Просто золото, а не почерк!
Таким образом, после того — как я расставил "всех по местам", у меня образовалось просто уймище свободного времени.
* * *
Как-то раз меня на комсомольском собрании спросили:
— Что такое "социализм", Серафим? Только простыми словами — не как в книгах?
— "Социализм" в моём понимании, когда государство и общество в целом — социально-ответственны перед каждым человеком. Когда выполняются его права на труд, на образование, на медицинское обслуживание и пенсионное обеспечение в случае нетрудоспособности или при наступления старости.
С такой точки зрения поздний СССР, да — был социалистическим государством.
— А что такое "коммунизм"?
Я вздохнул: как ответить на то, что сам не понимаешь?
— Скажу стихами Владимира Маяковского:
— "Если мы коммунизм построить хотим,
Трепачи на трибунах не требуются.
Коммунизм для меня —
Самый высший интим,
А о самом интимном —
Не треплются".[29]
Когда провожал Елизавету, она спросила:
— Признайся, Серафим — это твои стихи, а не Маяковского?
— Не признаюсь!
* * *
Хотя по уговору между мной и Анисимовым, я могу иметь брать "Бразье" для ежедневных поездок на полустанок, я особо часто делать этого не стал — предпочитая ходить пешком, если нет какой поспешности. Зато, на третий день же день после завершения ремонта и сдачи "Француза" под ключ, я съездил в закрытый после Октября старообрядческий женский монастырь и хорошенько его обследовал.
Ну, несколько не соответствует моим представлениям о монастырях... Никаких высоких каменных стен, башен — в которых томились и проливали слёзы русские царицы, попавшие в немилость охладевших к ним самодержцев-прелюбодейцев... Несколько двухэтажных зданий, построенных квадратом, глухой стеной наружу — среди которых возвышалась громадой "небоскрёба", церковь с высокой колокольней — когда-то, увенчанной восьмиконечным старообрядческим православным крестом... Колоколов, кстати, тоже уже давно нет — как и многого другого: монастырский комплекс варварски разграблен местными крестьянами — всё ценное, что смогли отломать — отломали и унесли.
Однако, сами здания — весьма добротные и с приличной толщиной кирпичных стен, целым-целёхоньки! По кельям подсчитал: народу здесь "женску полу" — под триста душ или поболее того, проживало.
Это хорошо...
Большая каменная конюшня, коровники: земли кругом непахотные, зато выпасные — поэтому экономика монастыря держалась исключительно на молочном животноводстве. Когда мужики приватизировали скот — монахиням элементарно нечего стало кушать и, они кто не разбежался отсюда сразу — тот помер в первую же зиму.
Маслодельня, сыродельня, заполненные грунтовой водой погреба-ледники... Здесь было целое подземелье, про которое местные детишки рассказывают обычные в их возрасте страшилки. Пункта забоя скота, здесь принципиально не имелось — монастырь как никак, всё же. Невысокий деревянный забор вокруг всего хозяйственного комплекса и деревянные же вспомогательные хозяйственные пристройки за ним. Ну и естественно, заброшенное людское кладбище на ближайшем пригорочке — где хоронили монахинь и, в другой стороне — скотомогильник, где зарывали павших животных.
А места вокруг — воистину живописные и ни одной души вокруг...
Красота!
* * *
Проезжаю чуть дальше по заброшенной грунтовке на север и ожидаемо натыкаюсь на заброшенную же железнодорожную станцию. Это, самая восточная часть Выксунской узкоколейной железной дороги (УЖД) — одной из самых больших по протяжённости промышленных узкоколейных железных дорог России и затем Советского Союза. Порядка трёхсот километров стальных магистралей узкой колеи, соединяющих как ныне действующие — так и давно уже стоящие заводы бывшей "империи" братьев Баташёвых, а ныне — Приокского горного округа, а также речные пристани на реках Ока и Тёща. Говорят, что и до Ульяновки ветку в своё время тянули — чтоб через неё подсоединиться к общегосударственной сети ж/д дорог, но не дотянули из-за каких-то тёрок с монастырскими властями.
