Развернувшись, Миреле возвратился в дом.
Там из его груди вырвался мучительный вздох — или, может быть, стон — и он, выхватив из груды чистых листов, предназначенных для пьесы, первый попавшийся, принялся прямо на полу строчить письмо.
"...то, что удерживало меня в этом квартале, было чувством красоты. Но даже самая большая любовь к человеку не позволит остаться рядом с ним после его смерти. Так же происходит и с некоторыми вещами: они умирают, из них уходит жизнь, и всё, что остаётся - это покинуть их. Я больше не чувствую здесь красоты, или, может быть, было то, что убило во мне любовь к ней.
Кайто, я хочу уйти, на этот раз по-настоящему!
Помнишь, однажды ты сказал мне, что тоже хотел бы покинуть всё, что тебя окружает, но не уверен, что сможешь это сделать? Протяни мне руку, и я вырву тебя из этой пустой блестящей оболочки; я буду тащить и тебя, и себя, сколько у меня хватит сил, и я не отступлюсь, покуда не умру.
Это правда, что нам некуда идти.
Это правда, что сбежать отсюда, чтобы искать что-то там, глупо и бесполезно. Человек, которого я считаю воплощением чистоты и непорочности, послезавтра должен быть убит, и, что самое ужасное, я не могу не согласиться с тем, что это к лучшему. Все его идеи, полные добра и милосердия по отношению к человечеству, получили самое чудовищное исполнение, люди превратили их в обоснование для собственной злости, жадности, нетерпимости, желания обвинять, осуждать, искать виноватых, бросать к позорному столбу и, в конечном счёте, убивать. Многие люди ничем не лучше животных; те, кто лучше, предпочитают не задумываться ни о чём и топить горести в вине и развлечениях; тех, кто пытается что-то изменить, убивают. Я не знаю, почему этот мир устроен так, но, вероятно, с этим ничего не сделаешь.
Поэтому я вижу только один выход - уйти. Уйти от мира.
Я не могу отказаться от тех принципов, которые показались мне прекрасными, пусть даже я увидел, насколько отвратительными они могут быть, извращённые в чужих умах. Может быть, учение Милосердного должно умереть вместе с Энсаро, чтобы не сделать этот мир ещё хуже, но я хочу, чтобы оно осталось жить - хотя бы в моей душе.
Если я не могу изменить мир, то мне остаётся только приложить все силы, чтобы мир не изменил меня - то главное, что я обнаружил в себе после долгих лет мучительных поисков.
Я уйду из квартала, чтобы жить в согласии со словами Энсаро, я буду бороться за то, чтобы они не превратились для меня в то же самое, во что превратились для всех остальных. И я отдаю себе отчёт в том, что это будет очень трудно, но я хочу хотя бы попытаться, потому что в противном случае я не вижу в жизни смысла.
Кайто, пожалуйста, пойдём со мной!..
Что бы ни было между нами в прошлом, пусть это будет забыто, похоронено, прощено. Мне хотелось устроить для тебя грандиозный спектакль, чтобы показать, что это не имеет никакого значения, но, вероятно, в этом желании сказалась моя собственная страсть к эффектам, от которой мне сейчас тошно на душе.
Поэтому безо всяких спектаклей, я скажу тебе самыми простыми словами: я выпил напиток забвения, однако не позабыл свою любовь к тебе, и это доказывает, что есть всё-таки в мире вещи, которые нельзя извратить и уничтожить. Что-то, что переживает обман, предательство и смерть.
Я буду ждать тебя..."
Дописав своё письмо, Миреле скатал его в свиток, перевязал его лентой, вытащенной из волос, и положил внутрь одну из двух подвесок со знаком Милосердного, которую до этого прятал под своей одеждой и не решился отдать Кайто в прошлый раз.
Ему хотелось быть уверенным, что адресат получит послание лично в руки, поэтому он отправился в знакомый дом сам.
