Фейри с Арбата. Гамбит

Ильяс схватился за телефон.

— Где тебя носит? — выпалил в трубку, едва услышав звук соединения.

— А, Илюха! — радостно заорал Вовчик, разумеется, безо всякого хрипа и треска. — Это тебя носит, а мы работаем! Петергоф, фестиваль, девочки, зашибись!

Не дослушав, Ильяс выругался. Петергоф, значит. И шутники. Найду — убью!

— Ты чего злой такой, Илюха? — сбавил тон Вовчик. — Случилось что?

В коротких и емких выражениях Ильяс поведал о шутниках и стройке, где кроме собак никого, даже бомжей.

— Ну ты даешь... — Вовчик восхищенно присвистнул. — Приеду — с меня вискарь! Два вискаря!

— Новое колесо с тебя. Арматура, мать ее. Иди уже, работай свой зашибенный Петергоф.

— А ты приезжай, Илюха! Бери Русалочку, и давай, сделаем из нее Наташу Ростову или эту, Анну Каренину.

— Мы подумаем, — хмыкнул Ильяс и отключился.

Русалочку ему! Обойдется.

И надо выбираться из этих бетонных дебрей, пока собаки не сожрали. Что-то у них вид больно голодный.

Выбираться пришлось через шиномонтаж. То есть сначала через шиномонтаж, а потом — через выставку. Позвонил администратор, потребовал, чтобы Ильяс немедленно явился облизывать каких-то английских партнеров господина Элина. Ильяс послал бы администратора вместе с англичанами, но Настасья обещалась сегодня привести Лильку на выставку, вот, значит, оттуда ее и заберет.

На выставке ни Лильки, ни Настасьи он не нашел, и мобильники у обеих не отвечали.

Передумали? Остались дома? Потерялись?!

Поймав себя на том, что уже пробирается к выходу, забыв на хер про англичан, Ильяс заставил себя остановиться.

Выдохнуть.

Подумать.

Ну, нет их сейчас — так могли уже уйти. Или еще не дойти. И телефоны отключили, чтобы спокойно потрепаться, девочкам надо иногда поговорить о своем, о девичьем.

Все нормально.

Все отлично!

Это 'все отлично' Ильяс повторял про себя все два часа, что его мурыжили англичане, наобещавшие с три короба, но так ничего внятного и не сказавшие, и когда к нему привязалась очередная настырная журналистка:

— Будете ли вы снимать вашу модель для мужских журналов?

— Не буду, недостойны, — по-крокодильски улыбнулся Ильяс, со всеми прочими вопросами послал ее к пресс-секретарю господина Элина и сбежал.

Нечего терять время с акулами пера, когда дома ждет Лилька, в "Седьмом небе" — заказанный столик, а в шкатулке — его обручальное кольцо. Домой, скорее домой!

Едва забежал в подъезд, стряхивая воду с волос, — к вечеру небо затянуло и пошел мелкий дождь, а шлем он в спешке забыл, — из своего окошка высунулся консьерж.

— Илья Сергеич, вам конверт, зайдите, будьте любезны.

— Потом, — отмахнулся Ильяс: и так поздно, Лилька заждалась.

Взбежав на четвертый этаж, он отпер дверь, крикнул с порога в темноту квартиры:

— Капелька!

Она не отозвалась, зато с тумбочки спрыгнул Тигр, потерся об ноги и пошел на кухню, задрав хвост. Жрать хочет, зверюга. Сбрасывая мокрую куртку, Ильяс прислушался: вода не журчит, никто в ванной не поет? Нет. Никто не плескался и не мурлыкал обрывки мелодий.

Значит, еще не вернулась. Странно. Обещалась же быть дома! Наверное, засиделась с Настасьей, забыла про время...

А может, забыла о планах на вечер и пошла с Настасьей гулять?

Тигр на кухне забренчал миской и негодующе заорал.

— Цыц, шапка, — буркнул Ильяс, скидывая кроссовки.

На кухню пошел босиком, бросил на стол всученную помешанным заправщиком книгу, достал печенку из холодильника. Кот утробно ворчал и толкался в ногу мохнатым лбом, намекая, что кошачье терпение кончилось, и сейчас будут есть хозяина.

