Тень от трона укоротилась не менее, чем на пядь, прежде чем покрытому холодным потом дворецкому удалось выбраться из зала. День обещал выдаться жарким, но Суддара колотил озноб. Только сейчас он понял, как ему важно не болтаться где-то по далеким чужим землям, а сидеть дома, в центре сплетенной им паутины. Впрочем... может, не все так плохо, мелькнула у него в голове мысль. Говорящие статуэтки — вот выход! Жаль только, большую статую, умеющую говорить со всеми, с собой не взять. Можно, конечно, посадить рядом доверенного человека, который станет слушать его и передавать указания другим. Но ведь статуэток так мало, да еще и Тарона столько забрала... Значит, нужно срочно перераспределить их. Но откуда, откуда взять доверенного человека, который не воспользуется случаем и не предаст?
Суддар ах-Хотан, дворецкий, командир городской стражи и главный шпион Великого Скотовода, закусил губу и ринулся в свои покои. Он знал, что у него меньше суток. Если с завтрашним восходом солнца он останется во дворце, его точно четвертуют. Если Барадаил обещал казнить, он никогда не бросал слов на ветер.
Прошло уже больше тридцати дней в тренировочном лагере, и Вишка с Кочергой давно оставили надежду бежать. Я не виню их — ограда высока, стража неусыпна, а дважды в день хотя и не слишком сытно, но кормят. Да и муштра с рассвета до заката не располагает к ночной деятельности. Однако я знаю, что здесь не задержусь. Понимает это и десятник: с самого начала он смотрит на меня зверем, не упуская случая ткнуть кулаком в ребра за мнимые огрехи. Кажется, он так и не поверил моей истории о пропавшей памяти, и в результате я единственный, кто целую осьмицу здесь ходил в рабском ошейнике. Наверное, можно выдумать что-то — товарищи помогли бы — но мне не хочется. Я держусь особняком, и кроме Вишки с Кочергой, других приятелей у меня нет. Да и те дружелюбны скорее по старой памяти: им уже пару раз доставалось от десятника за знакомство со мной.
Нас обучают владеть копьем и багром — стаскивать с лошади конных. Конники с батогами вместо сабель стараются побольнее попасть по нашим головам, мы — посильнее ткнуть их копьями без наконечников и побыстрее стащить крючьями на землю. Верховые — из родовитых семей, они, в отличие от меня, здесь добровольно. Нищие вторые и третьи сынки, которым вотчина не светит, они надеются хоть немного нажиться на войне. Безусые мальчишки, многим по тринадцать-четырнадцать лет, они кичатся перед нами, смердами и холопами, своим происхождением, но напрасно. И их, и наша участь — передний край, мясной щит, принимающий на себя первый, самый страшный натиск врага. Десятник рычит что-то про упоение боем, про награды, которые ждут героев. Я его не слушаю, как не слушаю толстого монаха, что трижды в день заставляет молиться Пророку, нараспев читая по памяти священные вирши. Оставшиеся два раза на молитву ставит десятник. Он неграмотен и виршей не знает, но невежество искупается истовостью.
Мне, в отличие от товарищей по несчастью, учеба дается легко. Снова появляется ощущение, что я когда-то умел владеть оружием. Руки сами выполняют нужные движения, четко и бездумно. Голова свободна, но думать особенно не о чем, и я просто смотрю по сторонам на сценки из лагерной жизни. Они не отличаются разнообразием — муштра и приемы, кого-то порют за неумение или непослушание, кого-то гоняют бегом с заплечным мешком, набитым камнями... Лагерь большой, в последние дни он разросся далеко за пределы тына. Люди идут и идут, по большей части — пахари и ремесленники, с голодным блеском в глазах, многие — с сединой в бороде. Воинская дисциплина дается им с трудом. Впрочем, десятники особенно не стараются — зачем? Наша задача — отвлечь на себя врага и умереть по возможности медленно, дав возможность боярским дружинам и наемникам выполнить необходимые маневры. Это еще один проблеск непонятно откуда берущейся памяти.
