Маркетолог@ - Часть # 3/4 "Аватар/селфи"

Я вышел, не дожидаясь окончания её рассказа.

Чёрные кованые ворота кладбища были открыты. Одуревший от яркого, бьющего ему в глаза жаркого апрельского солнца, охранник равнодушно пустил меня на машине на территорию кладбища. И я медленно поехал вперёд, разглядывая чёрные номера участков. Тот участок, что требовался мне, я нашёл минут через десять. Заглушив мотор, я забрал цветы из машины и вышел. Шорох листьев, шепот деревьев — больше ни звука не было. Могилу родителей Иры мне не пришлось долго искать. Бело-серый, как не растаявший снег, небольшой памятник стоял рядом с дорогой. За памятником возвышался восьмиугольный стальной крест с изображением 'crux ansata'. Я сделал шаг вперёд и прочитал пять полустертых надписей:

'Игорь Файом (15.04.1951-12.04.1982).

Лилия Самойлова-Файом (01.11.1957 — 10.01.1983).

Леонид Файом (11.10.1923 — 17.04.1982)

Марина Абрамова (12.09.1928 — 27.09.1997).

Покойтесь с миром. Я люблю вас'.

А потом я увидел знак 'омеги'. Я стоял и, не веря своим глазам, смотрел на этот символ, нанесённый свежей серебряной краской рядом с фотографией Лилии. Судя по свежести цвета, этот знак был поставлен совсем недавно. На семейных захоронениях не разрешают просто так наносить чужие имена. Но Ира каким-то образом ухитрилась поставить 'позывной' моего отца рядом с именем Лилии. Я сглотнул вставший в горле ком, положил цветы на могилу и коснулся пальцами знака 'омеги'.

'Вот и всё. История твоей любви навсегда закончилась, папа. Всё ровно так, как ты того и хотел — ты с ней, вы вместе, и никто никогда не найдёт ваши могилы. Ира поняла тебя лучше, чем я. Впрочем, она всегда и всё лучше всех понимала...'

Говорят, такой подарок может быть преподнесён мужчине только раз в жизни, да и то лишь высшим даром небес. Но я никогда не верил в высшее предначертание. Просто Ира всегда была моей самой оглушительной страстью, моим лучшим другом и самым верным партнёром. Только такой и могла быть моя любовь, и я покорно склонил перед ней голову.

Я ехал из Долгопрудного в Москву и думал о ней. Больше я себя не обманывал: я всегда мог любить только эту женщину. Я любил её отчаянно. Любил всю жизнь, как дышал. Любил с первого взгляда, зная, что буду любить её до последнего вздоха. Но, в отличие от любви моего отца к её матери, моя любовь не была всепрощающей. И я ни разу не был счастлив при мысли о том, что моя Ира однажды будет счастлива, выстроив свою жизнь с кем-то другим. Да мне при одной мысли об этом выть в голос хотелось. Все дни, что я жил без неё, я постоянно о ней думал — и убивался от ревности. Я с ума от этой ревности сходил. А сейчас, когда Ира стала недостижимой, мысли о ней въедались не только в мой мозг — они плоть мою ели. Они выламывали мне суставы. Они вены мне драли. Они выкручивали меня жгутом. Я ложился спать с мыслью об Ире и вставал с её именем на рассвете. Это была странная любовь — жестокая, безнадёжная, тёмная. Безответная, непрощающая своей отверженности — но все же это была самая настоящая любовь, преданная и верная. Я постоянно тянулся мыслями — только к ней. Я всё время ощущал её рядом. Эта женщина была моим персональным адом на земле, и я привык проклинать её. Но мысль о том, как когда-то она любила меня, была моим раем. И я абсолютно твердо знал, что я вряд ли когда-нибудь обрету тот покой, который дает тебе один-единственный человек, для которого ты был создан. Я вывернуть её на изнанку был готов — и перецеловать всю её. Я бы жизнь свою за неё трижды отдал. Я был готов ради неё даже собирать милостыню... И если бы Бог однажды вдруг обратится ко мне со Своего Престола и предложил мне вторую жизнь на этой земле — счастливую, но без Иры, то я бы вообще наотрез отказался без неё возвращаться на эту землю. Я был готов ради неё на всё, кроме одного: я не мог простить её. Много лет назад она выбрала другого. Это-то меня и держало. И это же убивало меня...