— Не ожидал увидеть тебя здесь, — удивился Кайто, раскрывая перед ним двери. — Ты же не появлялся в моём доме с тех самых пор... да, с тех самых пор, как ушёл отсюда. Но я рад... конечно же, рад. Проходи.
Однако Миреле остался стоять на пороге.
— Нет, не сейчас.
Он глубоко вздохнул и церемонно, по всем правилам, поклонился, протягивая в обеих вытянутых руках письмо.
Кайто ещё больше удивился.
— Миреле, ты работаешь над ролью придворного? — улыбнулся он. — Прежде такая этикетность не была тебе свойственна. И этим-то ты мне и нравился.
— Может быть, — пробормотал Миреле. — Прочитай, пожалуйста. Но позже. Когда я уйду, и ты будешь в одиночестве.
Взгляд Кайто стал ещё более недоуменным, однако он снова улыбнулся, пряча послание в рукав.
— Конечно. Как тебе будет угодно.
Миреле развернулся и спустился по каменным ступенькам, охраняемым двумя львами, поднявшимися на задние лапы.
В тусклом свете вечерних сумерек он поторопился обратно через кварталы богачей, запорошенные снежной крупой. После того, как он отдал письмо Кайто, он испытал большое облегчение, и в то же время его преследовала странная беспричинная тоска, которая не выливалась ни в какие мысли, а саднила где-то под сердцем, как заноза. Во рту от неё было горько.
Миреле казалось, что когда-то и где-то он уже испытывал такое ощущение, но ничего более определённого он вспомнить не мог.
Ранним утром следующего дня он собрал свои нехитрые пожитки — их оказалось немногим больше, чем в тот день, когда он переехал жить к Кайто. Долгим усталым взглядом Миреле смотрел на свою рукопись, которую начал переписывать с таким энтузиазмом и бросил в тот день, когда увидел сожжение чучела актёра на площади Нижнего Города. Многочисленные листы были разложены в несколько стопок, в строго определённом порядке, и придавлены держателями для бумаги — в течение своей болезни Миреле рассчитывал рано или поздно вернуться к работе, но с каждой новой неделей этот день отодвигался всё дальше и дальше.
Что-то удерживало Миреле от того, чтобы, не глядя, смести все страницы рукописи со стола, перемешав старую версию пьесы с новой, и запихнуть в мешок — сидеть же и разбираться с ними, укладывая всё аккуратно, у него не было ни времени, ни сил.
"Пусть... остаётся здесь, — решил он. — В конце концов, я хотел поставить этот спектакль для Кайто, но я и так уже сказал ему то, что хотел. Если они захотят, то пусть продолжат моё дело без меня".
Приняв это решение, Миреле поторопился выйти из павильона.
Обжигающий морозный воздух заставил его закашляться, утренний снег как-то особенно звонко захрустел под ногами. Миреле вздрогнул и обернулся, словно совершал побег и боялся, что его вот-вот настигнут преследователи, привлечённые громкими звуками.
Но никто его не преследовал. Актёров в такой ранний час на аллеях не было, стража по другую сторону ворот мирно спала в маленькой привратницкой, господин Маньюсарья давно уже не появлялся и явно не собирался его останавливать.
"Я потом напишу им всем письмо, — подумал Миреле, прижимая к себе свою любимую марионетку. — Сейчас я не смогу заставить себя прощаться".
С этой мыслью он покинул квартал — вероятно, навсегда.
К тому времени, как солнце поднялось, заливая улицы Нижнего Города яркими, негреющими лучами, которые только сильнее подчеркивали грязь на мостовых и обветшалость домов в сравнении с белизной свежевыпавшего снега, Миреле был уже на площади.