Тычок в спину не выводит меня из равновесия, как, наверное, надеется десятник. Я подавляю в себе острое желание развернуться и как следует заехать ему палкой по башке. Глупо. Драться со всеми вояками лагеря я не собираюсь, а ведь именно так и случится, если...
— Что встал, словно тетеря на току? — рявкает десятник. — Шевелись, червяк навозный!
Сейчас наша группа отрабатывает парирование встречного удара с уклонением и последующей атакой. Внезапно мне становится смешно. Я разворачиваюсь лицом к десятнику и направляю на него "копье". Тот непонимающе смотрит на меня, потом его ряха багровеет.
— Бунтовать? — почти шепотом спрашивает он. — Бунтовать?..
Его абордажная сабля скрежещет по металлическому устью ножен. Опасное оружие, если владеть им как следует... и регулярно обихаживать. Однако десятник не умеет и не обихаживает — сам не так давно из мужиков, попал в командиры лишь по причине нехватки настоящих солдат. Откуда у него эта покрытая древней ржавчиной тяжелая дура, хотел бы я знать? От дедушки-пирата?
Не дожидаясь, пока десятник как следует занесет свою железяку над головой, я несильно тыкаю его палкой поддых. Хватая ртом воздух, он сгибается пополам, роняет саблю и семенит прочь. Остальные в моей группе опускают оружие и с удивлением смотрят на меня, на всякий случай отодвигаясь подальше. Я бросаю палку на землю и, не шевелясь, стою, жду.
Ждать приходится недолго. Вскоре отдышавшийся десятник приползает обратно в компании полусотника и двух товарищей. У всех — многохвостые плети. Похоже, меня собираются воспитывать. Мой десятник — я сообразил, что так и не запомнил его имя — тычет в мою сторону пальцем и что-то взахлеб рассказывает сотнику на ухо. Слова "бунт" и "подсыл", впрочем, вполне отчетливы, повторяясь через фразу.
Один из пришедших без долгих разговоров подходит ко мне и с размаху бьет кулаком в зубы. Я немного уклоняюсь и подталкиваю его руку. Воспитатель летит кувырком, а за саблю хватается теперь уже полусотник. Впрочем, в его взгляде читается заметное удивление. Еще бы — неизвестный мужик, умеющий драться по-тролличьи...
И тут я осознаю, что расспросов избежать не удастся. Очень подробных расспросов и очень неприятных — поскольку объяснить ничего толком я не смогу. Я и сам не понимаю, откуда умею сражаться, знаю лишь, что амнезия начинает серьезно меня раздражать.
Ограда от меня саженях в двадцати. Я резко срываюсь с места и мчусь к ближайшей лестнице на хлипкую галерею, идущую по периметру всей изгороди. Лишь шагов через двадцать полусотник — или кто еще, я уже не вижу — соображает, что неплохо бы поднять тревогу. За спиной громко и неразборчиво кричат, часовой у лестницы оборачивается в мою сторону, изготавливая угрожающего вида бердыш. Это уже не крестьянин — гридень в кольчуге, и со своим оружием обращаться он явно умеет. Толку, правда, немного: попытавшись ударить меня тупым концом древка, он шлепается на спину не хуже десятника. Падает он не как мешок с зерном, а умеючи, с перекатом, и тут же снова подхватывается на ноги. Но я уже на середине лестницы. Пару секунд спустя я стою на галерее. Такой прыти от меня не ожидает не только часовой внизу: верхний караульный, разинув рот, в упор пялится на меня, явно не понимая, кто я такой и что ему делать. Я избавляю его от раздумий, удачно попав кулаком по уху. Присев, парень сосредотачивается на боли и не даже не замечает, как я мимоходом выдергиваю у него из ножен длинный кинжал. Поскольку в лесах кинжал мне нужнее, чем ему, а заботится об оружии недотепа не больше, чем мой — теперь уже бывший — командир, угрызений совести я не испытываю.
Пространство возле стены вычищено, но уже шагах в двадцати начинается густой подлесок. Земля в ту сторону заметно уходит под уклон, ветерок ощутимо тянет болотом. Вот и славно — меньше найдется охотников валяться в грязи. Я спрыгиваю с двухсаженной высоты, качусь кубарем, ощущая спиной все скрытые в почве корни, и зайцем сигаю в заросли, пока кто-нибудь поумнее не догадался проверить пристрелку своего лука.
