Зверь лютый Книга 28. Приступ

Я широко и троекратно перекрестился.

Не помогло.

Как известно, размер зрительного аппарата связан с длиной воспринимаемых волн. Ещё немного и Антоний будет гравитацию видеть. Чем бы его... стабилизировать?

— Вот есть у нас тут, чисто случайно, рояль в кустах. Э... Со слов твоих же — наисвятейшая реликвия всея Святая Руси. Коли я дух нечистый, то уж от неё-то точно смрадом расточусь и дымом улетучусь. Проверяем.

Я неторопливо подвинул к себе ларчик с Климентом. Антоний дёрнулся следом. И замер.

Ужас. Сладкий. От непредставимого, невозможного в мире земном, святотатства. И — мечта. Жадное ожидание чуда. Предвкушение невиданного — очевидно явленной кары господней.

Останавливать меня он не будет. В надежде на немедленное моё возгорание и задымление.

Где у них тут крышечка открывается? — Ага. Нашёл. Осторожненько раздвинул покровы и откинул пелены.

Ну что, вполне пристойно. Тараканы не бегают, червяки не ползают, гнилью не воняют. Мумифицирование произведено качественно. Может, мне и Юльку на мощи пустить?

Погладил кончиками пальцев маленькую коричневую ссохшуюся ручку. Негр? — Нет, просто времени много прошло, потемнела. Реставраторы бы меня... трогать артефакт без перчаток... потовые железы у человека работают, влага с микробами, попадая на такие вещи...

Поднёс свои пальцы к лицу, потёр, принюхался... Радостно улыбаясь в лицо потрясённого епископа, сообщил:

— Забавно. Чувствовать на своём пальце тысячелетнюю святость. Похоже на корицу. Твой Климент хорошо пахнет.

Заботливо упаковал длань древнего Римского Папы в тряпки, закрыл ларец.

* * *

Запорный механизм — как в сувенирной шкатулке, которую жена с Корфу как-то привезла. Она тогда пыталась отучить меня курить, спрятала сигареты в ящичек. Я, когда "ухи опухли", кинулся вскрывать, а — никак. Чуть не разломал хрень в дребезги. Тут дочка со школы пришла.

— Папа! Это ж так просто! Здесь потянуть, здесь нажать. Только маме не говори, что это я тебе открыла.

Пришлось самому запоминать.

* * *

Воспоминания о прекрасных временах первой жизни, совершенно сказочных, представимых здесь ещё менее, чем счастье в Эдемском саду, отразились на морде моего лица идиотской улыбкой. В смысле: умильной, благостной, радостной.

Тут я услышал странные звуки. Будто унитаз испортился. Хотя — какие могут быть унитазы в "Святой Руси"? — Навеяло. Глюк.

Однако, оглядевшись, я нашёл причину: хлюпанье с бульканьем издавал епископ Черниговский. Он плакал. Это было так... неожиданно, так... не гармонически. Я обеспокоился.

— Антоний, ты чего? Я не хотел тебя обидеть. Ну, что ты, в самом деле? Ну ты посмотри — какой красивый... посох. Камушки эти, золочение по перекладинкам. Правда, миленько? Хочешь, поносить дам?

Старческая слезливость явление распространённое. Но после столь сильно явленный им твёрдости... как-то не ожидал. И чего делать? — А! У меня же кафтан с карманАми! А в одном кармане есть... правильно угадали — носовой платок.

Пересел к Антонию, обнял его за плечи и, хотя он и пытался вырваться, утёр ему слёзы и выкрутил нос.

* * *

Чисто для знатоков: почему-то коллеги не прогрессируют носовые платки. А вот Румата Эсторский едва ли не в первую очередь этим озаботился.

Конечно, для создания такого изделия требуется существенно изменить льноводство, заново создать прядильную и ткацкую отрасли, оснастить их новыми машинами и механизмами, людей выучить...

