| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.
‒ Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали путём проб и ошибок структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти ‒ более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры ‒ "порядок бьёт класс"? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.
‒ Двадцать лет, ‒ протянул я задумчиво. ‒ До тридцать седьмого, значит.
‒ Примерно да, ‒ кивнул Вадим. ‒ Соответствует.
‒ Это надо осмыслить... Внешне выглядит логично. Но, ‒ встрепенулся я, увидев слабое место, ‒ разве это "принятие" населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет неискренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.
‒ Приятно видеть, что у нас ещё есть мыслящая молодёжь, ‒ отвесил мне Вадим комплимент. ‒ Есть такое дело... Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить хоть как-то максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы напоказ следуют доведённым и принятым нормам поведения, это уже большой плюс, они постепенно действительно становятся нормой, ‒ опять надавив голосом, выделил он суть. ‒ А часть граждан, причём, заметь, значительная часть, начинает в них уже искренне верить и активно распространять вокруг себя. Ещё одно-два поколения ‒ и всё, в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Ещё чуть-чуть, ещё немного... ‒ На стол легло блюдо с салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. ‒ У всех налито?
‒ У нас ‒ нет! ‒ с надеждой в голосе пискнула Тома.
‒ А с тобой я завтра поговорю, ‒ пообещала мама и недовольно посмотрела на меня.
Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело всё сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.
"Пока все пьют, ‒ мелькнула мысль, ‒ надо дойти до двери ‒ и на улицу, на холодок".
‒ За Тому, ‒ веско произнёс дядя Вадим. ‒ Красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!
Стопки взлетели ко ртам. Я, покачнувшись, осторожно выполз из-за стола и сделал несколько нетвёрдых шагов к двери.
‒ Андрей! ‒ раздалось сзади.
Я, держась за косяк, оглянулся. Дядя Вадим поставил пустой стопарик и, глядя на меня неожиданно трезвыми глазами, сказал:
‒ А где ты не прав с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.
‒ Я постараюсь. ‒ Скользнул глазами по Томе и вылетел за дверь.
Позорище... С бокала шампанского и двухсот граммов наливки... Проклятущий возраст!
С пылающими от позора щеками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух "Джавахарлал Неру" и, огорчённый результатом, задремал.
Понедельник 9 мая, утро
Ленинградская область, станция Сиверская
‒ Подожди, я сейчас, ‒ сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.
Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Лёгкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдётся. Там в магазине кефирчика куплю...
Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток "Ячменного колоса". Меня явственно передёрнуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.
Из приотворенной двери на веранду донеслись грохот падающей табуретки, звон стекла и возмущённый вскрик бабки:
‒ Варька, зараза! Поставь стакан! ‒ Затем раздался сочный шлепок полотенцем.
Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо очумело пронеслась активистка.
Я, не выдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву:
‒ На цепь... Немедленно... Куда хозяин смотрит...
‒ Зар-раза!.. ‒ Бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника. ‒ С утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, непонятно.
Вышла Яська. Потянулась и, подтолкнув плечом, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел ‒ свежая, глазки чистенькие, бодрая.
‒ Сейчас Тома соберётся ‒ и пойдём проводим, ‒ сказала она.
Из дома тем временем стал опять доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись, ‒ похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся на нагретую стенку и стал терпеливо ловить солнечное тепло.
Минут через пять дверь с грохотом распахнулась, и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проёме. Я встал и от неожиданности икнул.
‒ Ой...
Тома горделиво подбоченилась.
Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:
‒ Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но... немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.
Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.
Я повернулся, прощаясь, к деду:
‒ Ну... Спасибо за всё, что ли... До свидания.
‒ Давай, малец, ‒ махнул он свободной рукой. ‒ До дому?
‒ Не-а. ‒ Я поглядел на солнце. ‒ На Невский.
‒ Хорошо... ‒ Дед понятливо кивнул и, чуть помолчав, добавил: ‒ Заезжай.
Тот же день, день
Ленинград, Невский проспект
Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. Кто-то, служащий ещё и сейчас, ‒ в парадной офицерской, цвета крымской штормовой волны, с жёлтым ремнём и золотистой бляхой. Иногда мелькает чёрная с кортиком у левого бедра. А кто-то ‒ ещё в той, бережно хранимой в глубине темных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.