Вот и все. Позади запоздало трубит рог. Прислонившись к дереву, я пытаюсь отдышаться, попутно недоумевая, какого лешего меня дернуло бежать. Чувство, тянувшее меня на юг, исчезло, хотя и не до конца. Оно осталось где-то в глубине, мягко напоминая о своем существовании, но не понукая.
Что-то, что я не предотвратил, уже случилось. Теперь цель сама движется ко мне.
Тилос двигался неторопливо — берег коней, объяснив, что заменить их негде. Степь словно вымерла: ни одного каравана навстречу, ни одной отары у горизонта. Только редкие водопои в дне пути друг от друга хранили следы какой-то жизни: отпечатки копыт, высохший навоз, обрывки тряпок. Солнце палило сквозь мутную пелену в небе, ветер с юга нес мелкую песчаную пыль. Она покрывала все вокруг — редкие пальмы, постепенно сменяющиеся дубами и ферестами, траву, даже поверхность воды, забивалась в рот и в нос, усиливая ощущение жажды.
Однажды налетели ахмузы. Человек восемь или десять разбойников, судя по головным платкам, бериуты, вылетели из-за ближайшего холма, размахивая саблями и улюлюкая. Тилос знаком приказал Элизе остановиться и, не говоря ни слова, пристроил своего коня рядом. Он не шевелился до того, как в их сторону полетели арканы. Только тогда, молниеносным движением разрубив веревки прямо в воздухе, он поднял руку.
— Эй, Тасай, ты что, не узнал меня? — насмешливо крикнул он на общем. — Или забыл, что я сказал в прошлый раз?
Предводитель ахмузов резко натянул поводья, вздыбив коня, и пристально всмотрелся в путников. Потом, плюнув на землю, вбросил саблю в ножны и медленно подъехал поближе. Озадаченные таким поведением, его компаньоны сгрудились у него за спиной.
— Сумар приволок тебя на мой путь! — зло сказал предводитель. — Зачем ты испортил два хороших аркана? Ты знаешь, сколько сейчас стоит такая веревка из конского волоса? Тарсаки совсем обнаглели, дерут три шкуры!..
— С тебя, что ли? — все так же насмешливо поинтересовался Тилос. — Да ты хоть раз в жизни что-то честно купил? Продавал — да, а вот насчет покупок сильно сомневаюсь.
— Зачем ты меня позоришь перед людьми, э! — огорчился Тасай. — Чтобы я что-то продавал? Я не из тех жирных торговцев, что возят свои товары, нанимая для охраны других.
— А рабы? — усмешка внезапно ушла из голоса Тилоса. Теперь в нем звучали нехорошие нотки. Ахмуз невольно осадил коня. — Я предупреждал тебя: грабь сколько хочешь, это не мое дело, но если продашь еще хоть одного человека — пеняй на себя. Забыл? А ну стой на месте и отвечай! Ты знаешь, что не сбежишь!
— Я не продал ни одного человека, клянусь гневом Тинурила! — быстро проговорил ахмуз. — Я всегда помню твои слова! Честно...
— Ладно, — Тилос как-то обмяк. — Верю. Но нас ты хотел захватить в рабство.
— Нет, ох, нет! — замахал руками разбойник. — Я только проверил бы ваши переметные сумы. Лишний груз мешает думать о жизни, а потому я бы забрал его, но не весь. Я даже оставил бы вам достаточно денег, чтобы покупать корм коням и воду! Клянусь тебе, Пасах...
— Исчезни с глаз моих! — приказал Тилос. — У меня нет на тебя времени. И еще раз говорю: сегодня я не в настроении убивать. Но в другой день — берегись!
— Да, Пасах! — поспешно закивал ахмуз. — Я всегда помню твои слова!
Он развернул коня, и разбойники исчезли так же внезапно, как и появились.
— Пасах? — Элиза с удивлением посмотрела на Тилоса. — Почему он называет тебя Пасахом? И почему он так испугался? Вы знакомы?