Не поленился, сходил измерил рулеткой колею... Да! Как и на память по "послезнанию" помню — ровно 700 миллиметров.
Под это дело вспомнилось, вот...
Всем известно, что российская железнодорожная колея "широкая" — 1520 миллиметров, а европейская "узкая" — 1435 мм... Однако, самая первая железная дорога в России "Санкт-Петербург — Царское Село", была вообще с гигантской колеёй в 1829 миллиметров или же шесть английских футов! Позже, строя Николаевскую железную дорогу — соединившую Северную столицу с древней Москвой, по экономическим соображениям перешли уже на пятифутовую железнодорожную колею — те самые 1520 миллиметров.
Говорят, грязь, мороз и разница в ширине колеи железных дорог — помогла оккупантам в 1941 году застрять на "ближних подступах"... Сказать по правде, не уверен: ведь это же обстоятельство, не помешало нам дойти до Берлина и взять его штурмом, правильно? Рельсы, достаточно быстро перешивались на нужную колею железнодорожными войсками — что мешало высокотехнологичным немцам, поступить также?
...Однако, возвращаясь к "нашим баранам": вакханалия с шириной ж/д колей по стране — продолжалась ещё достаточно долго!
Первая по-настоящему коммерческая железная дорога "Верховье — Ливны", построенная частной компанией в 1971 году в Орловской губернии, была шириной полторы русской сажени или 3,5 английских фута (1067 мм). Короче, что ни ветка — то своя железнодорожная колея!
Так вот, история Выксунской УЖД Приокского горного округа — как бы повторяет общую историю железных дорог России, застывшую на определённом этапе своего развития. Лишь в конце 19 века в стране ввели стандарт для узкоколейных дорог — 750 миллиметров, но к тому времени каких только их разновидностей, здесь было не встретить! От "сверх узких" 630 миллиметров — до "стандартных" 750 мм, но попадаются и 700 мм и даже те же самые — "полторы русских сажени".
К чему я это?
Да, есть у меня кой-какие интересные прикидки насчёт, как самого Приокского горного округа — так и его сети узкоколейных железных дорог. Вот потому-то, я здесь стою сейчас и, с хозяйским прищуром осматриваю ближайшие окрестности и еле-еле виднеющийся на горизонте посёлок Владимировка Лукояновского уезда:
— Мда... Непорядок!
Рисунок 30. Схема Выксунской узкоколейной сети железных дорог. Составлена по карте 1920-х годов. Источник: https://vr-vyksa.ru/obshestvo
Глава 13. "Рояль" который утонул, а потом всплыл
...Подходя к кузнице и дому Клима, ещё издали учуял характерный тухлый запах: вяленная рыба сушилась на его дворе где только можно и даже там — где никак нельзя, а вокруг неё роились полчища мух.
— Фу, фу, фу... Какая вонь, — зажимаю нос, — Клим! Да, куда ты её столько наловил?!
Хотя и представлял масштабы — Кузька рассказывал и изредка что-нибудь передавал "от дядьки Клима", но...
Вот заставь ду... "Альтернативно одарённого", Богу молиться!
Во дворе, куда не кинь — везде чехуя, чехуя, чехуя... Плавательные пузыри... Кот на крыльце растянулся — поперёк себя толще, как будто задрав ему хвост — его через задницу насосом надули.
Тот, скалит весело нетронутые кариесом зубы:
— Хахаха! Видать, в тебе глист какой есть — раз рыбьего духа не переносишь!
Однако, экземпляры какие... Лещи со сковородку, сазаны — ё-моё... Даже обычная плотва и та — с кирпич размером! "Там", только по "Дискавери" таких видел — самому не ловилось.
— Нет, ну зачем ловить — если сожрать всё одно не можешь?
— Да, чтоб ты понимал... Азарт, понимаешь!
— Не, я всё понимаю... Но это уж, слишком! Ну раздал бы соседям, что ли.
Из дверей выходит жена Клима и:
— Соседи от тебя скоро разбегутся, Ирод чешуйчатый!