И медали, медали, медали... рядами, как золотистая чешуя, у некоторых аж по пояс. Не звон, нет, не лёгкий звон, а солидный шорох медалей уверенно ложится поверх праздничного шумка, как доверительный разговор вполголоса.
А справа ‒ ордена, почти у всех, у многих ‒ не в один ряд. Изредка мелькают, сразу притягивая взгляд, золотые искорки "Героев". Не много, но есть, живы.
Я стою на мосту у Дома книги, невольно вытянувшись по стойке "смирно", и смотрю на крепких ещё стариков и старух.
Да какие старики! Не стары они ещё, походка свободная и уверенная. Не походка ‒ поступь. Поступь победителей.
Это потом этих мужиков согнёт предательство детей и внуков. Это потом они, потерянные и никому не нужные, будут доживать. Это потом их начнут стыдить за стойкость убеждений и призывать лобызаться с теми, кто стрелял им в спину.
А пока ‒ победители.
На Невском солнечно и тепло, но меня пробивает озноб. На плечи неподъёмно лёг пласт Истории. Эти не отступили. Пашка ‒ тоже. Воображение мотнуло перед глазами сочные листья капусты, мокрую глину торопливо отрытого окопчика и, между рычащими коробочками, фигурки в фельдграу на планке прицела.
Я в той жизни слишком долго отступал. Всё, дальше некуда.
Среда 11 мая 1977 года, день
Ленинград, Красноармейская улица
Минут за десять до окончания классного часа в дверь проскользнула завуч и, что-то нашептав на ухо Эриковне, повела её за собой.
‒ Никому не расходиться, ‒ встревоженно обернулась классная в дверях. ‒ Сейчас состоится комсомольское собрание класса. У нас серьёзное ЧП.
Класс возбуждённо загудел, перебирая версии. По всему выходило, что самым серьёзным происшествием последней недели был эпизод, когда Валдис и Сёма на переменке перед физкультурой забросили в девичью раздевалку Чижика из седьмого "А". Визг действительно стоял знатный, а потом полуодетая Кузя, торжествующе держа страдальца за крепко вывернутое ухо, выпнула его за дверь, но на серьёзное ЧП это никак не тянуло. Во-первых, это происходило уже не впервой, причём к негласному взаимному удовлетворению сторон, поэтому в визге из раздевалки преобладали скорее азартно-радостные нотки. А во-вторых, Валдис и Сёма очередной втык за это уже получили.
Некоторое время мы поупражнялись в остроумии, подбирая формулировку возможного взыскания за это происшествие по комсомольской линии. Сёма настаивал на выговоре "за таки недостаточные усилия по углублению и расширению" и просил в качестве особого наказания закрепить за ним Кузю в качестве наставницы. Разрумянившаяся Кузя была согласна взвалить на себя такую нагрузку, но сразу честно предупредила, что расширять и углублять под её руководством Сёма сможет хоть по три раза на дню, но исключительно на пару с Валдисом. Я слушал, изумлённо задирая брови. В прошлый раз такие коннотации в речах одноклассников проходили мимо меня, не встречая никакого узнавания и понимания.
Постепенно возбуждение пошло на убыль. Тут дверь наконец распахнулась, и в класс прошествовала административно-партийная верхушка. Первой с деловито-озабоченным видом вкатилась Тыблоко. За ней по-хозяйски уверенно зашёл невысокий сухонький мужичок в костюме, буквально лучащийся радостной энергией. Чувствовалось, что человек горит на работе. Затем в проёме возникла невнятная сутолока, было видно, что кто-то, размахивая руками, пытается безуспешно уступить кому-то дорогу. В итоге сдались оба, и в дверь, чуть ли не обнявшись, протиснулись Эриковна и Антон Веселов.
Тыблоко постучала указкой по столу, и на класс опустилась вязкая тишина.
‒ Товарищи комсомольцы, нам необходимо провести комсомольское собрание для обсуждения фактов, изложенных в поступившем в райком партии заявлении от члена нашей комсомольской организации. ‒ Она поджала губы, обвела класс серьёзным взглядом и добавила: ‒ Суть заявления будет изложена инструктором Ленинского райкома партии товарищем Горячевым Сергеем Ивановичем.
