Детство

— Мда, — Он вскакивает и начинает расхаживать по кабинету, размышляя вслух, — Проблема есть, но для начала нужно установить точные её границы.

— Для начала, — Гиляровский резко останавливается и тычет в меня перстом, — выяснить, из какого ты сословия! Отставные солдаты из крестьян записываются обычно в мещане, если только не возвращаются в родную деревню. И если это так, то действия твоих опекунов, да и всей общины в целом, становятся незаконными. Если твой отец, а значит и ты, приписан к мещанам, то твои родственники никак не могли распоряжаться твоей судьбой.

— Почему? Тётка ж, хоть не родная!

— При отсутствии завещания тебя должны были передать, — Он останавливается, задумавшись, — Хм... нет, точно не помню, надо с юристом посоветоваться будет. В любом случае, твоё дело не могло пройти мимо мещанского суда или каких-то мещанских сообществ того города, к которому приписан твой отец. Гм... если приписан, разумеется.

— Оставить тебя на воспитание могли и у тётки, но тогда, — Продолжает он, — ты бы как минимум знал бы о том. И если! Если я прав, то все права на опеку как твоих родственников, так и сапожника, можно назвать ничтожными.

— А если нет?

— Возможны варианты, — Охотно отзывается тот, — но ничего страшного не вижу. Всё решаемо! Не сразу, разумеется, но полагаю, не к концу лета, так к началу сентября в твоём деле появится какая-то конкретика. А до того... тебе есть где жить?

— Конешно!

— Гм, Хитровка не лучший вариант...

— На лето в Одессу отправлюсь, — Перебиваю его, — есть где остановиться, и ето вполне себе приличные люди.

— Даже так? — Озадачивается Владимир Алексеевич, — Однако!

— Деньги...

— Копейки! — Резко отмахивается репортёр, — И никогда больше... не хватало ещё, чтоб я деньги у детей брал! Уж на конверт и марки моих средств хватит!

Перебирая тряпьё на прилавке старьёвщика, потихонечку поясняю Саньке.

— Вишь? Смотрю одёжку такую, штоб в самую плепорцию. Не оборванец, штоб полицейские и дворники не гоняли, но и не богаческую, потому как ворьё заинтересоваться может.

Ловлю себя на том, што при Саньке постоянно сбиваюсь на деревенский говор. Вообще, у меня ета, как её... мимикрия! С господами, пусть даже и бывшими, по господски говорю, со Львом Лазаревичем по другому, с купчинами иной говор и поведение. Актёрствую так, даже не специально иной раз.

— Посерёдке? Ето как мещане из небогатых? — Чиж осторожно вытягивает из груды одежды рубаху, пока торговец, зевая в усы, курит на крыльце папироску, поглядывая изредка то в нашу сторону, то наверх, наблюдая за поправляющим вывеску маляром, — Годится?

— Не-а! Смотри, — Проворачиваюсь перед ним, — Кака одёжка на мне? Крепкая и добротная поначалу, но велика малость и видно, што через несколько рук прошла. Глянут на меня со стороны и подумают, што я за братьями донашиваю, как принято в нормальных семьях.

— То исть в голове у смотрящево так сразу — щёлк! — Показываю жестом, будто проворачиваю ключик от часов, -И я вроде как насквозь понятен — родители не бедствуют, но и не так штобы богатые, да старшие братья есть. И я весь такой понятный и законопослушный. Хоть у босяков в глаза не бросаюсь, хоть в приличном квартале. Потому как хоть и видно, што я не из господ, и не босяк распоследний. Гимназисты, бывает, и приятельствуют с такими.

— Сильно! — Выдохнул Санька, откладывая рубаху, — А я, я так же? На меня так же одёжку выбирал?

— Так же, но хуже. Робеешь очень уж! Потому одёжку пришлось под поведение подбирать, иначе ух! Как птица попугай среди ворон — и не захочешь, а заметишь. Вишь? Рубаха на тебе из дорогой ткани, но чуть потёрта. Ремешок теперь...