— Молчи, баба — тебя никто не спрашивает.
— Да, чтоб ты околел — вместе с твоей поганой рыбой! — плюнула та и ушла снова в дом.
Посмеявшись, Клим пригласил в дом "на уху":
— Не смотри — что ругает: готовит моя Глафира Петровна, просто — язык проглотишь!
Действительно, уха мне понравилась — густая, аж ложка стоит как в студне. Далее была рыба жаренная — тоже неплохо, потом ещё что-то рыбье...
— А вот смотри — икра сазанья, — нахваливает хозяин, — да с чесночком!
— А как же "головы щучьи с чесноком", — вспоминается бессмертное, — "хищник" разве в ваших краях не водится?
Отмахивается с досадой:
— Не... На твои крючки и леску щука не ловится — здесь блеснить надо или жерлицы ставить. Ешь, что дают и не привередничай!
— Да, нет уж — спасибо! Я уже как садок во время жора — "полный" твоей рыбы... Посмотри — из зада у меня хвост не торчит ещё? Хахаха!
— Хахаха! Нет, всё же есть в тебе какой-то глист. Чёрт с тобой, не хочешь — уговаривать не стану... Глафира!
— Чего тебе, судак белоглазый?
— Не лайся, глупая баба, а тащи самовар.
По прошествии времени на столе "материализовался" исходящий паром самовар, с фарфоровым заварником сверху и вновь появившимся на столах у населения колотым сахарком. Сахар в эти времена потребляли "вприкуску", а продавался он "колотым" — большими кусками то есть и, приходилось перед индивидуальным употреблением специальными щипчиками откусывать от них маленькие кусочки. Это скажу вам — занятие не из лёгких... Иногда, в полумраке было заметно — что аж голубоватые искры летели!
За чаепитием, я не стал долго тянуть кота за хвост и перешёл к цели своего визита:
— Как мои крючки, целы?
Сокрушённо вздыхает:
— Один уже сломался — даже не представляю, что там за "Титаник" зацепился!
— Может — коряга?
— Да, нет — если за корягу, я ныряю и отцепляю... А тут...
Клим выпучил и без того слегка выпуклые глаза:
— Как вдруг повело... Да, как дёрнет — у меня чуть удилище из рук не вылетело! Потом вдруг, как отпустит — я ж на жоп....пу сел... Глядь — МАТЬ ТВОЮ(!!!), а жало крючка обломано.
— Ну, не беда — у тебя ещё есть.
— Ну и то верно..., — помолчав, спрашивает, — а у тебя? У тебя, что есть ещё, Серафим Фёдорович?
— У меня много чего есть. Зимние блесны, например — по льду в отвес хищника ловить.
— А леска потолще?
— Есть и леска — почему бы ей не быть?
Сглатывает слюну и молчит, зависнув.
* * *
Итак, наконец под чаёк "вприкуску" — как бы невзначай, "закидываю удочку":
— Хочу вот сам попробовать порыбачить...
Тотчас оживает:
— Так в чём же дело?! Хоть счас пошли... Или поехали — телегу свою возьму.
Конкретизирую:
— Завтра с утра отвезёшь на Лавреневский карьер, Клим?
Изумляется, чуть глаз не выпал:
— На "Лавреневский карьер"? ...Почему там?
— Я так хочу. Так, отвезёшь завтра утром или мне кого другого попросить?
Тот, руку положив на сердце:
— Да, я не прочь... Но ты пойми, Серафим — там рыбы НЕТ(!!!) и, отродясь никогда не бывало! Там никто не рыбачит...
Со всей убедительностью, разуверяю:
— Наоборот — там рыбы столько, сколько тебе и не снилось.
— Да, кто тебе такое сказал?!
— Один знающий человек, — еле-еле сдерживая гомерический хохот, — просил тебе не рассказывать, а то ты всю рыбу там выловишь.
— Да, плюнь ему прямо в его очи! — горячится Клим и, чуть ли не рубаху на пузе не рвёт, — да, кругом столько мест — хоть на наш заводской пруд ступай или на Грязной ручей и, то — там рыбы будет больше, чем... А в Тёще — во "лапти", места только надо знать! А в Серёже...
