Седьмой Принцип

Потом человек стоял и, пока то было возможно, глядел мрачному старцу вслед. Паромщик ведь тоже не каждый день пригонял свой паром к этому берегу. Зрелище, надо признаться, завораживающее. И эксклюзивное. Не то, чтобы человек сильно заморачивался такими вещами, но из песни, что называется, слова не выкинуть, — нравилось. Раньше. В этот раз удовольствие от наблюдения оказалось смазанным. Да, настроение ему старина Харон подпортил основательно.

По водной глади медленно удалялась лодка, на корме ее, в плаще с надвинутым на голову капюшоном, неподвижным холмиком торчал Харон. Руку он держал на румпеле, а на прощальный знак не ответил. Все же сердится, что ли? Ничего, отойдет. Его-то вина в чем? Нет его вины. А вот он сам Фрюжа должен был доставить. Не доставил. И что теперь?

Вода вокруг лодки бурлила и серебрилась, вся точно напитанная лунным светом, хотя никакой луны на небе не было. И, странное дело, вместе с лодкой отдалялась, уходила от берега река. Свечение становилось слабей, фигурка Харона и лодка все меньше, и вскоре они вовсе исчезли, растворились в сумраке, как и положено призрачным объектам и непостоянным величинам. Вслед за ними ушла и река. Как в песок. В песок времени?

Странная метафора, ведь времени, каким его знают, например, на Земле, здесь нет, и никогда не бывало. Время в этом пространстве становилось зеркалом, или рекой, или небом под ногами — чем угодно, сообразно логике скольжения перфокарты мирового вычислителя. Это место, и все, что оно в себя вмещало, так человеку представлялось, находится между прошлым и будущим, но и вне настоящего тоже. Неустойчивое весьма, на самом деле, равновесие. Но все же — равновесие. Специально для такого случая было придумано четвертое измерение времени — синергическое, когда прошлое и будущее смешиваются с настоящим и существуют одновременно. Тут главное — не ошибиться с пропорциями, не порушить то, что и без того не слишком устойчиво. А он — тот, беглец — нарушил, о чем собственно, весь сыр-бор.

Еще он подумал, что Стикс, наверное, в свое время сам приходит за каждым, где бы тот ни находился. И за ним придет. А как же, река мертвых заботится о своих мертвецах. Не успел оглянуться, а у порога уже плещется, бьется серебряная волна. И Харон подруливает свой скорбный челн. Хочешь, не хочешь — пожалуй на борт. Да, тот еще попутчик. Весельчак.

Когда воды ушли от берега, и пространство вокруг сделалось пустым и темным, человек подумал, что пора возвращаться. В центр всего. Ну, не будем тянуть дольше, решил он, имея в виду и того парня, который не прибыл с паромом. Нас уже заждались. И ведь не всем понравится, что ожидания не оправдались.

Человек вдруг замер, пронзенный новой мыслью. А ведь это даже хорошо — то, что Харон не доставил Фрюжа сюда, на столичный таксон, где его ждет трибунал, а увез неведомо куда. Для него, для них обоих, это лучший выход. Теперь самое главное — спустить все на тормозах, то есть оставить, как есть. Ну, нет человека — и нет, и нет проблемы. Тем более что Базовый принцип Лис вернул. Проблема в другом, в том, что решения они принимают коллегиально, большинством голосов. Его голос может стать решающим, но он у него всего один, как и у других, и если слишком многие захотят отомстить похитителю, покарать его, они проголосуют за то, чтобы не прекращать поиски. А вот этого ему категорически не нужно.

Пусть все утихнет и постепенно забудется. Пусть принципы займутся другими делами, наконец! А уж он в тишине сам со всем разберется.

Особенно с тем, о чем никто знать не должен.

Что ж, ему придется постараться сыграть свою роль тонко. Очень тонко, чтобы комар носа не подточил.

