Я умею прощать

— Конечно, мне! — вздорно парировала в ответ женщина. — При иных финансовых возможностях вашей семьи, удочерение девочки было бы невозможно.

— Вы забываете о том, что я отец девочки.

— Не забываю! Но по закону...

— Я прошу вас не повышать голос при детях, — перебила я. — Надя еще только начинает привыкать к новому дому и новым людям, поэтому любой резкий звук ее нервирует. Да и для Алисы появление сестренки тоже стресс.

Женщина досадливо поджала губы и, кажется, даже посерела под цвет костюма.

— Ваши претензии и трактовки законов мы можем обсудить в кабинете чуть позже, — добавил Матвей.

Представительница службы опеки нервно дернула плечами и подошла к детской кроватке, пристально посмотрев на Надю. Девочка не спала, отрешенно уставившись в одну точку.

Глаза женщины снова сузились. Что-то недоброе промелькнувшее в ее взгляде, заставило меня снова насторожиться. А уже через долю секунды она потянулась к кроватке, чтобы взять Надю на руки.

— Оставьте ребенка в покое, — попытался помешать ей Матвей. Безуспешно.

Она оставила его требование без ответа и словно тряпичную куклу подняла девочку. Даже встряхнула ее для верности.

— Что вы себе позволяете? — ринулась я к ней.

— То, что позволяет мне закон! — ядовито прошипела она, не поворачивая головы и перехватив Надю под руками, посмотрела ей в глаза. Нахмурилась, сжав губы в тонкую линию. — Да я вас засужу! — вдруг вскричала она. — Вы... Вы! Да вы...

— И что же мы? — многозначительно изогнув бровь, прервал ее Матвей.

— Вы накачали ребенка наркотиками! Ребенок в коматозном состоянии!

Абсурднее обвинения я в своей жизни еще не слышала — даже от матери и Верки. На такую глупость и ответить было нечего. Хотя надо. Но женщина, воспользовавшись нашим замешательством, почти кинула Надю обратно в кроватку и, молниеносно достав из кармана телефон, начала куда-то названивать. Не куда-то, а своему начальству! Потом в милицию и скорую.

* * *

Все, что творилось потом, походило даже не на ночной кошмар, а попросту на бессвязный бред воспаленного сознания. Мельтешащие вокруг люди. Стремительно сливающиеся в неоднородное грязевое месиво следы ботинок на паркете. Распахнутая настежь входная дверь. Нестерпимый гул голосов. Тяжелый удушливый запах дешевых духов и застарелого пота. Еще больше грязи на полу. Детский плач. Сквозняк по ногам и малодушное, жалкое желание упасть на колени, накрыть голову руками и ничего не слышать, ничего не видеть, не отвечать ни на какие вопросы, которые мне непременно скоро начнут задавать.

Непозволительная слабость, о которой мечтаешь, но в то же время боишься до звона в ушах. И продолжаешь стоять на ватных ногах, прислонившись спиной к закрытой двери детской, и твердо знаешь, что не отойдешь от нее ни на шаг, чего бы не потребовали от тебя эти люди... Из последних сил борешься с навалившейся усталостью. Ждешь.

А потом вдруг все закончилось. Хлопнула входная дверь и в тот же миг в квартире воцарилась оглушающая тишина. Молчала я. Молчал Матвей. Смотрел на меня пристально, с опаской. Будто читал меня насквозь. Понимал и боялся моей реакции на произошедшее. А ее не было. Ее попросту не могло быть. Ибо несмотря на то, что я находилась в самом эпицентре пролетевшего по нашему дому тайфуна, даже не пыталась вникнуть во что-то.

Я медленно отстранилась от двери, осторожно надавила на ручку и заглянула в образовавшуюся щель. Алиса сидела за письменным столом и, склонив голову на бок, рисовала. В точности, как перед приходом в наш дом толпы незваных гостей. Услышала. Обернулась.

— Мам?

Язык почему-то отказывался повиноваться.

— Да, Лисён, это я, — шепотом.

— Все ушли?

— Ушли, — кивнула и снова скрылась за дверью, чтобы ненароком не выдать дочери свое состояние.

