Часа два миткэмпферы носились вокруг Саввино — Сторожевской обители, однако безрезультатно. Пульхерия Даниловна как в воду канула.
На остановке собрались вспотевшие и усталые, но Пилюгин поиски прекращать не думал.
— Графиня преподавала английский. Интересно, сколько в Звенигороде средних учебных заведений?
Решили наведаться в ближайшую школу, а именно в центре города.
Несмотря на середину июля, завуч оказалась в своем кабинете.
Коротконогая, низкозадая, с пухлыми, словно у негритянки губами, Зинаида Ефимовна Хомефлет от скуки водила пальцем по выцветшему глобусу Земли. Ее перст остановился на полуострове Индостан.
"В Индии живут одни плешивые люди",— прошептала она любимую фразу из фильма "Старик Хотабыч".
— Позвольте представиться,— по-гусарски щелкнул каблуками Владимир Семенович, незаметно просочившийся через дверь,— полковник Федеральной службы безопасности Пилюгин.
Выждав паузу, добавил:
— В отставке.
— Ой!— схватилась за сердце заведующая учебной частью. Даже по самым пустякам сердце у нее прихватывало уже несколько лет. С тех пор, как ей под ножку стула какие-то двоечники подложили бертолетову соль.
Пилюгин приблизился к Зинаиде Ефимовне и, не надеясь на удачу, доверительно прошептал:
— Я внук Пульхерии Даниловны Любатович. Она ведь у вас работала?
Зинаида Ефимовна выкатила, и без того лупоглазые, словно у лягушки, глаза.
— Разве у Пульхерии были дети?
Ага, обрадовался Пилюгин, старый стрелок не промажет и с завязанными глазами. Опять в десятку. Только по поводу внука, кажется, осечка. Ерунда. В бою главное натиск. И майор принялся безбожно и нескладно врать:
— Да, сынишка. От гражданского брака. Мой папа потерялся после войны, в Монголии.
— В Монголии?
— Кажется, на Халхин-Голе. Или в казахстанском Тюра-Таме, неважно. Рос без родителей, в песчаных карьерах.
— Я не в чем ни виновата,— прошептала испуганная завуч,— и Любатович мне не подруга. Общались только по работе. Я всегда замечала в ее глазах что-то нехорошее.
— В смысле? — не понял майор.
— Любатович что-нибудь натворила?— опустилась на стул Хомефлет.
— Нет, же,— Владимир Семенович полез в карман за носовым платком. От этого жеста завуч передернулась всем телом.
— Пульхерия Даниловна — моя бабушка. Но она об этом не знает. Сейчас.
Владимир Семенович подошел к двери, застучал по ней костяшками пальцев:
— Папа! Папуля, зайди!
За дверью было тихо.
— Отец глуховат,— скорчил извинительную гримасу особист,— Неразорвавшейся бомбой контузило. Эхо войны. Сам, дурак, полез взрыватель выкручивать, любопытный был очень. Так ручонки всюду и тянул. Всех его товарищей той бомбой — в мыльную пену, а он с тех пор ни черта не слышит.
Особист выглянул в коридор, втащил в кабинет за полы жилетки по-дурацки улыбающегося профессора Вакслера.
— Вот и папа,— похлопал по полосатому животу ученого майор.
— Товарищ тоже из органов?— не отпускала от сердца руку Зинаида Ефимовна.
— Боже мой!— обозлился Пилюгин. И в первую очередь на себя, за то, что начал разыгрывать никому не нужный спектакль. Училке достаточно было продемонстрировать фальшивое удостоверение.— Это сын Пульхерии Даниловны Любатович. Мы с папой разыскивали ее много лет. Короче, давайте домашний адрес.
— Чей?
— Как чей? Пульхерии Любатович. Сказано вам — вот отец, то есть сын, вот внук. Что вам еще?
— Не могу,— неожиданно зачмокала Зинаида Ефимовна огромными губами.
— От чего же?
— Пришлите официальный запрос. Я знаю порядок. Зачем мне неприятности?
Такого поворота дела Пилюгин не ожидал.