Он прошел по плотному песку до конца береговой полосы, и там стал подниматься по крутой каменной лестнице с широкими ступенями. По мере подъема, вид на таксон и окрестности открывался шире, раздавался в стороны, распахивался, проявляясь во всей красе. Что удивительно, ночь вокруг оставалась ночью, день был днем, и свет отделялся от тьмы, как ему и положено.

Сложные, смешанные чувства одолевали человека. Он был в смущении и волнении, потому что дальнейшая судьба этого мира в сложившихся условиях оставалась туманной. Ясно было одно, всем — и ему самому, и миру в целом — придется меняться. Харон только делал вид, что ничего не понимает. На самом же деле отлично знал, что Фрюж принадлежит этому пространству, этому универсуму, что без него мир обречен стать другим. Потому, что следом за ним этот мир неизбежно покинет кое-кто еще. И прощай тогда текущее равновесие навсегда. Такая перспектива для него лично неприемлема, да и вообще, если честно, мало кому понравится. Время перемен — не самое лучшее время для жизни. А, с другой стороны, изменения нам только на пользу. Движение — это и есть жизнь! Скольжение и циркуляция основа всего! Смейся, смейся...

Эх, зла не хватает. Ну, осудили бы парня, и что? Не убили же. Он все равно оставался бы здесь, и все было как прежде. А теперь?

Что теперь? Хороший вопрос!

Может, действительно, лучше будет найти беглеца, доставить сюда и посадить под надежный замок? Посадить надолго, навсегда. Немного жестоко — пусть. Наказание должно соответствовать проступку, а такое — соответствует. Зато будет под присмотром. И тот... та... тоже никуда не денется. А ведь это самое главное.

Он все еще сомневался, как поступить, какой ход развития событий выбрать.

Поднимаясь по лестнице, он напряженно думал, и думы его были нелегки, ведь он еще пытался посмотреть на ситуацию отстраненно. А издалека виделось, что Харон прав. Не имело смысла наказывать того, кто показал уязвимость системы. Не он, нашелся бы кто-то еще. Ведь не система важна сама по себе, а то, как чувствует себя в ней человек. Как ему живется. Свободен ли он? Окрылена ли его душа? А вот с этим, как выяснилось, имелись проблемы.

Базовый принцип — да, вещь незыблемая, но, как оказалось, не он один устанавливает и определяет правила жизни. Не менее важными, а в чем-то и более значимыми, стали сословные традиции и установки. В результате, любовь перестала быть основополагающей, главной силой, и оказалась в подчинении у сугубо практических предпосылок. Ее оказалось модным не принимать в расчет, стало возможным просто умножать на ноль. Это главную-то константу, основу Базового принципа! Без которой он, вообще-то, не имеет смысла! А разве среди Принципов не то же происходит? То же самое! Только понадобилась основательная встряска, чтобы понять это. Значит, не в Базовом принципе дело, и не в его отсутствии. Общество обрастает правилами, которые, в конце концов, разрушают его. Поэтому... Поэтому... Лечить придется, общество.

Но, прежде, врач — исцелись сам!

Да, подумал человек, разговор предстоит нелегкий. И эта перспектива тоже настроения не добавляла.

Ровно посередине подъема лестница дробилась на две равные части обширной площадкой. Здесь вжималась в гору вертикальная стенка, выложенная большими серыми камнями. В стенку была вмурована тяжелая мраморная плита с двумя резными, глядящими в разные стороны маскаронами, из распахнутых ртов которых били струи воды. Маски казались похожими одна на другую, как похожи лица одного и того же человека, но в разных, противоположных его чувствах и состояниях. Как, да и нет, как боль и радость, смех и слезы.