Двинулась по коридору к кухне. Под ногами противно хрустела подсохшая грязь, пронзительно громко скрипнула половица.

— Душно, — пробормотала я с трудом. Лишь бы прервать тягостное молчание. Но ответа не последовало.

Затылком чувствуя напряженный взгляд Матвея, подошла к окну. С хмурого, низко нависшего над городом неба срывался дождь вперемешку со снегом, вдоль безлюдного бульвара угрюмо чернели голые стволы деревьев. Приоткрыла форточку, впустив в дом осенний воздух. Промозглый, стылый, со стойким запахом бензина и прелой листвы. Зябко поежилась.

— Странно, я думала, уже поздний вечер. А нет — день, — усмехнулась.

Из коридора послышались неторопливо приближающиеся шаги. Осторожные, будто крадущиеся. Я опустила взгляд на наручные часы. Половина третьего.

— С этими соцработниками у нас весь режим сбился, — невнятно пробормотала. — Ну, каким местом эти люди думают?

— Долго мы от них избавиться не могли, — остановившись за моей спиной, тихо прошептал Матвей. Будто бы и не ко мне вовсе обращался, а сам к себе.

— Кто помог? Отец какой-то шишке высокопоставленной позвонил?

Матвей ответил не сразу. Выдержал паузу. А когда, наконец, заговорил, то в его голосе явственно звучали нотки недовольства.

— Да нет, — тяжело вздохнул. — Сами справились. Благо, врач скорой помощи толковый попался. Вправил этим чинушам из соцзащиты мозги. Утихомирил истеричку. Ту, что шум подняла и всю эту толпу вызвала к нам. Втолковал ей, что ребенок переживает естественный для данной ситуации постстрессовый синдром. Отсюда апатия, повышенная сонливость, общее снижение эмоциональной, психической активности, проблемы с моторикой и прочая белиберда.

— Так и сказал? — невесело усмехнулась я. — Белиберда?

— Почти, — положил мне руки на плечи. Успокаивающе. — Мужик хоть и вменяемый оказался, все равно нормальным человеческим языком мало что мог объяснить. Латынь ему ближе, чем русский. Заглянул в карту, понимающе покивал, языком поцокал и вывалил на нас какой-то непонятный набор слов. Из которого я и понял-то только, что Надя перенесла сильнейшее эмоциональное потрясение со сверхмощным воздействием на психику, что и привело к постстрессовому синдрому, в частности гипотимии.

— Ого. Какие слова ты теперь знаешь.

— Да уж. А вообще он очень хотел с тобой пообщаться наедине, но едва взглянул на тебя, тут же передумал. Сказал, что позвонит чуть позже.

— Врач скорой помощи? — недоуменно переспросила. — Зачем? — Попыталась воскресить в памяти, как выглядел этот человек. Безуспешно. Я категорически не могла вычленить кого-то конкретного из всей этой толпы раздражающе шумных людей.

— Ну как зачем? Видимо, помочь хочет. Он, правда, нормальный мужик. Не волнуйся.

Обернулась. Насмешливо и, наверное, даже немного снисходительно взглянула на Матвея.

— Поверь, какие-то незнакомые врачи меня в данный момент волнуют в самую последнюю очередь. Ладно. Пойду посмотрю, как там девочка. И будем обедать.

* * *

Девочка спала. Не знаю, был ли этот сон естественным. Вряд ли, конечно. Скорее всего, его вызвали какие-то успокоительные препараты. Но уточнять у Матвея, вкалывал ли тот "толковый врач" что-нибудь Наде, я не стала.

Вместо этого, вдруг поддавшись мимолетному порыву, взяла с тумбочки телефон, вышла из комнаты и набрала номер Крепской. Само собой, не ради того, чтобы поделиться с ней происходящим кошмаром, а в стремлении хоть на мгновение окунуться во что-то совсем иное. Вырваться...

— Наконец-то! — вместо приветствия выпалила в трубку Крепская.

— Да уж, — усмехнулась, заходя в кухню. Матвея там уже не оказалось. — Как дела?