— Как только меня ни называют и с кем только я ни знаком... — пробурчал Тилос, трогаясь с места. — Однажды он наскочил на караван примерно с тридцатью своими людьми. К его несчастью, там оказался я. Пришлось уложить половину, прежде чем он начал меня уважать и решил, что пора поискать счастья в другом месте. Потом он еще пару раз натыкался на меня. Однако плохо идут дела у парня...
Элиза тихонько хихикнула.
— И хорошо! — убежденно заявила она. — Всех ахмузов надо на кол пересажать!
— Надо-то надо, да вот только мало их стало. Значит, поживиться нечем. Плохой признак.
Тилос опять замолчал, и до вечера больше не откликался.
До границ Тапара они добрались через два дня после пожара в столице. По мере приближения к родным местам сердце девушки екало все чаще. Через три недели пути дубы и осины совсем вытеснили пальмы, начали попадаться вязы и даже кое-где березы. Деревья все еще росли небольшими группами среди пестрого разнотравья, цветущему по весеннему времени, но рощицы увеличивались в размерах, грозя со временем слиться в один сплошной лес. Вскоре путешественники наткнулись на первую землепашскую деревушку, скрывающуюся в укромной ложбине, заслоненной от дороги густым колючим кустарником. Элиза не заметила бы ее, если бы не Тилос.
Ближе к вечеру остановились на захиревшем постоялом дворе на окраине небольшого, огородов на двадцать, села. Хмурый хозяин после долгой возни на кухне сам вынес какую-то неопределенного цвета похлебку и несколько лепешек. В ответ на недоуменный взгляд Тилоса он только развел руками.
— Нет больше, — хрипло сказал он, почесываясь. — Ни за какие деньги. Сами пояса подтягиваем. Неурожай, будь он неладен. Дичь вот поблизости всю выбили, частью распугали. Караванов, опять же, с зимы почти нет — разбойнички пошаливают, и свои, и чужие. Вишь, работники все разбежались, хоть закрывайся. Сами-то откуль едете? Вроде на лицо наши, а одеты по-южному...
— С юга мы, папаша, — Тилос пододвинул Элизе миску с похлебкой. — Кушай, доча. Купец я, да только прогорел. Частью злые люди пограбили, частью проторговался, частью стража в Граше раздела. Не чаял уж с дочуркой до дома добраться, да Пророк миловал. Слава Солнышку, отцу родному, теперь, почитай, уже дома...
— А хорошие коняки-то, тарсачьи, — поскреб в затылке хозяин. — Таких золотых за три каждого продать можно. Ну ладно, комнаты ваши наверху, любую выбирайте. Спускайтесь тут к вечеру в залу-то, народ подтянется, поболтаете. Новостей нынче не так много, да и те одна другой хуже. Вот за пиво не обессудьте, пиво из всякой гадости варим, зерна лишнего давно уж нет.
— Спасибо, добрый человек, — отказался Тилос. — Думаю, спать мы сейчас завалимся. Завтра чуть свет дальше двинемся, жена, небось, заждалась уже. Да, и ты уж поставь кого за животиной-то приглядеть, не то сведут. А я не обижу.
— Поставить... — пожевал губами хозяин. — Ладно, сделаем. Есть у меня постреленок на примете. Только давай-ка тогда сразу расплатимся, чтобы с утра в потемках не шариться. Думаю, серебряная куна — в самый раз.
На лице Тилоса отобразилось изумление.
— Да ты с печи упал, любезный! — холодно сказал он. — Всемеро против обычного дерешь.
— Так времена такие! — развел руками хозяин. — Мой двор, почитай, единственный в округе, остальные позакрывались уже. И я закроюсь, если хоть что-то не заработаю. В сытый год за постой красная цена в медяк-полтора, а нынче совсем другая песня. Не обессудь, купец, да только меньше никак нельзя.
Несколько секунд Тилос молча смотрел на него, потом махнул рукой.
— Пророк тебе судья! — зло сказал он. — Был бы я один — плюнул бы да ушел, хоть в лесу заночевал бы. Твое счастье, что дочка со мной. Держи!