Струи падали в квадратные, каменные ванны, каждая в свою, и, переполняя их, переливались через край. Далее воды, не смешиваясь, каждая отдельным потоком по своей стороне лестницы и собственному каменному желобу сбегали с холма. Прислушавшись, человек различил их тихое журчание. Оглянувшись, он смог проследить их путь до самого конца. Там, достигнув края таксона, одна слева, другая значительно правей, струи срывались с него в пустоту, разбивались в мельчайшую пыль и облачками тумана скрывались в окутывавшем землю сумраке.

'Вода, живая и мертвая, — подумал мужчина, — все отсюда, все отсюда. Люди думают, это сказки — ан нет! Вот она... они, воды жизни, воды смерти...'

Здесь, возле источника, он снял с плеча сумку и, не глядя, препроводил ее дальше, передал кому-то невидимому у себя за спиной. Ношу немедленно приняли, и она тут же растворилась в пространстве, встроилась в него, точно никогда не покидала.

'Что ж, хоть одно хорошее дело сделал, — весьма осторожно похвалил себя человек. — Молодец'. Подумав, добавил: я горжусь тобой! Почувствовав дискомфорт, с сомнением покачал головой — последнее утверждение все же не соответствовало. Какая гордость, за что? Все к черту! К черту! Подутихшее было раздражение, вспыхнуло с новой силой.

Хотя, объективно, повод для оптимизма появился.

Почти сразу, едва Базовый принцип вернулся, что-то вокруг принялось меняться. Приметы жизни потекли, поплыли, стали трансформироваться. Небо Горнего мира успокоилось, стерло тревожный оттенок, вернуло себе янтарную глубину и ясность. Человек вспомнил, что раньше небо было таким всегда, — в те времена, когда любовь переполняла его сердце и дарила радость, а не горечь. О, да, было ведь и такое! Когда он еще мечтал о личном счастье и заглядывался на звезды. 'Что же, она никуда не исчезает?' — подумал он, имея в виду, конечно, любовь. Ему почудилось на мгновение, что так оно и есть.

'Ну, хорошо, будем считать, что инцидент исчерпан, — принял он решение. — В том, что касается похитителя. Другого ничего не остается. Не станем копить напрасную злость, ненависть, не имея выхода, убьет нас самих. Тем более что и без него есть, чем заняться. И мне, и другим. Много, как выяснилось, такого, что нам следует исправить или сделать заново'.

Человек невесело усмехнулся. Между установкой — не злиться, и тем, чтобы действительно перестать, есть существенная разница. И нужно время, чтобы успокоиться, переключиться, забыть. К тому же, решать он может только за себя, других еще придется убеждать, уговаривать. А ведь кое-кто ох, как хочет крови! Просто жаждет!

У человека, судя по пятну света на левой щеке, была бледная кожа и такие же светлые, как у Фрюжа, волосы. Одет мужчина был в удобную куртку, скорей камзол, из коричневого, с зелеными вставками, бархата, с крупными серебряными пуговицами. Такого же качества облегающие штаны были заправлены в короткие, до середины голени, сапоги из мягкой замши. Удобная и качественная одежда, вполне себе домашняя. Оно так и чувствовалось, он и вел себя хозяином в собственном доме.

Так, за разглядыванием окрестностей и решением заданной Хароном задачки, он поднялся на самый верх. Там лестница оканчивалась — или начиналась, в зависимости от того, что брать за точку и вектор отсчета, — такой же, как и посередине, площадкой, только еще более обширной. Новое пространство оказалось до краев затоплено густым сладким ароматом, скопившимся у самого начала лестницы и уже начавшим стекать вниз, по ступеням. Этот запах он почувствовал уже давно, а теперь и понял, что служило его источником.

С двух боков площадку обрамляли высокие, в два-три человеческих роста, густые кусты с темно-зелеными, мясистыми и чешуйчатыми листьями. Листья поблескивали, точно покрытые лаком, а сами растения оказались густо усыпаны крупными нежно-розовыми цветами. 'Так вот откуда этот волшебный аромат? — подумал человек. — Снова зацвели магнолии. Наконец-то! А ведь это добрый знак!'