Про устройство здешнего ткацкого станка и его берда — я уже... Про ажурные ткани русского средневековья — смотри археологию. Из святорусской "марлёвки" приличный сопливник не сделать. Всякое здешнее полотно продувается и просматривается.

"Семь одёжек и все без застёжек. Кто её раздевает — слёзы проливает" — не только русская загадка про луковицу, но и описание здешнего одеяния аборигенов. И — аборигенок.

Мудрость, сами понимаете, народная. Наблюдательность, извините за выражение, вековечная.

Однако, коллеги, надо стараться. Не всё ж сопли рукавом утирать. Дискредитируете, факеншит, светлое сопливое будущее в среднем неумытом средневековье.

* * *

— Ты... ты кто?

Факеншит уелбантуренный! Глухой, что ли? Я ж уже...!

А! Итить меня идентифицировать! Я представился именем, должностью. Неправильно! Здешняя таксономия начинается с вероисповедания. Типа: православный, боярин, русский, слуга князя Задырецкого... и уже в самом конце — Ванька.

Неприемлемо: первые позиции — не про меня. Любого аборигена сразу клинит. Дальше — только морду бить.

Антоний попытался классифицировать меня самостоятельно. Вслух, методом исключения:

— Ты не латинянин. Не поганый. Не басурманин. Не православный. Не демон из преисподней. Тьфу-тьфу-тьфу! Сгинь нечистая!

Утомляет. Всё не верит, пыжится меня... изыдынуть. А я не могу! Хуже: не умею.

— Тогда... тогда ты ангел божий!

Вот это уровень! Чтобы до такого додуматься надо быть архиереем. Человеком высокой книжности, большой мудрости и огромного житейского опыта. У людей попроще фантазия останавливается на уровне домового.

Путём логических рассуждений, опираясь на труды отцов церкви и святоотеческое наследие, Антоний формализовал встретившуюся сущность и перешёл к практической реализации: попытался сползти на колени и постучать лбом об пол.

Уточню: на свои колени, своим лбом. Я бы лично, по простоте душевной, воспользовался чужим.

— Антоний! Уймись! Я — человек. Человек божий, обшит кожей...

— Божий... человек... посланец Его... во плоти...

Мать! Еле поймал!

Что степняк любому крестьянину даст фору по ползанию на коленях — уже говорил? Но пастыри духовные... профи, не угнаться. Старец, а бегает лихо, как младенец в последнюю неделю перед тем, как встать на ноги.

Глава 565

* * *

" — Где здесь находится инженер Брунс?

— Я инженер Брунс... — Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор...

* * *

И я не Брунс, и Антоний не Федор, и торгуем мы не гамбсовский гостиный гарнитур, а всего лишь публичный дефиляж в "Шапке Мономаха". Но главное: Мусика у нас нет. Некому спросить насчёт гусика и предложить водочки. Некому внести в нашу беседу свежий взгляд, полный реализма и конкретики.

Престарелый епископ продолжал всхлипывать на моём плече, но всё тише. О серьёзном с ним сейчас... не получится. Тогда просто поболтаем для установления контакта.

Вновь, как в общении с ребёнком, я попытался переключить его внимание:

— Антоний, сделай доброе дело, просвети. С чего вы так вокруг масла по пятницам сцепились? Тема-то выеденного яйца не стоит.

Всхлипывание оборвалось негромким хрюком. И всё затихло. Даже дыхание отсутствовало. Неужели я его...?

Придётся теперь следующего старейшего епископа искать.

Чисто для эксперимента оторвал голову Черниговского владыки.

Нет, не вообще, как вы подумали. Я, конечно, "Зверь Лютый", но не настолько. Всего лишь — от промокшего уже на плече кафтана.

Пощупал пульс на шее.

Живой. Смотрит совершенно ошалевшим взглядом. Даже не пытается освободить горло из моих пальцев. Терпит. Не шевелясь, не дыша. Потрясенно. Покорно. Смиренно.

Отдаётся. Во власть мою.

— Не бойся. Я не враг тебе. Расскажи.