От последнего собеседования я освободился ровно в восемь часов вечера. Я сел в машину и задумался. Судя по всему, меня готовы были взять на работу все три работодателя. Вот только мне, собственно говоря, было абсолютно наплевать, к кому из них выходить на работу. Ни банк, ни государственная организация, ни очередное детективное агентство не напоминали мне мою 'Альфу'. То, чем занимались службы безопасности во всех этих трёх конторах, было для меня, мягко говоря, безыдейным и бездарным. Это была та самая офисная клетка, от которой я всегда бегал. Это была та ловушка, куда я должен был теперь добровольно себя сам запереть. Найдя в 'бардачке' машины пачку сигарет, спрятанную там сто лет назад, я закурил, перестал рефлексировать и в итоге решил принять первое же предложение от первого же работодателя, который только позвонит мне. Пусть забирает меня со всеми моими потрохами, думал я, а там как-нибудь разберёмся. Доехав до дома, я припарковал машину и отправился в 'Лейпциг'. Купил хлеб, нарезку колбасы, бутылку 'Glenkinchie' и пошёл к подъезду. Кивнул консьержке, поднялся домой, прошёл на кухню — и замер, разглядывая оставленный на столе 'Vaio'. Мысли пошли вперёд, кувырком. И я понял: я запутался. После поездки в Чехию я фактически прекратил все связи с внешним миром из-за Самойловой. Я перестал отвечать на все входящие сообщения и звонки и открывать людям дверь своего дома. Я не хотел никого ни слышать, ни видеть. Я просто ждал, кто умрёт быстрее, я или моя любовь. Но теперь, если я хотел выжить, я должен был поставить в этой истории точку.

Решение вызрело мгновенно, само собой. Теперь, когда меня уже ничего не держало, я собрался уйти так, как привык — сжигая мосты, быстро. В этом не было ничего сложного: шесть лет назад я это уже проделывал. Сев в кресло, я открыл 'Vaio', вошёл в почту и написал Дядьсаше короткое, но исчерпывающее письмо о своём окончательном увольнении. В копию письма я поставил Дашу с просьбой передать Диане мою трудовую книжку. Потом я отправил запрос в Интерпол, Мари-Энн Бошо и предложил встретиться и обговорить перспективы нашего дальнейшего сотрудничества. Дописав письмо, я нажал на кнопку 'отправить' и стал ждать. Мари-Энн ответила мне на удивление быстро. Не задумываясь ни на минуту, она предложила мне постоянную работу и контракт. Для подписания договора я должен был уже завтра вылететь в Лион. К письму был приложен электронный билет только в одну сторону и чек на десять тысяч евро — мои 'подъёмные'.

'Я уеду и не вернусь. Моя любовь предала меня, и я ей не нужен. Мой город отказался от меня, не в силах предложить мне работы, которая нужна мне. А я не хочу погрязнуть в дешевой корпоративной войне за место без идей, но под солнцем. И теперь всё, что у меня есть, это контракт и чек, брошенный мне, как подачка. Чек — нафиг. Я просто хотел быть востребован здесь. Но здесь я, увы, не нужен...'

Я еще не успел до конца 'оплакать' себя и посыпать голову пеплом, как зазвонил мой мобильный. Посмотрев на определитель, я увидел имя Дианы. Прикинув, что будет, если я сейчас только попробую не взять трубку, я поморщился и ответил на вызов.

— Привет, — без особой радости квакнул я.

— Привет. Так, ты где? — властно спросила Диана.

— Тон сбавь, — начал 'заводиться' я. — Я у себя дома.

— Вот и отлично. Вот и сиди у себя дома, Андрей. Я требую, чтобы ты до двенадцати ночи сидел у себя дома и никуда не выходил. Ты хорошо меня понял?

'Ничего себе, ну и тон у неё. И с кем она только общается?'

— Диана, прости, у тебя всё хорошо? — преувеличенно-вежливо осведомился я.

— Нет. Мне не хорошо. Тут вообще никому ни фига не хорошо из-за твоего поведения. Так что сиди дома и жди!

— Слушай, Диана, а не пошла бы ты в...

'Куда бы мне вежливо её направить?..'