— Папа страдал много лет,— решил вновь надавить на женскую жалость особист.— Без любви, без ласки. И вы хотите лишить его долгожданной встречи? Он не выдержит, уйдет в страшный запой. А у него в крови нехватка алкогольдегидрогеназы. И вообще, отец подвержен психастеническому синдрому, усугубленному танатофобией.
От таких жутких слов, завуч чуть не впала в кому. Однако точку в затянувшемся деле поставил Акакий Валентинович. Он внезапно скуксился и горько заплакал, изредка поскуливая, словно обиженный щенок. Слезы скатывались по его длинному носу, собираясь на кончике в крупные капли, срывались на пижонистую полосатую размахайку.
Зинаида Ефимовна со всех ног бросилась к шкафу, вынула из пыльной стопки серый, потрепанный журнал. Через минуту у миткэмпферов был адрес Пульхерии Даниловны Любатович. Жила она недалеко от школы, на Н-ской улице.
Кровавая драма.
До 17-го года дом с дубовыми воротами и задиристым петухом на крыше, принадлежал купцу Касьянову — веселому, энергичному и открытому парню. Удачливый купчина сколотил состояние на маринованных рыжиках, нежнейшей, пряного посола чехони, которые он поставлял в лучшие московские ресторации. Михайло уже подумывал открыть пару кожевенных фабрик и жениться, однако карты спутала Февральская революция.
Почти ежедневно собирались у Касьянова зажиточные звенигородские мужики — ругали питерских. И чем им царь не угодил? Дурак, конечно, в войну с немцами ввязался, срамного Распутина возле себя пригрел. Но все ж таки нельзя на Руси без самодержца, помазанника Божьего, нехорошо. Повздыхали мужики, но так как ничего в худшую сторону после отречения Николая не изменилось, быстро успокоились. Думали, что и после Октябрьского переворота обойдется.
Ан, нет. Понаехали, черт знает, откуда кожаные исполкомовцы, поодбирали у горожан все, что только можно. Забрали и у Касьянова бочки с рыжиками и речной селедкой. Не говоря уж о хлебе и одежде.
Перезимовали звенигородцы кое-как, а уж когда комиссары разорили раку преподобного Саввы, монахи Сторожевского монастыря ударили в набат. Большевиков ловили все — и стар и млад. Никогда не отличавшийся кровожадностью местный народ, всех как есть "краснопузых обновленцев" с предварительно проломленными черепами, покидал в Москва — реку.
Уже на следующий день в город слетелись дедовская солдатня и революционные московские матросы. И хан Батый не устраивал на этой земле таких бесчинств.
Купец Касьянов заперся у себя в доме, отстреливался из окон до последнего патрона. А когда баек его нагана ударил по уже пробитому капсюлю, поднялся на чердак, помолился Всевышнему, преподобному Савве Сторожевскому и повесился.
Купеческий дом отдали красному командиру Даниле Любатович. Никакого отношения к террористке-народнице Ольге Спиридоновне Любатович он не имел, но тоже отличался изрядной кровожадностью, хорошо зарекомендовал себя прочими выдающимися заслугами у новой власти. Во время коллективизации Любатовичей "уплотнили" и с тех пор они занимали в доме лишь левое крыло.
Но миткэмпферы не знали, в какой именно квартире проживают Любатовичи (Пилюгин на радостях забыл спросить у завуча), а поэтому минут сорок вели наблюдение за всем деревянным строением. Высокий забор вокруг дома давно сгнил и рухнул. Теперь жилище огораживал лишь хлипкий, редкий штакетник.
Наконец, на правое крыльцо дома выскочила чумазая девчушка в веселеньком розовом платьице. За ней босоногий мальчик. Дети с радостными криками схватили умывающегося на ступеньках котенка, снова скрылись в доме.
Соратникам все стало ясно. Раз у тетки Пульхи, по словам завуча, детей не имелось, значит, живет она с противоположной стороны.
Федора, Вальку и Акакия Валентиновича, Пилюгин, по всем правилам шпионского мастерства, расставил вдоль улицы, а сам с директором краеведческого музея решительно направился к бывшему купеческому владению.