Разбаловала его Лилька. Печенку подавай, от корма морду воротит. Вон, полна миска сухарей, хоть бы для приличия погрыз. Хм. Странно, кстати. Откуда сухари? Он не насыпал, Лилька к ним не притрагивается. Разве что когда они уезжают на весь день...

Легкий, пока легкий, укус напомнил: Тигров надо кормить, а не медитировать, когда тут печенкой пахнет!

Вытряхнув из миски корм, бросил туда печенку. Тигр кинулся к еде, лапой поддев какой-то смятый лист. Ильяс посмотрел на часы. Половина девятого! Где ее носит? Вытащил телефон, глянул входящие. Может, пропустил... нет. Не звонила.

Несколько секунд он продолжал тупо смотреть на экран, потом набрал Лильку.

Ну, давай, возьми уже трубку!

Короткий гудок.

— Абонент временно недо...

Черт!

Ильяс отбросил телефон, как будто он жег руки, и велел себе дышать спокойно.

Спокойно, я сказал!

Лилька обещала быть к вечеру — значит, придет. Ну, подумаешь, протанцуют не весь вечер, а всю ночь. Оно даже и хорошо, Лилька любит ночную Москву, даже в дождь.

Вот в душ, кстати, не мешало бы сходить. Как раз и Лилька вернется.

Под горячими струями беспокойство отпустило.

Перенервничал, наверное. Сперва эти шутники, потом журналистка... ничего удивительного.

Ильяс выключил воду, вышел из ванны — не вытираясь, просто надев домашние джинсы и рубашку. Прошел на кухню, оставляя на полу мокрые следы. Подумал: надо бы поесть. И кофе выпить. С коньяком, для успокоения нервной системы.

Достав бутылку, отпил глоток...

Горло обожгло горечью, внутренности скрутило приступом тошноты, словно не коньяк пил, а бензин. Перед глазами встали Лилькины запястья с синякам, укус на плече, несчастные глаза...

К чертям собачьим эту выпивку! Кофе. Только кофе.

Едва не смахнув бутылку на пол, сунулся в кухонный шкафчик, наткнулся на баночку с кардамоном. Лилька всегда добавляет три коробочки кардамона на турку, у нее получается самый вкусный в мире кофе...

Да где же она?!

Чуть не наступив Тигру на хвост, Ильяс прошагал к окну, дернул раму. Вдохнул холодной октябрьской мороси. Гуляет? По этакой мерзости?

Там, внизу, кто-то приехал. Лиля?! Прошуршали по лужам колеса, хлопнула дверца, затосковал Розенбаумский вальс-бостон и послышали голоса, мужской и женский. Не она. Черт.

Ильяс оглядел пустую кухню, словно искал ответа: где она? Наткнулся взглядом на ноутбук.

Застыл, забыв о летящей в окно стылой воде. Перевел взгляд на календарь.

Четвертое.

Сегодня — четвертое октября.

До ее миссии — неделя.

Все хорошо. Она не играет больше в свое фентезийное дерьмо. Она не пойдет на погружение.

Не-пой-дет!

Выдохнул, напомнил себе про конверт у консьержа, подумал: очередная реклама, но хоть отвлечься. Оставив окно нараспашку, пошел прочь, протянул руку за курткой, глянул в зеркало... и вдруг понял: что-то не так. Чего-то не хватает. Несколько мгновений мучительно соображал, чего? Ну да. Амулета. Дурацкого деревянного полумесяца на кожаном шнурке, который Лиля купила на Арбате, долго носилась с ним по всей квартире, выискивая достойное место, и в конце концов повесила на зеркало. Он висел тут почти четыре месяца. Все четыре месяца...

Запрещая себе гадать, куда делся амулет, и гоня прочь пробирающих до костей холод, Ильяс распахнул шкаф. Облегченно выдохнул: ее куртки и пальто на месте, купленная к зиме серебристая норка на месте... то есть как это все на месте?! В чем же она поехала к Настасье?

Ноги сами понесли в спальню. Руки сами, без участия мозгов, раздвинули дверцы купе и принялись перебирать ее одежду. Джинсы, брючки, любимое пончо, блузки и платья — шмотья было немного, но все отличное, он сам выбирал, жена художника не может одеваться как облезлая мышь. И снова. Все на месте. Все! До последней майки. Кроме той, черной и старой, в которой она пришла. И кроме старых джинсов с ветровкой, страшных как война.