Роюсь на прилавке, выбирая гимназический и тут же опоясывая дружка, подгоняя пряжку так, штобы она с шиком свисала чуть ниже пупа.

— В господском квартале так-то за своево не примут, но хоть мимо пройти можно будет нормально. Причёска у тебя приличная, одёжка будто с господсково плеча. Поглядеть коли мельком, так будто мамка твоя в прислугах, да и ты забегаешь иногда помогать, а то и сам где ни то при кухне крутишься.

— Сложно, — Качает он сумрачно головой.

— А то! Я сам не сразу понял, што к к чему! Ну мне-то никто и не объяснял, своей головой доходить пришлось. Ничо!

— С одёжкой понял? — Улыбаюсь ему, — Теперь одеяла нужны. Посмотри в том углу, только штоб лёгкие, из шерсти — на своём же горбу таскать!

Санька тут же зарывается с головой в груду тряпья, но почти сразу же выныривает.

— Только ты тово... язык не ломай, когда со мной говоришь, ладно? Я вижу, што по городскому привык, ну так и пусть! Глядишь, и я так побыстрей научусь. Ладно?

Киваю, и отчего-то мы оба смущаемся, молча начиная поиски. Я придирчиво перебираю котелки и чайники. Шибко большие не нужны, да и стоит ли котелок в дорогу тащить? Костерок, штобы чай вскипятить, ето одно, а готовить... обойдёмся! Нужно будет, так и в Одессе куплю. И так барахла всякого полно. Одёжка в сумках, у меня книг с десяток, одеяла. Подъёмно канешно, но тюль в тюль, штоб по собачьим ящикам под вагонами скакать, ну или по крышам.

Может, обойдёмся и без чайника? Хотя чего ето я! В буфеты привокзальные нас вряд ли пустят, а какая там вода по пути встретится, ещё вопрос. Кипятить надо, а то обдрищемся!

Взял в итоге небольшой чайничек, а потом руки потянулись к гитаре. Пальцы пробежали по струнам, и...

— Ты никак и на гитаре умеешь? — Вопрос Саньки встряхнул память, и чувство узнавания ушло.

— Не знаю пока.

Торговец, услышав мой ответ, раскашлялся чего-то. Смешно! А мне вот почему-то не очень.

Выходя из лавки, показал язык висевшему напротив входа портрету самодержца, пока торговец отвернулся. Ета детская выходка поправила моё настроение. И маляр... хм...

Разложив холст на досках среди развалин пустыря, ползаю вокруг — как тогда, в бутовском театре. Знаю што надо рисовать, знаю примерно как, но вместе складывается скверно. Шестой холст уже порчу, а ведь каких трудов стоило мне добыть што холсты, што краски!

— Так дело не пойдёт!

Усевшись, подтягиваю коленки себе под подбородок и начинаю буровить последнюю чистую холстину глазами.

— А если и правда — как карикатура? Не на портрете сосредотачиваться, а на етих... аксессуарах!

Прищурив глаза, вожу пальцами по холстине и похоже, што-то у меня, да и получится! Ну или не получится, холст в любом случае последний.

Час спустя всё было готово. Припрятав картину в развалинах, палю потихонечку неудавшиеся шедевры на маленьком костерке и покидаю пустырь. Темнеет, задерживаться лишнее не стоит. Бродяги здесь особо не появляются, но ночью свет костра может привлечь бдительного полицейского или дворника. Завтра вернусь, к тому времени краски мал-мала высохнуть должны.

— Давай, давай! — Помогаю Саньке забраться в собачий ящик под вагон набирающего разгон состава, и тут же прыгаю следом, — Фу! Хорошо, што тренировались во флигеле!

— Ага! Токмо мужики... ну то есть...

— Соседи.

— Ага, — Благодарно кивает тот и стукается слегка головой о железный потолок, — Уй! Соседи животики все надорвали, как мы тот ящик по очереди ныряли, особенно когда за верёвочку его по комнате тягали.