Никогда в жизни капитан не взял бы с собой Геркулеса Панкратьевича на серьезное дело, но только Запойный знал Серафиму в лицо. К тому же внезапное появление обокраденного директора краеведческого музея, должно было, по мнению чекиста, повергнуть воровку в шок, заставить во всем сознаться. Но, разумеется, лишь в том случае, если старинные книги похитила именно она.
Соратники поднялись по стертым наполовину, но еще крепким ступенькам крыльца, нажали на кнопку звонка. Где-то за стенкой, совсем рядом, раздался громкий и противный, словно звук работающей бормашины, сигнал.
Пилюгин прочистил пальцем ухо, прислушался. Характерных шлепаний домашних тапочек или какой-либо другой суеты за дверью он не уловил. Подождали несколько минут, снова надавили на кнопку. В ответ — ничего.
— Неужто Любатовичи пустились в бега?— засопел Владимир Семенович. — Свяжешься с вами, дилетантами, считай, провал обеспечен.
Капитан сильно и настойчиво постучал в дверь. Вероятно, так, в 30-х годах, ломились в жилища обывателей товарищи по цеху его отца.
Дверь скрипнула, отворилась во внутрь. Вошли в широкие сени с двумя окошками под потолком, железными тазами на лавках. В одном хранилась картошка, в другом лук. Запойный в полутьме наступил на овощ. Чуть не упал, вовремя ухватившись за пижонистый шейный платок Пилюгина. Алая тряпка больно сдавила кадык, и Владимир Семенович вынужден был ткнуть директора острым локтем под бок. Тот по-собачьи заскулил, но сразу же получил еще один тычок.
— Заткнитесь вы, Гобсек 20-го века. Плакайтесь подмышку.
Сразу же за второй дверью оказалась кухня. Здесь, как и во многих старых деревянных домах, пахло кислятиной и пережаренным подсолнечным маслом. В углу на электрической плите, дышал паром зеленый пузатый чайник.
— Хозяева!— позвал Пилюгин.
Опять тихо. Только на стене тикали старинные ходики.
Из кухни, вглубь дома вели две комнаты. Дверные проемы прикрывали выцветшие ситцевые занавески. Раздвинув одну из них, миткэмпферы замерли на месте.
Почти все шкафы, комоды и тумбочки в комнате стояли с открытыми дверцами, выдвинутыми ящиками. Видимо, вынутые из них тряпки, вперемешку с какими-то журналами, авторучками, битыми чашками, валялись на полу. Возле кучи вещей поблескивали золотые, серебряные, стеклянные украшения.
— Здесь пронесся ураган или пробежало стадо бегемотов?— вновь подал голос, но уже не громко отставной особист. — Есть кто?
Тем временем Геркулес Панкратьевич, проявив инициативу, исчез за другой занавеской. Через секунду из соседней комнаты донесся его приглушенный хрип.
Владимир Семенович, ни на секунду не потерявший бдительность, бросился к другому входу, рывком сдвинул тряпку в сторону, окаменел.
У порога, в кроваво-красной луже на одной ноге, как цапель застыл Запойный, трясущимся пальцем указывал в сторону окна.
Под подоконником, уставленным кактусами, лимонами, столетниками и прочей домашней растительностью, лежала на животе, с разбросанными в сторону руками, "графиня". Под задравшимся черным платьем виднелось старушечье нижнее белье.
Рядом безжизненно свесила голову с железной кровати Серафима Любатович. Директор музея сразу узнал ее. С перекошенного, видимо от предсмертного ужаса лица Серафимы, медленно стекала на пол густая красная масса. Между теткой и племянницей валялся гигантский окровавленный топор, с налипшими на лезвие волосами и отчетливыми отпечатками пальцев на рукоятке.
Хрип Запойного перешел в протяжный стон, словно сомнамбула он двинулся к убиенным.
— Стоять, ничего не трогать!— бросился к нему Пилюгин.