Нет. Не может быть. Она не могла, только не сейчас!..

Руки дрожали так, что он не смог раскурить трубку. Достал спрятанные четыре месяца назад сигареты, закурил с черт знает какой попытки. Закашлялся, до слез, до тошноты. Распахнул окно в спальне, выбросил сигарету и прижался лбом к холодному стеклу.

Нет. Она не могла.

Повторяя это, как заклинание, медленно подошел к туалетному столику, открыл шкатулку. Бросил один взгляд — и закрыл. Кольцо было там. Валялось поверх кучки подаренных им серег, браслетов — и разорванного морского ожерелья, так и не собрались починить. А ведь хотели. Вместе.

Черт. Черт! Почему?!

Заверещал телефон. Пронзительный звук отчетливо напоминал о зубной боли.

Машинально схватив крупную жемчужину и зажав ее в кулаке, словно она как-то могла приманить Лильку обратно, Ильяс поднял трубку.

— Илья Сергеевич, вы бы все же спустились, — зачастил консьерж. — Девушка ваша очень просила вам конверт сразу отдать, как вернетесь...

Трубка упала. Мимо. Консьерж продолжал говорить, а Ильяс уже бежал вниз. Конверт. Записка? Хотя... толку с нее.

Остановился посреди последнего пролета. Глубоко вздохнул и нацепил улыбочку. Фальшивую, как четыре копейки. С этой же приклеенной улыбочкой заглянул к консьержу, забрал конверт и сунул ему бумажку, наугад вытащенную из кармана. Консьерж, продолжающий что-то говорить, замолчал, как отрезало. А Ильяс, держа конверт за уголок, словно там могла оказаться сибирская язва, вышел из подъезда. Глянул на небо — морось закончилась, тучи разошлись, и показалась тусклая половинка луны.

Похлопал себя по нагрудному карману, без удивления обнаружил там сигареты вместе с зажигалкой. Закурил. Несколько затяжек просто смотрел на небо, катая в ладони одинокую жемчужину. Потом нащупал в конверте ключи, все три, вместе с брелоком-флейтой. И никакой, разумеется, записки. Бросил недокуренную сигарету на асфальт, подумав, что когда-то верил в глупую детскую глупость: вместе с бычком дотлевает здоровье. Ха-ха три раза. Все что было, давно уже. С концами.

Чтобы войти обратно в подъезд, пришлось разорвать конверт и достать ее ключи. Свои забыл. И дверь оставил открытой, хорошо что Тигр — не такой дурной, как люди, из теплого уютного дома с полным холодильником печенки его веником не выгонишь.

Тигр встречал у порога. Светил желтыми фарами, тарахтел как трактор и всячески показывал, что любит, не бросит и вообще лучший друг.

Проводил на кухню, прыгнул на стол и осуждающе фыркнул, когда Ильяс аккуратно спрятал жемчужину в карман и взялся за телефон. Мол, чего ты не понял, двуногое? Ушла она. Ушла. А я — остался. Чеши!

Оттолкнув кота, нажал единицу. Выслушал "абонент временно недоступен" целых пять раз, очень уж хорошо звучало слово "временно". Оптимистично.

В ногу ткнулся Тигр, зашуршал чем-то. Ильяс кинул бездумный взгляд под ноги, и вдруг понял, что шуршит: смятый лист из блокнота. Записка.

Поднял.

Расправил.

Прочитал три коротких слова:

'Ильяс, прости, я...'

Больше ничего она не написала. Трусишка. Маленькая трусишка. Сбежала. Домой, наверное, или к Настасье. Надо просто поехать и с ней поговорить. Она не может вот так, насовсем! Она же...

На слове 'любит' перехватило горло, снова затошнило, в голову вонзилась мигрень, и захотелось немедленно кого-нибудь убить. Например, этого ее куратора из игрового центра. И всех прочих деятелей, запудривших Лильке мозги.

Смяв записку, швырнул ее обратно под стол и пошел одеваться. Пошатываясь. Видимо, от нервов организм вспомнил, как издыхал в хосписе, и решил напомнить ему. Чтоб мало не показалось.

Звонок в дверь раздался, когда Ильяс пытался попасть в рукава куртки и вспомнить, куда дел ключи от машины: ехать на мотоцикле в таком состоянии — чистое самоубийство.

Первой мыслью было: Лилька! Опомнилась, вернулась!..

А второй — нет, не Лилька. Кактусы не возвращаются сами, кактусы слишком гордые птицы. Или мыши. Неважно. И вообще, причем тут... да, ключи от машины, и какого черта так мутит?

В мозг ввинтился второй звонок. Настойчивый и злой.

Кого принесло на ночь глядя и куда консьерж смотрит?..

Надел-таки упрямую куртку и открыл дверь.

На пороге стоял классический байкер. Вульгарис. Черные драные джинсы, куртка с бахромой, бандана. Наглая ухмылка, месяц не мытые патлы. Челюсти лениво двигаются. Жуют. Черт. Почему он все время жует? Высшее звено пищевой цепочки — жвачное.

— Какого черта?..

Не отвечая, жвачное паскудно ухмыльнулось, отодвинуло Ильяса с дороги и протопало на кухню. Не снимая грязных ботинок. Там плюхнулось на стул, взяло из вазы с фруктами яблоко, брезгливо отерло его о рукав, — засаленный и вонючий рукав дорогой кожаной куртки, — плюнуло жвачку на пол и смачно захрустело.

— Пьем, сударь? — прикончив яблоко и бросив огрызком в открытое окно, спросило жвачное совершенно не соответствующим виду интеллигентским голосом, в точности как у Янковского. — Зря. Не поможет.

Ильяс стоял над ним, держась за стол, и пытался убедить себя, что это — глюк. Делириум, мать его, тременс. И плевать, что не пил. Даже не ел, только кофе с утра.

— Не делириум и не тременс, сударь мой Илья Сергеевич, — вздохнул не-глюк. — Увы. Да вы садитесь, садитесь. В ногах правды нет. Забавные у вас поговорки. Весьма.

Нащупал спинку стула, сел. Скорее упал. Тоскливо глянул на бутылку коньяка у бара: лучше бы напился и примерещилось, чем вот так, дьявол собственной персоной в гости.

Байкер-Янковский тем временем листал книжку, хмыкал и качал головой. Никаких тебе спецэффектов типа адского пламени, потусторонних звуков. Ни даже завалящей собаки Баскервилей. Хоть бы повыл кто!

— Какие-то у вас превратные представления, Илья Сергеевич, — укоризненно пробормотал байкер. — Шесть лет назад вы были... спокойнее, что ли?

— Шесть лет назад мне нечего было терять, — пожал плечами Ильяс. — Кофе, коньяк?

Встал, не дожидаясь ответа, добрел до плиты. Поставил, наконец, турку на огонь.

За спиной вдруг похабно заржали и зачитали хорошо поставленным голосом актера театра имени Ленинского Комсомола:

— Моим читателям, ради которых все это затевалось, Джафару, повелителю Ясеневой Метлы и Великому Злодею Метаконгу, наезднику вороного Харлея и владельцу Лупоглазого Солнца. Без них эта книга никогда не была бы написана... — актерские интонации без перехода сменились хамскими, даже голос стал низким и хриплым: — Ха! Помню-помню этого блаженного!

Байкер снова заржал, а Ильяс обернулся, пытаясь осознать: получается, писака перепутал его с вот этим сумасшедшим дьяволом?! Да ничего же общего, кроме мотоцикла и черных волос! Идиот.

— Совершенно ничего общего, — оборвав смех, кивнул уже Янковский и похлопал ладонью по книге. — Только идиот, сударь мой, мог нас перепутать. Но я пришел поговорить, а не обсудить бульварную литературу и тем более не напиться. Вы в состоянии поговорить?

Ильяс разлил кофе в две чашки, вернулся к столу. Прежде чем сесть, кинул взгляд на холодильник: может, от голода так мутит? И тут же отвернулся: там, среди магнитов, улыбалась с фотографии Лилька с облупившимся носом.

— В состоянии, — ответил Ильяс и отхлебнул кофе. Горький, несмотря на три ложки сахара, пахнущий горелой резиной и безнадежность.

— Превосходно. — Поздний гость кивнул, задержался взглядом на той же фотографии и хмыкнул. — Шесть лет назад, сударь мой, мы заключили с вами договор. Очень важный для вас. Надеюсь, вы помните, в чем он заключался?..