Не имело смысла расшифровывать, почему и для кого этот знак добрый. Весь мир ждал его с трепетом и надеждой, что ж, всем, наконец, можно расслабиться и перестать бояться. Своим суверенным решением и волей он распространил доброе знамение и на себя. Или он не часть этого мира тоже? И не последняя, между прочим, его часть?

Он пересек площадку и остановился перед высокой ажурной перегородкой, своего рода перголой, густо увитой плющом. Единственный проход в изгороди был оформлен столь же высоким порталом, закрытым тяжелой, красного бархата, портьерой. По бокам его стояли два человека, явно дожидаясь его прибытия. Конечно, он знал обоих. Да и кто в этом мире их не знал?

Один из них — Нарада, по обыкновению был облачен в восточные одежды, те же, в которых он видел его в последний раз. Другим был Гермес, конечно же, в своей извечной хламиде, петасе и сапогах-скороходах. Оба как раз и были представителями той части общества, которая устанавливала сословные правила и традиции. Зачем они здесь, почему? — подумал с раздражением. Разве их это дело, служить привратниками? Могли бы дождаться где-нибудь, когда их позовут. Нет, так и лезут на глаза, так и лезут. Назойливые. Похоже, они уже готовы отправиться куда угодно, стоит только указать, куда. Или не готовы? Ждут, что кто-то за них исправит то, что сами же напортачили? Ну, пусть подождут, пусть.

Он подумал, что Нарада и Гермес люди влиятельные, в их мире точно не последние, поэтому ссориться с ними не в его интересах. Особенно, с Нарадой следовало бы иметь хорошие отношения. Он с ними обязательно поговорит, чуть позже, как только принципат примет решение.

Он вспомнил строку из старого предсказания: когда все закончится, все только и начнется. Предсказание предназначалось не ему, но он относил его на свой счет всецело. Он был готов к этому моменту истины, и ждал его. А они готовы?

Учтиво, но без подобострастия склонив головы, встречавшие распахнули портьеры, открывая проход. Напомнили о себе присутствием. Надо признать, они вели себя как истинные царедворцы, их взоры были потуплены, лица не выражали никаких чувств и эмоций. Ничего личного, только общее место. Служение ритуалу и этикету. Хотя уж он-то знал, какие страсти должны были бурлить под этими невозмутимыми масками.

Человек шагнул в открывшийся проход, а дальше произошло то странное, к чему он никак не мог привыкнуть, сколько бы этот фокус не повторялся. Он ощутил быстрое, как порыв ветра, как толчок, воздействие, и следом почувствовал телом, каждой его клеточкой, понял разумом, что они тождественны с этим миром, что нет в нем никого другого, ничего чуждого, а все едино, есть только он, сам, один. Странный ритуал осознания, не им придуманный и введенный, но для него обязательный, Каждый раз, оказываясь в этом месте, он испытывал то же самое, потрясающее до самых основ откровение, сродни полному, истинному обновлению. Каждый раз — как первый. Кстати, он даже не предполагал, кто это все устроил, но... Как же это было хорошо!

В затемненном до того проходе вспыхнул свет. Повинуясь импульсу, он сделал еще несколько шагов и остановился перед ясным зеркалом в отделанной серебром стеклянной раме. Это зеркало обладало странной особенностью, никогда нельзя было предугадать, что оно покажет вместо прямого отражения. Да и показанное надо было еще как-то исхитриться понять и истолковать. Путаный характер, однозначно. Зеркало намеков, так его называли. Но человеку больше нравилось придуманное лично — зеркало иносказаний. Да, намеки следует понимать, их ведь недаром делают. Умный человек потому и умным считается, что к недомолвкам относится внимательно и всегда пытается разглядеть, что же написано между строк. Но в этот раз, похоже, все было довольно ясно.

— Привет! А я тебя знаю!— сказал он отражению. Тот, в зеркале, махнул рукой в ответ.