Он увидел там привычную картину — торговок, раскладывавших товары на прилавках, зевавших слуг, которых хозяева с утра пораньше отправили за припасами, толстых нахохлившихся голубей, прикормленных лавочницами и поэтому не торопившихся вступать в борьбу за крошку хлеба. Не хватало одного только Энсаро с его безмятежной улыбкой и готовностью найти ласковые слова для любого, кто к нему обращался, но никто, кроме Миреле, казалось, и не замечал его отсутствия.
"Быстро же они его забыли..." — думал он.
Он не имел ни малейшего представления о том, на который час назначена казнь, случится она на закате, или на рассвете, или, может быть, в середине дня, но не сомневался, что такое событие не останется незамеченным среди жителей Нижнего Города — они стекутся, расталкивая друг друга, посмотреть на сожжение своего пророка, так же как раньше стекались, чтобы послушать его проповеди, а потом — посмотреть на завораживающий танец колдуна Хаалиа.
Миреле снова начал колотить озноб.
Он устроился со своей котомкой и куклой на груде старых ящиков, сваленных в кучу и прикрытых продранной в нескольких местах холщовой тканью. Вероятно, это были останки чьего-то прилавка, и судя по сладковатому запаху, где-то среди ящиков были брошены загнившие овощи, но другого пристанища искать было негде — скамеек для праздно гуляющих, как в центральной части столицы, в Нижнем Городе предусмотрено не было.
Провести же весь день на ногах Миреле явно не был в состоянии.
Он старался беречь в себе силы, чтобы выдержать зрелище казни.
"Я должен быть в первом ряду, — снова и снова повторял себе он. — И собрать потом то, что от него останется".
Но легче от этого мысленного самовнушения не становилось.
Тогда Миреле представил себе, что Кайто стоит позади него и держит его за руку — все те несколько часов, что длится самый чудовищный момент в его жизни. Просто стоит, прижимаясь грудью к его спине, будто бы самый обычный человек, пришедший поглазеть на страшное зрелище, и сжимает его пальцы так, что костяшки пронзает боль.
— При-хо-ди-же-ско-ре-е, — бормотал Миреле окоченевшими губами, чтобы бесконечное время текло хоть немного быстрее.
В письме он попросил Кайто встретиться именно здесь.
Солнце светило по-прежнему ярко, но ветер к полудню стал по-настоящему холодным, обжигающим, бросающим в лицо редкие, однако колючие, как иглы, крупицы снега.
После полудня ветер стих, и на площади воцарилась непривычная, обморочно-сонная тишина: торговцы и покупатели передвигались лениво, как будто через силу; бумажки перекатывались по потрескавшимся камням с лёгким шуршанием.
Из состояния сна наяву Миреле вывело чужое осторожное прикосновение к его плечу.
Он вскочил на ноги; кукла выскользнула из его рук и упала на мостовую.
— Наконец-то!.. — чуть было не вырвался из его горла крик.
Однако всё-таки не вырвался, и, как оказалось, к счастью.
Потому что, развернувшись, Миреле увидел отнюдь не Кайто. Позади него стоял какой-то незнакомый человек в тёмной одежде, с тёмными распущенными волосами. Взгляд его карих глаз был пронзительным и усталым; уголки губ были чуть приподняты, но сказать, что он улыбался, было трудно.
На груди его болталась цепочка со знаком Милосердного, и в первое мгновение Миреле подумал, что это ещё один последователь Энсаро, каким-то чудом угадавший в нём своего единоверца и подошедший, чтобы поздороваться.
— Миреле, ты не узнаёшь меня? — спросил незнакомец.
Миреле пригляделся.
Догадка, промелькнувшая в его голове, была почти невероятной... и всё-таки это был он.
— Ксае, — проговорил Миреле одними губами.
— Да, когда-то меня звали так.
Некоторое время они стояли молча, просто глядя друг на друга.
Потом Миреле вновь рухнул на ящики и закрыл лицо руками — не потому что не хотел видеть лицо человека рядом или пытался скрыть слёзы, но потому, что внезапно как-то разом обессилел, и глаза его заболели от яркого зимнего солнца.