— Сносно. Коловертов без особых раздумий еще раз проредил "Модный павильон". Да не велика потеря. Ты когда выходишь?

— Дня через три, надеюсь. Разгребусь и выйду.

— Ну ты и выкинула фортель, — вдруг понимающе хмыкнула в трубку Крепская.

— Ты уже в курсе? — И почему я не слишком-то и удивилась? Лишь досадливо скривила губы и, зажав трубку между ухом и плечом, открыла холодильник.

— Честно? Сначала ушам своим не поверила. Думала, просто сплетни какие-то идиотские. А потом...

— И кто источник? — спросила зачем-то. Поставила на плиту кастрюлю с холодным супом и, не зажигая конфорку, отошла. Скользнула взглядом по раскрытой настежь дверце холодильника. В голове промелькнуло, что ее надо бы закрыть, но вместо этого я выдвинула из-под стола табуретку. Села.

— Хахаль твоей матери, кто ж еще?

Действительно...

— Ясно, — безрадостно усмехнулась. — И об этом, значит, судачат в кулуарах. Быстро.

— А ты могла бы меня и предупредить все-таки. Чтобы я тут себя полной идиоткой не чувствовала.

— Могла бы... — с тяжелым вздохом, тихо пробормотала я в трубку. — Да как-то...

— Как-то? — прервала мой жалкий лепет Крепская. — Да про тебя саму теперь статьи для нашего журнала писать можно.

— Звучит не слишком обнадеживающе.

— А ты как хотела? Думала, столь благородные дела могут остаться безнаказанными?

— Особого благородства я пока что-то не ощущаю.

— Ну это ты зря! Взять сироту из детдома — это почти подвиг. По нашим-то временам.

По кухне разнеслась раздражающе звонкая трель — сигнал, напоминающий, что дверца холодильника по-прежнему открыта. И игнорировать его категорически не удавалось.

— Куда за орденом явиться? — поднявшись с табуретки, ухмыльнулась я.

— Хватит с тебя медали. Шоколадной. Вот напишешь статью, как оно растить приемыша... А еще лучше серию. Тогда подумаем об ордене славы для тебя.

— Вот ты загнула, — фыркнула, машинально захлопнув холодильник. — Серию статей... Писать-то особо не о чем. Только если на "трехэтажном".

— Нет, на "трехэтажном" цензура не пропустит.

— Это радует. — Зажгла газ под кастрюлей и двинулась прочь из кухни.

— Не тому ты, Кира, радуешься, — как-то уж слишком разочарованно буркнула в трубку Крепская. Это настораживало и вызывало желание побыстрее закончить разговор.

— Ладно, — вновь оказавшись в спальне, прошептала я в трубку. — Жди меня. Послезавтра няня вернется в строй. Я с ней денек — другой побуду на всякий случай. И выйду.

Ища подтверждения реальности таких весьма радужных прогнозов, я снова пристально посмотрела на мирно спящую в кроватке Надю. Вздохнула. Что крылось за этим внешним спокойствием?

— Черт, — вырвал меня из раздумий слегка раздраженный голос Крепской в трубке. — Опять какой-то бедлам в коридоре творится. Не иначе, как твоя Верка очередную истерику закатила. У нее совсем крыша, кажется, поехала. Пойду поправлять. А тебя жду через три дня.

Мне действительно стало легче после того краткого разговора. Наверное, это вполне естественная реакция. Несмотря на то, что дела в редакции тоже не сулили вселенской гармонии, по крайней мере, доказывали, что моя жизнь не ограничивается детьми, социальными службами, врачами и, да, Матвеем. В тот момент я отчетливо поняла, что действительно должна выйти через те отмеренные три дня на работу. Во что бы то ни стало.

Вернув телефон на тумбочку, я осторожно, стараясь не шуметь, выскользнула за дверь спальни и, преодолев теперь уже на цыпочках три метра по коридору, заглянула в комнату к Алисе. Там-то как раз царила идиллия. С рисованием было покончено, и теперь Матвей с Алисой, полулежа на кровати, вполголоса читали книжку. Точнее читал Матвей, а Алиса дремала, доверчиво прильнув к нему.

— Хорошо тут у вас, — присаживаясь на угол кровати, вздохнула я. Улыбнулась.

— А там? — прервав чтение, спросил Матвей.

— И там тоже не плохо. Тихо. Надя спит. — Я снова опустила взгляд на часы. — А ночью даст нам всем прикурить.

— Зря няню отпустили?

— Нет, не зря, — категорично покачала головой я. — Сперва мы должны сами найти с девочкой общий язык. А потом уже потихоньку-полегоньку...

— Интересные у тебя представления о "потихоньку-полегоньку"... — саркастически усмехнулся Матвей. — Не ты ли только что обещалась по телефону выйти на работу через три дня?

— Я, — равнодушно пожала плечами. — Насколько я знаю, тебе уже завтра не терпится вернуться к делам фирмы?

— Кир, это разные вещи.

— Конечно, разные. Ты — отец девочки, а я... А я пока даже не мачеха. Только если на бумаге. И ты, щедро выкроив пару дней между деловыми встречами, вдруг решил, что исполнил свой долг, а дальше Кира уйдет с работы и посвятит всю себя воспитанию...

— Кир, не передергивай, — гневным шепотом перебил меня Матвей, метнув тревожный взгляд на спящую Алису. — Ты отлично знаешь, что сейчас творится с мировой экономикой, и что я просто не могу все бросить и засесть дома.

— А я могу?

— Ладно, — устало поморщился Матвей. — Делай, как знаешь.

— Пойми, я вовсе не пытаюсь увильнуть от того, что уже взяла на себя. Но уверяю тебя, никому не станет лучше оттого, что я доведу себя до нервного срыва.

Матвей вздохнул. Тяжело и нервозно. Осторожно высвободил руку из-под Алисы и, отложив книгу на тумбочку, встал.

— Делай, как знаешь.

— Делаю.

Следующие три дня лишь добавили мне уверенности, что мое решение единственно верное в сложившейся ситуации. Тем более, что и Надя вдруг начала постепенно выходить из апатичного состояния. Методом многочисленных проб и ошибок в отсутствии Матвея нам с Еленой Валерьевной удалось найти чудодейственное "терапевтическое средство" — кастрюли и крышки. Кто бы мог подумать? Не я уж точно! Но гремящая разнокалиберная посуда вдруг стала для нас спасением.

Я глазам своим не поверила, когда Надя, прежде не проявлявшая вопреки всем нашим стараниям никакого интереса ни к одной даже самой дорогостоящей игрушке в доме, вдруг начала внимательно следить за нашими с Еленой Валерьевной манипуляциями с расставленными на полу детской кастрюлями. А потом, покорно последовав нашему примеру, осторожно — будто даже испуганно — сжала в обеих руках ярко желтую крышку и, словно молчаливо прося разрешения и очень боясь получить отказ, взглянула на меня.

— Ну же, смелей, — боясь вспугнуть удачу, кивнула я. — Ищи, к какой кастрюле она подходит.

Мы замерли в ожидании. Я, Елена Валерьевна и даже Алиса. Все мы напряженно следили за происходящим. Надя прижала крышку к груди, медленно обвела взглядом расставленные на полу разнокалиберные кастрюли и, наконец, нерешительно опустила свой "трофей" на дно одной из них. Снова посмотрела на меня...

— Нет, Надюш, эта кастрюля слишком большая. Ищи другую, — дрожащей рукой погладив девочку по голове, тихо пролепетала я. Попыталась ободряюще улыбнуться. Кажется, получилось. По крайней мере, Надя послушно потянулась за крышкой, чтобы продолжить поиски подходящей к ней тары.

И, несмотря на то, что девочка упорно обходила вниманием ту самую желтую кастрюльку, выбирая абсолютно не те варианты, да и металлический грохот вскоре стал вызывать головную боль, это не имело никакого значения. Лед однозначно тронулся... О большем я пока могла лишь мечтать.

ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА

В душе — словно марш похоронный...

Декабрь, а дождь моросит.

Как черная тряпка, ворона,

На мокрой осине висит.

Я траурность песней нарушу,

Возьму свое сердце в тиски.