— ...ты! — воплем донеслось из трубки, — слушай, ты! Ты можешь хотя бы раз, хотя бы ради разнообразия, всего один-единственный раз выполнить мою просьбу? Сиди дома, я кому сказала, — и моя младшая сестра тут же бросила трубку. Я даже моргнул от неожиданности, услышав короткие гудки.

'Ну ни фига себе...'

— Хорошо. Один раз могу. Разнообразия только не обещаю, — буркнул я, после чего со спокойной душой вообще отключил мобильный и отправился на сайт агентства недвижимости. Скинув в агентство запрос с просьбой как можно скорее связаться со мной относительно продажи моей квартиры на Тёплом Стане, я заказал такси до 'Шереметьево' и начал собирать вещи. Многого мне не требовалось. Так, пара рубашек, водолазка, свитер, джинсы. Кажется, ещё кроссовки.

В одиннадцать ночи я наконец-то вспомнил о том, что надо бы уже снять этот чёртов костюм, что-нибудь пожрать и забыться. Но как только я вытянул запонку из левого манжета рубашки, как кто-то позвонил мне в домофон. Я проигнорировал его, уже выпутываясь из галстука. Прошло ещё три минуты, и я понял, что этот 'кто-то' успешно прорвался через мою консьержку и теперь навязчиво терроризирует звонками мою дверь. Мрачно показав незваному гостю 'фак', я начал вытаскивать запонку из правой манжеты. Но неведомый 'гость' не унимался. Он звонил еще добрых двадцать секунд, а потом сыграл на моём звонке нечто, одновременно напоминающее 'Спартак-чемпион' и 'Динамо-Москва'.

'А гости-то с юмором. Такие фиг уйдут', — обречённо понял я, вставил запонки обратно, пошёл к двери и распахнул её.

Я замер на пороге.

— Привет, — буркнул мне Кузнецов, глядя на меня исподлобья.

— Да ё... То есть привет, зайка. То есть, Митя, здравствуй.

Подняв домиком светлые брови, крепкий 'зайка' ростом в метр восемьдесят семь воинственно посмотрел на меня и недовольно сунул руки в карманы. Выглядел успешный вице-президент корпорации 'НОРДСТРЭМ', мягко говоря, странно. Дорогая парка, модные джинсы, какой-то абсолютно нереальный по стоимости свитер, кроссовки, которые только-только поступили на прилавки столичного ЦУМа — и при этом взъерошенные волосы, очумелые глаза, а на шее мощный засос алого цвета.

— Ты оглох и поэтому домофон не берешь? — желчно поинтересовался Митя и нервно почесал шею.

— А ты так трезвонишь, потому что по башке давно не получал? — в свой черёд спросил я, разглядывая его 'украшение'.

'Интересно, кто это его так куснул? Неужели.... Ирка? Ну нет, это не её стиль... или всё-таки её?'

Додумавшись до этой мысли, я затрясся от дикой ненависти. Тем не менее, я вполне миролюбиво сказал:

— Ну заходи, Митя. — И добавил: — Если ты, конечно, не боишься.

Кузнецов фыркнул, бесстрашно переступил порог и быстро осмотрелся.

— Чо дверь не открывал? — подняв бровь, ухмыльнулся он.

— Для тебя наряжался.

— Смешно, — оценил шутку Кузнецов. — Слушай, Исаев, а ты часом не бухаешь тут в одиночестве? — И Зайка со знанием дела покрутил носом.

— Я вообще ещё не пил, — честно ответил я и отправился в кухню. Митя, как ни в чём не бывало, по-хозяйски захлопнул входную дверь и потопал следом.

— Слышь, Андрюха, а я бы сейчас выпил, — доложил мне Митя. — У тебя есть что-нибудь? Налей, а? Просто я не в своей тарелке. Мне... в общем, мне поговорить с тобой надо. — И Кузнецов, скинув куртку, с удобством расселся в моём кресле. Закусив губы, я со стуком поставил перед Кузнецовым пустой стакан и запечатанную бутылку.

— На, пей.

— А ты?

— А я не хочу. Я просто так постою и тебя послушаю. Но — ровно три минуты, — честно предупредил я, отошёл к окну и опёрся о подоконник. Нащупав твёрдую опору, мои пальцы сами собой стали выбивать воинственную дробь. Но, перехватив взгляд Кузнецова, я убрал руки от подоконника. Митя тут же благодарно кивнул:

— Вот спасибо. А то, благодаря своему папеньке, я с детства марши ненавижу. А, кстати, почему ты дал нам на разговор всего три минуты? — полюбопытствовал Митя, одновременно распечатывая бутылку. Я пожал плечами:

— А потом либо ты сам уйдёшь, либо я тебя выкину.