Теперь он и сам чуть не потерял равновесия, на чем-то поскользнувшись. Глянул под ноги, оказалось на паспорте. Машинально открыл книжицу и если бы прямо сейчас покойницы встали и пошли, он поразился бы гораздо меньше. Паспорт был выписан ни на чье-нибудь имя, а на Лаврентия Петровича Горепряда, на Ваше преподобие! И то, что здесь нет никакого совпадения, свидетельствовала отчетливая черно-белая фотография святого отца.
Сам же отец Лаврентий с чувством, не торопясь, откушивал абрикосовое варенье и по причине отсутствия традиционной вишневой наливки, запивал его покупным лимонным ликерчиком. Смакуя угощение, Ваше преподобие подначивал своего бывшего однокашника по семинарии, а ныне настоятеля церкви благоверного Александра Невского, отца Николая.
— Не было никакой невской битвы,— облизывал серебряную ложечку иерей Лаврентий,— так, рядовая потасовка новгородского князя со шведами. Корысть и гордыня им правили, хотел местные племена под себя подмять, чтобы дань платили. И Ледовое побоище — нечета Шауляйской битве, когда литовец Миндовг от души поколотил крестоносцев. Подумаешь, " 50-ть руками яша и приведоша в Новгородъ" пленных рыцарей. Только о Шауляйской сече мало кто слыхивал. Я уж не говорю о союзе Александра с Батыем. Сколько наш князь русских городов вместе с татарами пожег, сколько православных душ загубил!
Стеснительный и привыкший еще в семинарии покорно выслушивать от Горепряда всякие крамольные мысли, настоятель Николай только вздыхал и подливал ему наливочки.
— У людей вера должна быть,— все же пробовал возразить он.— Что ж из того, что князь Александр Ярославович был грешен, все смертные грешны. Теперь, для сильных — он герой, образ для подражания, для слабых — защитник.
Ильинский священник и по совместительству бухгалтер малого предприятия промокнул губы салфеткой:
— Зыбкий образ. Как болото — сверху видимая твердь, а под ней трясина погибельная,— он вспомнил, как недавно барахтался в вонючей жиже под Бердановкой, поежился.— Вера не должна засорять душу семенами сомнения. А чего же она стоит, ежели соткана из неправды. Нынче 20-й век. Пытливый ум прикинет и так и сяк и спросит — коль святые ваши эфемерны, кто же тогда есть ваш Бог?
Отец Николай зашептал молитву.
— Уж, не в раскольники ли ты, Лавруша, подался? Гляди, за такие слова рясу снимут.
— Не снимут,— подложил себе вареньица отец Лаврентий.— Им самим бы,— он ткнул пальцем в потолок,— без подштанников не остаться. Где это видано — на гнилом табачище и паленой водке деньги делать! КГБ на них нет.
— Зато на вас найдется,— из-за иконостаса появилась взъерошенная голова отставного особиста. За алтарь непринужденно, как в бакалейную лавку, ввалились и остальные миткэмпферы.
— Владимир Семенович,— насильно пожал руку настоятелю храма Пилюгин. И без лишних церемоний подтолкнул его к выходу.— Нам с иереем Лаврентием срочное дело обсудить требуется. Ну, идите же, батюшка, идите. Обласкайте добрым словом прихожан.
Выставленный вон из собственных покоев настоятель, безропотно взял кадило и спустился к верующим. А капитан Пилюгин ощерив капибарные зубы, набросился на Ваше преподобие:
— Духовный институт, говорите, закончили, божье слово до православных доносите, не убий проповедуете, а сами с топорами на людей бросаетесь?!
Отец Лаврентий подавился вареньем и только благодаря вовремя подоспевшему Вальке Брусловскому, постучавшему ему по спине, благополучно прокашлялся, восстановил дыхание.
— Вам действительно, в Ильинском самое место,— дышал в лицо попу капитан.— Тольке не в церкви псалмы распевать, а в смирительной рубашке, под замком, в глухом подвале сидеть. Что, теорию студента Раскольникова проверить решили? Ну и как, совесть не мучает?
Бросив на стол пустую вазочку из-под варенья, Ваше преподобие медленно поднялся, спокойно вытер липкие руки о полы пиджака, взятого у Пилюгина на прокат, внезапно заорал на всю церковь:
