Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Роскошную, вызолоченную. И в ней желтая канарейка.

— Примешь, Устиньюшка?

И как только Фёдор рядом оказался?

— Красота какая! — царица Марина. Только смотрит она на клетку.

— Птица редкая, — это уже Любава. — Ценная...

— Честь-то какая!

А вот и маменька голос подала.

Устя вздохнула. Как-то оно само получилось, не виновата она, язык сам повернулся.

— Иноземная птица, красивая... пленная. А ведь в клетке — и вызолоченной — несладко, правда, пташка? И воли у тебя своей нет, и права решать тоже. Захотят — поставят, захотят подарят. Решат пение послушать — ткань снимут, надоешь — закроют, а то и вовсе выкинут. А клетка роскошная, золотая клетка, дорогая, наверное... о чем ты, птица, поешь? О тоске своей? О стране своей? Даже дай тебе свободу — ты не выживешь. И до дома не долетишь... Бедная ты, бедная....

Застыли все.

Фёдор глазами захлопал, как большой сом.

Руди первым понял.

— Права ты, боярышня. Может, государыню Любаву попросим? В ее оранжерее птица себя хорошо чувствовать будет? Там и другие есть, ей и тосковать будет некогда.

— Когда царевич не прогневается? — Устинья повернулась к Фёдору, подумала, что близок он к очередному приступу. Вот, и вены на лбу вздулись... — Не обессудь, государь, а только на нашей сторонушке такая птица не приживется. Кому — канарейка заморская, кому сокол.

— И пара соколу — соколица, — тихо вставил Руди.

Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.

Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя — это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача...

Царская охота — это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.

Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти...

Упырь!

Но слова про сокола услышал, понял.

— И то... не подумал я, боярышня. Соколица с руки есть-пить не станет, в клетке не выживет. Ей небо надобно.

— И сокол рядом.

Только ты не сокол. Ты... ты — блоха в перьях!

Вслух Устя этого не сказала. Так что Руди подхватил клетку, удачно подхватил под локоть боярыню Евдокию, а государыня Любава и сама встала. Надо же посмотреть, как птичку выпускать будут?

А вот царица Марина и шагу не ступила. К чему ей?

— Одних вас оставлять не надобно, Феденька, то урон девичьей чести будет.

Фёдор кулаки сжал, а ответить не успел.

Неудачно так получилось...

Столик, на который Руди свою клетку ставил, был накрыт для чаепития. А он-то чашки подвинул. Вот одна из них балансировала на краю, а потом и свалилась. Прямо на роскошный царицын белый летник. Чай выплеснулся, на белом коричневое пятно — грязное, размытое. Чашка только звякнула.

— Б...!!! — поносно выругалась царица.

Устя смотрела на ее лицо — и страшно становилось.

Такие у нее глаза были.

Жива матушка, это ж просто летник! Тряпка расшитая! Таких десяток смени — не заметишь! Ты царица, не первый он у тебя, не последний! А она так смотрит... словно убила бы!

За глупость!

За случайность.

А ведь раньше Устя ее такой не видела.

Марина с ней и не разговаривала, правду сказать. Так, могла пару фаз бросить, до слез довести, мимоходом, и дальше пойти. А сейчас Устя не удержалась.

Знала, что смерть рядом стоит — и не смолчала. Слишком уж ей больно было — ТОГДА.

— Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.

А оно и правда так выглядело.

Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое....

— Ах ты...

Марина еще одно ругательство выплюнула — и за дверь вылетела. Переодеваться.

А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Оххх.

Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.

— Устенька моя... красавица...

— Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!

— Не холопка, конечно. Боярышня... царевной будешь. А хочешь — царицей? Все для тебя сделаю, только не противься... ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается...

И выглядел Фёдор при этом так... Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.

А ведь и правда — вид ошалелый.

— Да здоров ли ты, царевич?

— Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил... как до отбора доживу — не знаю... обними меня, Устяша! Устенька моя...

Устя задрожала.

Еще шаг, еще движение, и она...

Она с собой не совладает.

Но — Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.

— Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!

Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.

— Брат?!

Устя развернулась, поклонилась в пол.

Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она...

— Государь.

— Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.

Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.

Тоже серые.

Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые, с примесью синего. И в самой глубине их, вокруг зрачка — золото. Ровно молнии проблескивают.

Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое... круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых... Устя его совсем таким и помнила.

Другого вспоминать не хотела.

— Вот ты какая, боярышня Устинья.

А Устя и рта раскрыть не могла.

Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.

Вернулась я, Боренька.

К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня...

А я...

В тот раз я тебя только на отборе своем увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый...

А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она... она по сторонам поглядывала.

Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я наверное... только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня — нет.

— Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.

— Благодарствую, брат.

— А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?

Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?

— Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.

— Не люб тебе мой брат?

А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала — не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.

— Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого не знаешь — это как в сказке. Вот там и жар-птицы, и царевичей с первого взгляда любят. А жить-то мне не с красной шапкой, не с сафьяновыми сапогами. Жить с человеком, а я его и не знаю.

— Разумна ты, боярыня. Не по годам разумна. Вот вы с Фёдором и встретились, чтобы получше друг друга узнать, верно ли?

— Государь, не гневайся за дерзость. А только я с любимым хочу жизнь прожить, детей ему рожать, стариться вместе. Можно ли с единого взгляда понять — твой это мужчина или нет? Живой ведь человек, не картинка лубочная.

— Правильно говоришь, боярыня. Хорошо же. Приходи сюда, в палаты, встречайтесь с Фёдором. И помни, брат, руки при себе держи. Редко мне такие разумницы встречаются. Чтобы и говорила спокойно, и не тряслась, как хвост овечий.

И снова язык быстрее разума распорядился.

— Неуж ты, государь, испуганным овцам на хвост смотрел?

Борис на Устю посмотрел удивленно. А потом понял — и захохотал. Весело и звонко, совсем как мальчишка. Фёдор сообразил позднее, и к брату присоединился. Едва отсмеялись, болезные.

— Я тебе, боярышня, отару подарю. Полюбуешься.

— Государь, так мне их и пугать-то нечем.

Давно эти стены такого смеха не слышали. А на пороге соляными столпами стояли вдовая царица Любава и боярыня Евдокия. И глазами хлопали, как две совы.

Не видывали они такого.

Не предполагали даже.

* * *

— Устя, что ты царю сказала, что он отца твоего к себе пригласил?

Устя только вздохнула.

Что сказала?

Про овец мы побеседовали, маменька.

А еще...

ОН заинтересовался.

Ему впервые за долгое время весело и интересно стало, а это для него важно. Сам он говорил, что нет у него в жизни радости. В детстве была, а потом как отрезало. Заботы навалились, придавили...

Когда ушло?

Куда делось?

Да кто ж его знает... а сейчас он на миг ту радость ощутил. И еще захочет.

Фёдор тоже доволен был. Опасался он решения брата. Сказал бы государь — нельзя, так Фёдор и дернуться бы не посмел. А вот Борису никто и ничего запретить не мог. Не тот характер.

Разные братья, совсем разные.

Говорят, Борис на государя Сокола чем-то похож, но Устя точно не знала. Портретов не сохранилось, давно дело было.

Может, где в палатах, в тайнике... ей не показывали. Но что похож — говорили.

А как это матушке разъяснить? Может, и не надобно?

— Маменька, так ежели свадьба состоится, отец и к царю вхож будет. Как не поглядеть заранее? Может, отца и к месту какому приставят?

— Хорошо бы, Устяша. Чай, справится он с любой службой?

Устя пожала плечами.

ТОГДА не справился. Расслабился, проворовался, с места его погнал Фёдор. Может, и сейчас отец не справится. Очень даже запросто.

Он и на подворье-то не слишком хорошо распоряжается, как новую девку заведет, так та и начинает под ногами путаться. В дому порядка нет, а вы о приказе говорите.

— Не знаю, маменька.

Вот боярыня б точно справилась, да ей не предложат. А жаль.

— Деньги надобны. За тобой приданое не давать, а за Аксиньей придется. И Илюшку еще женить....

— Маменька, может в гости съездим к Апухтиным? Хоть на невестку поглядишь?

— Можно.

И она поглядит. И что там за невеста, и что там за беда такая, что жениться срочно надобно. Что-то не верится, что отцу что хорошее отдали.

Вроде и любила Марья ее брата. Или потом полюбила?

Или как-то еще было?

Тогда Устя даже не поинтересовалась. Она и Марью-то видела пару раз, не до того ей было. А ведь не все так легко и просто, наверное.

Смотреть надобно.

— Когда поедем, матушка?

— Через четыре дня, думаю. С батюшкой поговорю, как он скажет, так и будет.

— Да, матушка.

Как ТЫ скажешь, так он и будет. Ты ведь им тоже вертеть умеешь только редко это делаешь. Очень редко. И не ради дочери.