— Да ну? — усмехнулся Кузнецов и выдернул пробку сильными пальцами. — А что так воинственно, зайка?

— А я устал и мне завтра рано вставать... зайка.

— Ну раз так, то сядь и не отсвечивай, — посоветовал мне Кузнецов. — Не люблю, когда надо мной зависают.

Подумав, я не подчинился. Окинув взглядом мою боевую позу, Кузнецов прикинул — и налил себе в стакан не сто, а двести.

— Слушай, Митя, — попросил я, — ты давай уже говори что-нибудь, а то одна минута прошла.

В ответ Кузнецов преспокойно отхлебнул мой 'Glenkinchie', посмаковал его с видом знатока, с явным одобрением кивнул и прищурился на меня:

— Вообще-то, Исаев, я к тебе пришёл насчет Ирки.

— А вот 'насчёт Ирки' не надо, — ответил я.

— А почему 'не надо'?

— Да потому что мне 'насчёт вас с Иркой' в принципе не интересно.

— Ага, — Кузнецов снова отпил из стакана. — А скажи мне, Андрюха, я правильно понимаю, что мой любимый батюшка сказал тебе, что... как это? — а, вот: 'Ира — лучший друг моего Мити, и они любят друг друга'. Так дело было?

Я промолчал и пожал плечами. Кузнецов стрельнул в меня глазами и снова посмаковал виски.

— Митя...— окликнул своего 'гостя' я.

— Что, налить, Андрюша? — с явной издёвкой спросил тот.

— Нет. Просто хочу предупредить, что прошло уже две минуты, и моё терпение, мягко говоря, на исходе.

— Ну что ж, тогда...— и Кузнецов со стуком отставил свой стакан в сторону, — раз ты мне помочь не хочешь, то я сам начну этот разговор. Значит так. У меня с Ирой давно ничего нет, потому что я ей не нужен.

И вот тут я разозлился так, что у меня даже свело ногу. Перевернув стул, я оседлал его и впился глазами в Митю.

— А знаешь, что, Кузнецов? — сказал я. — А действительно, давай поговорим. Пофиг на три минуты. Скажи-ка мне, зайка, ты её любишь?

— Однозначно. Всегда. Безусловно. Люблю, — моментально ответил Митя, чем и сразил меня наповал. — А с чего бы мне не любить её? — раздумчиво переспросил Кузнецов. — Она умная, она порядочная, она очень красивая. — Митя сложил в замок руки и потёр большими пальцами кончик длинного носа. — К тому же она — мой друг. Друг настоящий и преданный: она никогда не предаст и никогда не обманет. С ней только одно нельзя делать: воспринимать её в своей жизни, как должное. Однажды я совершил эту ошибку... А знаешь, что помешало мне привязать её к себе?

— Слушай, Митя, а не пошёл бы ты...

— Ты, — сказал Митя. — Мне помешал ты. И, может быть, было бы лучше, если бы тебя, Исаев Андрей, вообще не было в её жизни.

Ещё не вдумываясь в смысл этих слов, я уже подобрался, ожидая, что Митя сейчас закончит прелюдию и попытается дать мне промеж глаз. Но Кузнецов потянулся к бутылке, долил себе ещё в стакан, однако пить не стал. Положив крепкие руки на столешницу, он стиснул левую в кулак, а пальцами правой угрюмо провёл по глади стакана, и поднял на меня зелёные тоскливые глаза.

— Лучше б ей никогда не встречаться с тобой, — тихо и медленно начал он. — Тогда ей бы не пришлось пытаться произвести на тебя впечатление. Не пришлось бы с ума потом сходить из-за того, что у неё этого не получилось. Не пришлось бы плакать у меня на плече. Не было бы потом ни её разбитого сердца, ни её разрушенных надежд. И ей не пришлось бы после того, что ты с ней недавно сделал, ощутить себя полным ничтожеством. Она — девочка правильная, Андрей, просто однажды влюбилась не в того парня... Но самое ужасное заключается в том, что она всё ещё любит этого парня. Она любит тебя. И любит до самозабвения.