Однако, я настаиваю:
— А я хочу, порыбачить на Лавреневском карьере!
Жена Клима меня поддержала с изрядной ехидцей:
— Съездите, съездите — всё меньше во дворе тухлятиной вонять будет!
Клим, по столу кулаком — "бабах", аж самовар подпрыгнул:
— МОЛЧАТЬ, ДУРА!!! Не твоё бабское дело в мужицский разговор встревать... Пшла на кухню и греми там своими чугунками!
Не сильно то и испугавшись, та поджала губы и надменно на мужа глянув, не спеша удалилась на свою "территорию".
— Так, что? Отвезёшь на Лавреневский карьер или не уважишь?
Помолчав сколько то, тот с досады чуть не плюнул:
— Чёрт с тобой! Завтра, ещё затемно буду ждать тебя возле плотины...
Уже попрощавшись, услышал за спиной еле слышное:
— Ну, что с него — с контуженного, взять?!
* * *
— Разве дороги туда нет?
Где-то с полпути, еле заметные признаки цивилизации кончились — от слова "вообще" и, приходилось временами продираться сквозь густые кусты и объезжать довольно толстые деревья. Иногда, без топора и шагу проехать было невозможно! Клим, потихоньку зверел и отвязывался на мне — как на виновнике злоключений:
— А это и есть дорога — аль повылазило?! Просто по ней, лет сто уже не ездили.
Действительно, хоть и сильно заросшая, но ровная — без бугров и ям, дорога. Насыпи, выемки... По сторонам, даже виднеются остатки кювета.
— Ну, положим не "сто" — а лет семьдесят...
— "Семьдесят...". Хватай вон топор и прорубайся, счетовод хренов! Ох и, это надо ж было с ним связаться...
Хотя, чаще всего он "отвязывался" на лошади — хлеща её без особой надобности и обзывая всякими обидными для любой животины словами.
* * *
Клим, был несколько неправ: рыба в заброшенном песчаном карьере — заполненном водой, конечно же была.
Вон, как она плещется, какие круги по поверхности водоёма расходятся!
Да и так — визуально, с берега были видны проплывающие в слегка мутноватой воде тёмные, вытянутые хребтины. Однако, обитатели водной стихии упорно игнорировали абсолютно все привады и насадки — что подсовывал им под самый нос заядлый ульяновский рыбак.
К обеду, изрядно достав меня уже своим нытьём, Клим поймал всего лишь пару небольших с ладошку карасиков — да с пяток плотвичек и окуньков и, того меньше:
— Ничего не хочет брать: ни на червя, ни на опарыша, ни на кашу или распаренное зерно...
— На жёванное гов...но попробуй, — даю дельный совет.
— Тебя вот, — психует, аж слюной брызжет, — самого заставить бы гов...но жевать, за такую "рыбалку"!
Чтоб не разругаться вконец, отхожу от него подальше и, идя вдоль берега иногда закидываю удочку, меряя глубину. У меня вообще, ни разу даже не клюнуло — но в отличии от Клима, я ничуть не расстраивался.
Когда-то, ещё очень задолго до братьев Баташёвых — построивших близ Ульяновки чугуноплавильный завод, здесь была балка — небольшая долина с пологими заросшими склонами. Затем, на дне балки нашли песок и стали его добывать, используя для разнообразных нужд — так и получился Лавреневский карьер. Однако, чем глубже рыли — тем сильнее мешали скапливающиеся в нём грунтовые воды, не успевали откачивать "конными" насосами. Наконец, после техногенной катастрофы 1861 года — прорыва дамбы водохранилища где-то в верховьях реки Тёщи, карьер затопило "по настоящему" и его окончательно забросили.
Ширина сего водоёма от пятнадцати метров по краям, до ста на середине. Длина, как бы — не километра полтора-два. Сразу у берега резкий обрыв — где-то метра три с половиной.
Рисунок 31. Карьер для добычи руды середины 19 века.