Он судорожно, захлёбываясь, вздохнул. Вытянувшийся как струна, замерший, дрожащий от руки моей на горле его, от пальцев, чуть сжимающих старческую дряблую, морщинистую кожу. Вновь безудержно потекли слёзы.

Пришлось опять доставать платок, звать вестового, чтобы принёс воды...

Катарсис. Долгое многолетнее напряжение, постоянное враждебное отношение множества людей вокруг, перешедшее последние полгода в явную ненависть всех. Перемены настроения Жиздора, оценивающие взгляды Гамзилы, предчувствие краха, растущая мощь врагов и, что особенного горько, потоп глупости, мелочности, негодности... "своих". Ожидание ужасов штурма, неудачная попытка уменьшить его катастрофические последствия, спрятать реликвию. Сокрыть мощи, способные послужить знаменем нового русского раскола.

Инстинкт самосохранения, требующий "беги", "спрячься". Превозмогаемый непрерывным, ежеминутным душевным усилием. Горечь строителя, видящего развал, распадение трудов всей жизни своей. Отчаяние карьериста, добившегося успеха и осознавшего тщетность своих усилий. Озлобление интригана, привыкшего десятилетиями обыгрывать, "передумывать" своих противников, и вдруг нарвавшегося на снос, на соперника несравнимого. Скорбь пастыря, вкладывавшего душу в наставление мирян на путь истины, на путь к спасению небесному. И лицезреющего вздымающуюся необоримую волну духовного разврата, торжествующей греховности, отпадения от единственно верного учения.

Ужас. Ужас искренне верующего человека от предстоящей встречи с Богом. От грядущего высшего суда над ним, над пастырем, не исполнившим свой долг. Взявшегося, но не сумевшего направить тысячи душ грешников к свету.

Ни испытания муками телесными, даже и смертию самой, ни прельщение сокровищами мирскими, не заставили бы его изменить своему решению. Но явилась надежда. Последнее пёрышко. Сломавшее спину измученному "верблюду" души.

В моём лице он столкнулся с чем-то... невиданным. Слова, известные, но здесь не слышимые. Отношение к нему, к вопросам веры. Не взволнованно поддерживающее, но и не злобно-враждебное. Просто... мелко это всё.

Так, с лёгким любопытством, рассматривает ребёнок возню букашек в травке. Забавно. Пусть ползают. Батя давить не велел — тварь божья.

Так, благожелательно, но без особого интереса, мог бы разглядывать копошение человеков архангел Михаил, сокрушивший в жаркой битве полчища восставших ангелов, притомившийся от ратных трудов, отложивший на минутку меч свой пылающий, присевший на травку отдохнуть.

Владыко Черниговский, как и всякий епископ, обладал немалым опытом общения с "городскими дурачками" разнообразных типов. Во множестве проходили перед ним юродивые, похабы, попрошайки. Случались и возомнившие себя чудотворцами, и пророки разных мастей. Была и пара иисусов, и пяток богородиц. Встречались и мошенники, и искренне уверовавшие в Дух Святой, снизошедший на них.

* * *

Христианская церковь вечно вынужденна отбиваться от разного рода чудесников. Православие и католицизм наработали целые системы, практические и организационные, для проверки чудесности чуда. Уже и в 21 в. католическая церковь уточняет процедуру признания событий чудесами. В РПЦ есть люди, для которых изучение чудес — работа: "Экспертная рабочая группа при Московском патриархате по описанию чудесных событий".

Здесь такого нет, архиереям приходится самостоятельно, "на глазок" вылавливать лже-чудесников.

Основание веры есть чудо. А, как известно: "сатана отец лжи, и способен творить велики чудеса и знамения".

Явление — знакомо, примеры — бесчисленны, ап. Павел даёт перечень характерных черт:

"Непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрёкшиеся".

* * *

Такой "букет" обычен для здешней элиты, даже и без привкуса потусторонности. Особенно — для столичной, особенно — в последние годы. Антоний в этом варился. Осознавая "сгнивание рыбной головы", но не имея сил изменить тренд.