— Какая невероятная судьба, — вырвалось у него.
Сложно было предположить, что человека, которого он когда-то считал своим единственным врагом, и который переломал ему все рёбра, десять лет спустя он встретит в качестве единомышленника — одного из немногих, а, может быть, и единственного, кто, судя по всему, пришёл на эту площадь с той же целью, что и он сам.
Ксае стоял рядом с ним, похожий на стражника, охраняющего особу императорской крови — выпрямившись и почти не шевелясь. Ветер развевал его длинные волосы; видеть их без капли красного оттенка было всё-таки слишком непривычно.
— Я часто замечал тебя рядом с Энсаро, — сказал он позже. — Но посчитал за правильное не подходить. Ведь мы расстались... не в самых лучших отношениях?
Миреле только рассмеялся, но, кажется, Ксае понял его смех верно.
— Спасибо тебе! — воскликнул он. — Ты не представляешь, какое это облегчение — встретить тебя здесь, вот так...
Он осёкся и замолчал. Впрочем, он продолжал испытывать ощущение, что слова в этот момент не слишком-то нужны.
— Ты ушёл из квартала десять лет назад, — проговорил Миреле некоторое время спустя. — Сделал то, что я собираюсь сделать сейчас. Скажи мне, жизнь снаружи лучше или хуже, чем жизнь там?
— Не лучше и не хуже, — покачал головой Ксае. — В сущности, ничем не отличается.
Солнце уже начинало клониться за горизонт. Крыши домов полыхнули ярким золотом, на миг затмившим всю неприглядность окружающей обстановки, а потом на город как-то разом опустилась ночь. В холодном, прозрачно-чистом небе бледно мерцали звёзды, редкие в Нижнем Городе фонари прорезали синие сумерки неустойчивым светом. Снег, собранный ветром в редкие кучки посреди мостовой, ярко белел на тёмном фоне.
— Почему же тебя до сих пор нет!.. Ведь я просил тебя появиться до заката... — горько сказал окоченевший Миреле.
К его собственному удивлению, он не постеснялся произнести эти слова, сказанные для самого себя, в присутствии другого человека — или, может быть, в эту ночь все прежние ограничения перестали действовать.
Ксае понял его без лишних разъяснений.
— Когда-то я так же ждал одного человека, — усмехнулся он. — И, если мне не изменяет память, на этой же самой площади. И он тоже не пришёл.
Миреле поднялся на ноги.
Как ни странно, эти слова, наоборот, подхлестнули его к действию.
— История не всегда должна повторяться, — проговорил он, стиснув зубы. — Я буду бороться до конца. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы потом не предаваться сожалениям, что мог что-то упустить из страха или из гордости...
Ксае опустился на ящики вместо него и, протянув руку, усадил к себе на колени куклу Миреле.
— Иди, — сказал он просто. — Я присмотрю за твоими вещами.
Прохожие скользили мимо них тёмными тенями, двери лавок закрывались с протяжным скрипом, громко лязгали замки. Где-то поблизости ругались две женщины, поспорившие из-за пролитого масла.
— А... — выдохнул Миреле.
— Думаю, у тебя ещё есть время, — заметил Ксае. — Вряд ли они будут делать это в полной темноте, как обычные убийцы. Они сожгут его при всём народе. Скорее всего, завтра утром.
Миреле развернулся и устремился по улицам бегом.
Ощущение горечи во рту, преследовавшее его с того самого момента, как он вручил своё письмо Кайто, становилось всё сильнее — и это было печальным дополнением к настойчивому звону в ушах, которого Миреле уже почти что не замечал.
"Чего же ты боишься, Кайто, — печально думал он. — Неужели тебе настолько дорога та жизнь?"
Знакомый дом встретил его яркими огнями — все окна были освещены, каменные львы — украшены бумажными фонариками. Видимо, в семье Кайто также отмечали приход зимы.