Мы за минуту выполнили формальности: приняли решение о проведении собрания и избрали в его председатели Алену. Затем слово предоставили инструктору райкома.
‒ Товарищи комсомольцы, ‒ начал он, ‒ по школе, оказывается, гуляет мерзкий стишок про Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева и героического руководителя коммунистов Чили товарища Луиса Корвалана. Печально, но об этом нам сообщил только один сознательный комсомолец, ‒ веско сказал он и с угрозой окинул учеников взглядом. ‒ Только один, и в этом тоже предстоит сегодня разобраться.
Сидящий в президиуме Веселов отчётливо позеленел, Эриковна ссутулилась сильнее обычного, а Тыблоко сжала губы в тонкую полоску и уставилась на инструктора.
Я напрягся, вспоминая, потом оглянулся, увидел довольного Лейтмана и всё понял.
Ах ты ж мразь! Решил так расчистить себе путь в девятый класс?!
Мысли понеслись галопом в поисках выхода. Надо выводить Пашку из-под удара, остальным ничего существенного не будет... А Пашка про Антона умрёт, но не скажет.
Решение пришло через три удара сердца. Да чем может быть опасен мне этот возбуждённый властью плешивый хорёк?! Я уже вне его юрисдикции. Как же приятно это ощущать! Я хищно улыбнулся и прикинул план глумления, затем наклонился к уху окаменевшего Паштета.
‒ Паш, ‒ шепнул чуть слышно, ‒ ты мне веришь?
Паштет посмотрел на меня расширенными зрачками и заторможенно кивнул.
‒ Сиди и молчи, спросят ‒ ничего не было, не задумывайся даже. И Томе с Иркой передай. ‒ Я оглянулся на встревоженных девчонок и быстро начеркал короткую записку.
‒ Итак, ‒ продолжал тем временем распинаться партайгеноссе, ‒ пусть тот комсомолец, который притащил эту гадость в школу, объяснится сейчас перед своими товарищами. А потом заслушаем тех, кто его не прервал, не схватил за руку и не сообщил об этом возмутительном происшествии куда надо. ‒ Последние два слова он произнёс слитно, возбуждённо тряся в воздухе листом бумаги, а потом бросил донос на стол перед собой.
Тыблоко тут же перекосилась вбок и принялась жадно вчитываться.
"Интересно, ‒ подумал я, готовясь встать, ‒ есть ли там про Тому и знает ли Тыблоко про её дядю?"
‒ Ну что, ‒ инструктор, не находя себе от возбуждения места, дёргано перемещался вдоль доски, ‒ нет смелых? Как антисоветчину рассказывать, так смелые, а как держать ответ ‒ в кусты?!
Тыблоко дочитала донос примерно до середины листа и, вздрогнув, посмотрела на Тому, а потом повернулась к Хорьку и замахала рукой, безуспешно пытаясь привлечь его внимание.
"Есть. Знает", ‒ понял я с удовлетворением и, сжав на прощанье Паштету предплечье, поднялся с места и направился к доске. Тыблоко с удивлением воззрилась на меня, а Антон поверх бледной зелени пошёл ярко-белыми пятнами.
Я вышел, выполнил чёткий разворот через левое плечо, неторопливо провёл взглядом по поражённым лицам товарищей и спокойно улыбнулся. Господи, хорошо-то как! Как хорошо не бояться!
‒ Ребята, ‒ начал я задушевно, ‒ и девчата! Недели три назад я пошёл в баню на Шкапина. Попарился так хорошенько, взял шайку, намылил, понимаешь, голову. И тут какая-то сволочь возмутительный анекдот рассказала. Пока мыло смыл ‒ нет уже никого вокруг. Поверите, ‒ я прижал ладонь к груди, ‒ ночь потом не спал, так на душе от возмущения всё кипело!
По лицам наиболее сообразительных поползли понимающие усмешки.
‒ Утром не удержался и поделился своим возмущением с комсомольцем Лейтманом.
Все дружно повернулись и оценивающе посмотрели на застывшего в изумлении Лейта. А я тем временем исподтишка показал кулак порывающемуся вскочить Паштету и скорчил ему зверскую рожу.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