Разнонаправленная эволюция общественного и личного сознаний.

Общество стремится к "свободе и демократии" по средне-феодальному, а он, в силу возраста, всё более задумывается о том, как встретят его за дверью. Которая — крышка гроба.

Прогресс, состоящий в переходе от раннефеодальной "Святой Руси" к феодальной раздробленности, сопровождается, естественно, распадом прежней этики. Того, что и насаждалось епископом десятилетиями.

"Не дай вам бог жить в эпоху перемен".

"Перемены" воспринимались им как личный крах. То, чему он учил всю жизнь — отвергалось и выбрасывалось. "Клеветники, предатели, наглецы..." — приумножались. Становились всё более влиятельны. Становились властью.

Стезя, избранная им, по которой он шёл, не смотря на противодействие клира и мира; на которой он и сам совершал преступления, вроде обмана после смерти своего князя Свояка, приманивая Гамзилу богатством вдовы и её полной беспомощностью, преступления "во благо", ради сохранения "Закона Русского", "лествицы"; приведшая его к "неправде митрополичьей" в августе прошедшего года; к ночи нынешнего штурма; к виду залитого свежей кровью посоха первосвященника Рускаго; к зрелищу разграбляемых храмов божьих — довела его душу до состояния перетянутой струны.

Он бы умер с облегчением, благословляя убийц своих. Но нарвался на меня. Проезжающего по храму на коне, но не поганого, носящего посох убиенного, но не бахвалящегося этим. Непривычные слова, непривычные вещи, вроде того же носового платка, внешнего вида, костяного пальца на шее... "коронация", а не "возложение барм"... честное, спокойное объяснение неизбежности его убийства в случае отказа... Явное несоответствие признакам, перечисленным Апостолом...

Я не вписывался ни в одну из известных ему категорий людей. Оставались сущности потусторонние. Св.Климент отсёк преисподнюю. Ангелу божьему я тоже не соответствовал. Но надежда уже вошла в его душу.

Перетянутая струна души — лопнула, слёзы — полились.

Пошла исповедь. В смысле: метанойя.

Антоний рассказывал, естественно, о себе, о своих чувствах. Позже, в наших беседах, мы неоднократно возвращались к упомянутым им событиям и людям. Но сразу "качать инфу до донышка" я не рисковал: он мог закрыться. Поэтому переключил внимание на другое, дал ему возможность выговориться, выращивая так доверие ко мне. "Говорить" — о волнующем его, о "споре о посте в середу и пяток".

Идиотизм конфликта не укладывался в моём сознании. Я понимал, что не понимаю этих людей. Непонимание неизбежно ведёт к ошибкам, потерям, смертям.

Глупость же! Но из-за этого убили кучу народа, Бешеный Федя добрался до своего противника в Болгарии и утопил того в Дунае, едва ли не на глазах императора и патриарха.

Свифт в "Путешествиях Гуливера" описывает войну между "тупоконечниками" и "остроконечниками" — сторонниками выбора с какого конца разбивать яйцо. "Спор от посте", на мой взгляд, ещё бессмысленнее.

Кстати о яйцах. Выражение "выеденного яйца не стоит" — здесь отсутствует. Антонию потребовалось осмыслить легко сорвавшийся у меня фразеологизм. Сходно с тем ступором, который возникал у меня в этой усадьбе на каждом шагу в первые месяцы после вляпа. Только я знал, что вляпнулся, был готов, хоть умозрительно, к состоянию собственной тупости. Для Антония же "выеденное яйцо" послужило указанием на мою "чужесть", "нездешнесть". Заставило искать лейбл для меня вне обычного круга типажей.

* * *

Суть "спора о посте" в том, что это вообще не наша проблема. Таковой её сделали мы сами. Для греков это был мелкий, чисто рекомендательный вопрос на фоне куда более существенного богословского спора о шизофрении Христа. В смысле: о раздвоении ипостасей.