшему в рабство уготовано навечно носить ярмо?
А вот тут вступает в дело двойственность человеческой натуры. Эти три слова: Свобода, Равенство и Братство являются тем нравственным, к чему человечество стремится с момента, когда первый придурок огрел по башке своего соплеменника и отобрал у него добычу.
С тех пор человеки чего только не придумали, какие только замысловатые философско-религиозные модели не насочиняли, дабы разрешить противоречие между состраданием и желанием оттяпать у соседа последний кусок.
Здесь и буддизм под ручку с индуизмом, с их реинкарнацией. Здесь же потоптались ацтеки, о которых нам мало что известно, кроме того, что они были великими мастерами до жертвоприношений. Зато нам доподлинно известны заповеди Христа, а некоторые почитывали кодекс строителя коммунизма. Кстати, адепты христианской формы счастья оказались большими любителями до 'пионерских костров' и народишка они пожгли — мама не горюй, да и другие на этом поприще отметились не слабо, правда, костры при них жгли большей частью на лесоповале.
И все же, их Величества: Свобода, Равенство и Братство, с каждым витком истории все увереннее занимают свои почетные места, и происходит это вопреки воли стоящих на страже закона, и благодаря странным поступкам таких кренделей, как Хабалов и Протопопов.
В этом смысле гибель монархии была предрешена. Оставался пустячок — как сделать, чтобы светлое будущее наступило поскорее и с меньшими потерями. Ну, пусть не светлое, пусть оно будет серое, но желательно посветлее.
Глава 10. Атака на штаб-квартиру, победа и поражение.
26-28 февраля 1917.
Из дневника Михаила Пришвина: '26 Февраля. Сегодня все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками. 'И кого ты тут караулишь?' — говорит женщина своему солдату. И так видно, что он не знает, кого он караулит.
Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом 'хлеб'. Как вначале вся жизнь государства была в слове 'война!', так теперь в слове 'хлеб!'. Так что историк первую часть эпохи назовет Война и вторую Хлеб'.
* * *
Штаб-квартира СПНР располагалась в двухэтажном здании на Шпалерной. Здесь размещался секретариат, здесь проводились заседания, тут работал самотаевский Центр, который сейчас перебрался на 'запасной дворик'.
Сейчас, в ночь на 26-е февраля, Самотаев с Дмитрием ждали жандармов, получивших приказ арестовать организаторов выборов в исполком Петросовета.
Этот вброс Михаил организовал через полицейских информаторов. Казалось бы, что за идиотизм? Зачем ввязываться в конфликт с жандармерией? Все верно, но в мужских играх всегда складывается ситуация, когда надо показать силу. Показать нагло, продемонстрировать так, чтобы весть об этом мгновенно долетела до союзников и соперников. При этом союзники твои возможности преувеличат, а противники недооценят, и рано или поздно попробуют взять тебя на 'слабо'. А вот тогда надо бить в полную силу.
И все же, уместно уточнить — значит ли это, что подобная демонстрация силы призвана припугнуть противника?
Как это ни странно, но бояться до икоты, до желтизны подштанников, должны союзники, ибо нигде так не врут, как на войне, и нигде так не предают, как в революцию, и очень скоро носители высочайших гуманистических идеалов схлестнутся в жесточайшей схватке за торжество своих, 'единственно правильных' идей построения гуманного будущего. Тогда-то и придется употребить силу, но намекнуть о ее существовании надо загодя, что существенно проредит число 'неукротимых'. Этот постулат был растолкован Самотаеву едва ли не в первую очередь.
Сначала на улице зафырчали моторами два авто. Судя по звуку, один из них был грузовой 'Стударь'. Год назад несколько таких машин были проданы Отдельному корпусу жандармов. Из окон зала второго этажа видно, как в тусклом свете уличного фонаря высыпавшие из кузова жандармы сноровисто заняли позицию против парадной и вдоль штаб-квартиры, а несколько человек метнулась к черному входу.
Выбравшийся из легкового авто, ротмистр выслушал с вечера морозившего уши филера, что-то произнес подскочившему к нему вахмистру, после чего тот порысил к стоящей против входа 'группе захвата'. Кто забарабанил во входную дверь, было не разглядеть, но стучали, что называется, с душой, то есть ногами.
Дурдом продолжался, пока самый сообразительный не потянул створку двери на себя. Звереву показалось, что открывший дверь произнес сакраментальное: 'Кушать подано, жрать пожалуйста', по крайней мере подзатыльник от вахмистра он получил соответствующий, а подошедший офицер махнул перчаткой, дескать: 'Орлы, вперед!'
И 'орлы' команду выполнили, но тут все пошло не по сценарию. Во-первых, в прихожей стояла кромешная тьма, во-вторых, налетев на 'грамотно' расставленные стулья и лавки, 'захватчики' помянули и матушку, и бога душу, и что-то там еще не менее забористое, что сопровождалось падениями тел и бряцаньем шашек.
Ко всем прелестям ворвавшиеся были ослеплены ярчайшим электрическим светом и ошарашены командирским ревом из динамиков: 'Всем стоять! Оружие опустить, иначе открываем огонь на поражение!'