— Пусть! Я в первый раз когда ехал так, не один ящик пропустил, всё решиться никак не мог, да и приноровиться не так-то просто. А тут раз! И всё. Давай-ка одеялу доставай, расстелим — всё не железе лежать!

— Ага!

Неуклюже ворочаясь с тесном ящике и то и дело сталкиваясь, расстилаем одеяло, а поверх и второе. Санька тут же начинает поглядывать в щелочку и делиться возбуждённо своими впечатлениями от путешествия. Я киваю, киваю... но как только мы выбираемся за пределы города и опасность обнаружения уходит, почти тотчас проваливаюсь в сон. Всё-таки ночь не спа-ал...

* * *

Раним утром на Садовом кольце начала собираться толпа. Любопытные останавливались, глядя куда-то вверх и начиная переговариваться и тыкать пальцами. Умные, глянув раз, ускоряли шаг.

Полицейский появился не сразу, и некоторое время вглядывался близоруко в свисающий с дерева холст.

— Разойдись! Разойдись! — Начал орать немолодой мужчина, а потом, на потеху толпе, выхватил шашку из ножен и начал прыгать, тщетно пытаясь дотянуться тупым клинком.

Наконец какой-то доброхот, по виду молодец при лавке, влез на дерево и начал отвязывать верёвку, удерживающую конструкцию из холста размером полтора на два аршина, да двух жердин — поверху, да понизу.

Верёвка не желала развязываться, и нарисованный чёрной краской карикатурный царь, узнаваемый скорее по тщательно прорисованной короне и мантии, продолжал отплясывать вприсядку на прорисованных красным телах под его ногами. В руках царь сжимал огромную кружку, прорисованную как бы не лучше самого Величества.

Наверху крупные буквы подрагивали в такт.

'Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, час расплаты ждёт. Кто начал царствовать — Ходынкой, Тот кончит — встав на эшафот'

Внизу:

'Низкий деспот! Ты навек в крови, в крови теперь. Ты был ничтожный человек, теперь ты грязный зверь '

Эпилог

Вертя в руках подаренный Егором раскладной ножик, портняжка никак не мог выкинуть из головы слова друга.

' — Сон мне снился, — Егор хмыкнул смущённо, — ты только не смейся! Будто идут по Красной площади люди, вроде как парад. И такие, знаешь... обычные! Не гвардия и даже не войска, а просто люди — вообще без оружия! И я во сне знаю, што там крестьяне есть, рабочие, врачи.

— Вместе?

— Ага! — Егор оживился, — А ещё инородцы, представляешь? Даже евреи! Все вместе идут, и радостные такие — видно, што праздник у людей. Общий! Только почему-то будто сквозь грязное стёклышко вижу, серыми такими, без цветов.

— Ну, во сне часто так!

— Ага! И песня такая, с музыкой.

Егор зажмурился, вспоминая, и начал напевать негромко:

Шиpока стpана моя pодная ,

Много в ней лесов полей и pек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

От Москвы до самых до окpаин,

С южных гоp до севеpных моpей,

Человек пpоходит как хозяин

Hеобъятной Pодины своей.

Всюду жизнь пpивольно и шиpоко,

Точно Волга полная, течет.

Молодым везде у нас доpога,

Стаpикам везде у нас почет.

Шиpока стpана моя pодная,

Много в ней лесов полей и pек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Hад стpаной весенний ветеp веет,

С каждым днем все pадостнее жить,

И никто на свете не умеет

Лучше нас смеяться и любить.

Hо суpово бpови мы насупим

Если вpаг захочет нас сломать,

Как невесту, Pодину мы любим,

Беpежем, как ласковую мать.

Шиpока стpана моя pодная,

Много в ней лесов полей и pек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Шиpока стpана моя pодная,

Много в ней лесов полей и pек.

Я дpугой такой стpаны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

— А потом проснулся, — Егор открыл глаза, глядя на ошарашенного Мишку, — и понял: всё в стране у нас не так. Всё не так, как надо!'

— Всё не так, как надо, — Вслух повторил Пономарёнок, выдвигая большим пальцем острое лезвие и глядя сосредоточенно на грозный блеск стали.