Может, ради сына сподобишься, боярыня?

Карета двигалась домой. Да, карета. Государь им предоставил, приказал заложить. Устя смотрела на улицы города через цветные окошки.

Сегодня она своей цели достигла.

Что будет дальше?

* * *

— Что в палатах было? Как было?

Устя огляделась.

Хоть и нет никого в светелке, а все ж таки...

— Илюша, в сад хочу. На воздух... устала вышивать.

На белой ткани цвели рябиновые гроздья. И снег на них.

— Устя, может, тебе в лавку сходить охота, или по городу погулять? — тут же понял брат.

Мало ли, кто рядом окажется. Та же Аксинья. А не сестра, так холопка какая, у тех и вовсе язык без костей... укоротить бы некоторым!

— Пойдем, Илюша, погуляем. Когда родители разрешат, я рада буду.

Не успел Илья и шагу за порог сделать.

По терему боярскому такой крик понесся, такой вой, что стены задрожали. Брат с сестрой даже не переглядывались — так на крик и бросились.

Илья первый успел, у него-то рубаха длинная в ногах не путается, Устинья чуть с лестницы головой вперед не полетела, потом рукой махнула, подхватила подол — да и припустила бегом.

Успела?

А лучше б не успевала.

Верка, та самая дурная холопка, которую батюшка пригрел, корчилась на полу горницы. И вид у нее был — краше в гроб кладут!

Да что там!

Вынимают оттуда — и то краше.

Это она и выла от боли нестерпимой, неутолимой. Выла, корчилась... сейчас уже и кричать не могла, хрипела только пересохшим горлом.

А к ней никто и подойти не решался. Потому что...

С утра еще Устя ее видела — Верка была нормальной. Наглой, конечно, ну так что ж? Зато здоровой, цветущей бабой. А сейчас все лицо ее, и кажется, тело, покрывали большие гноящиеся язвы.

На глазах открывались, расползались, мокли кровавыми слезами, набухали белесым гноем...

— Воды! — заорала Устя, упала рядом с холопкой...

Что с ней?

Огонь под сердцем что есть силы вспыхнул. Черный, яростный...

И Устя поняла. Увидела так ясно, словно кто ей на ухо прошептал.

Порча это.

Настасья, дурища, кровь боярышни не достала, Веркину отдала. И кто-то...

Кто сейчас пытается убить Устинью?

Зачем?

А ведь тогда... в той, прошлой жизни... ничего с Веркой не случилось. А вот Устя...

Могли в той жизни кому-то отдать ее кровь?

Могли.

И могла порча на нее не подействовать? Или ее применили позднее, когда в тягости она была? Или...

Но почему сейчас — так? Почему порчу наслали именно сегодня? Почти сразу после визита в палаты?

Почему?

Устя понимала, что эти две вещи связаны, но не видела скреп. А это важно.

— ВОДЫ!!!

Стоят, как остолбенелые... Устя сама вскочила, кувшин схватила.

Выплеснула на Верку... поздно!

Что делать?

Как помочь?

— Отходит...

Устя аж взвыла от ярости. Будь она волхвой, умей она своей силой управлять...

И тогда ничего сделать не смогла бы. Закон такой.

Кровь, заклятие на крови может преодолеть только сам человек. Только он.

Никому другому его разорвать не под силу. Даже волхвам. Разе что самым древним, самым могущественным. И то — где ж ты найдешь его? Остальные лишь замедлят, время дадут...

Такая она — ворожба на крови. Или сам ты цепь рванешь, или никто. А для того, чтобы ее рвануть, надо над собой подняться, другим человеком стать. Хоть на миг единый.

Не справишься?

А все одно Устя попробовала. Когда дарована ей сила с порога уводить, когда может она...

Горячо-горячо под сердцем стало, огнем полыхнуло. Устя ладони на Веркину грудь положила, черная ниточка от сердца к сердцу потянулась — и опала.

Ровно стена перед ней. Черная, глухая... всякую стену сломать можно, да время надобно. А какое уж тут время, когда отходит она? Когда и сердце уж не бьется... ей бы хоть чуть... Устя пыталась силу влить, Живу позвать...

Бесполезно!

С Фёдором иначе было. И с Дарёной. Совсем не так... там сила лилась невозбранно, а здесь... ну хоть минуту еще! Сломает Устя эту стену, она уж поняла — КАК!

Только минуты и не было.