Эсташ Доже и его дьявол

— Умеет быть им, когда хочет, — уточнил король. — Ну, раз он пожелал, чтобы мы остались одни, думаю, скоро мы узнаем, что ему надо. Готов поспорить, опять начнет ныть, чтобы ему разрешили представить ко двору этого... как же его?.. словом, его друга.

— Вы ведь отлично знаете, как его зовут, — проницательно заметила королева.

— Уверяю вас, матушка, забыл. Этот человек мне неинтересен, и я не могу упомнить имена всех проходимцев, трущихся вокруг Филиппа.

— Но как такое возможно, что вы знаете брата шевалье де Лоррена, однако не знаете его самого?

Виконт де Марсан был недавно представлен ко двору — вопреки легкому сопротивлению короля, который, по милости шевалье, был полон всяческих предубеждений по отношению ко всей этой семейке, но не нашел предлога для решительного отказа. И, как выяснилось, зря он был настроен против виконта, тот оказался весьма достойным юношей. "Ваш брат, помнится, состоит в свите моего брата", — сказал ему король. Виконт де Марсан по тону его величества понял, что может не скрывать неприязни к младшему брату, скорее, наоборот. "Увы, сир, я действительно должен называть этого человека братом", — вздохнул он. "Да уж, не могу поздравить вас с таким родством", — согласился король, и они обменялись глубокими сочувственными взглядами, а если бы были ровней, то еще и пожали бы друг другу руки.

Король охотно подружился бы с виконтом де Марсаном, то есть, приглашал бы его регулярно составить партию в карты и звал с собой на охоту. Но если бы он приблизил к себе брата шевалье де Лоррена, составилась бы совершенно непристойная фигура, о которой остроумцы немедленно начали бы слагать басни. Получилось, что и этой радости Филипп со своим шевалье лишили его величество.

— К тому же, — продолжала королева-мать, — несправедливо, что ко двору представлен один брат, а второму вы упорно отказываете.

Король молчал, думая о мадемуазель Манчини, которая недавно отправилась в Рим, чтобы там выйти замуж за другого и никогда больше не возвращаться во Францию, и он, Людовик, которому достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы этому помешать, не сделал ничего, смирился, отступился, потому что такова была необходимость. Когда же он решился заговорить о своем разбитом сердце с матушкой (по правде, ему хотелось не говорить, а просто упасть на колени, уткнуться лицом в ее юбки и рыдать — тут можно было бы сказать: "Как в детстве", но ему даже в детстве не позволялось так рыдать), королева просто посмотрела на него с удивлением. "Что это, сир? — говорил ее взгляд. — Вы несчастны? Вы, король Франции, хотите быть счастливы, как простой смертный? Разве так я вас воспитывала? Разве этому учил вас господин кардинал?" И он, скрепя сердце, заговорил о пустяках.

Потом, правда, ему удалось выговориться перед Филиппом и даже встретить сочувствие, но король уже забыл об этом. К тому же, Филипп послушал его излияния, а потом, точно предъявляя к оплате счет за свои услуги ангела-утешителя, снова завел речь о том, чтобы представить ко двору шевалье де Лоррена, они в очередной раз поругались, и все пошло по-прежнему. Филипп еще посмел обидеться! "Я, — заявил он, — думал, что вы хоть теперь меня поймете". "Может, вы попробуете для разнообразия понять меня? — мог бы ответить король, если бы не зарекся (в который раз!) откровенничать с этим типом. — У меня забрали мою любовь. Нет, я сам от нее отказался. А у вас кто-нибудь забрал вашего шевалье (хотя следовало бы)? Ну так какое право вы имеете выставлять себя жертвой? Что вы вообще знаете о жертвах?"

И их матушка — та самая матушка, которая так удивилась, когда старший сын попытался пожаловаться ей на сердечную тоску, — как ему доносили, в неофициальной обстановке преспокойно принимала шевалье де Лоррена и даже допускала его к руке, а при их самой недавней встрече сама облобызала его лоб. В последнее король, впрочем, не верил: это было бы уже слишком. И вообще, матушка сама была не в восторге от шевалье и его роли при Филиппе, и ее отношение к нему было примерно такое, как у всякой матери, чье балованное чадо вдруг притащило с улицы грязного шелудивого щенка или котенка. Сначала родительница пытается выставить животное из дома, потом, в качестве компромисса, — поселить его на кухне, но дитятко знай себе вопит и топает ногами, и тогда зверь водворяется в господских комнатах, а мамаша, чтобы сделать приятное своему малышу, может иногда преодолеть брезгливость и погладить его.

Но почему даже такая, слегка унизительная снисходительность не распространялась на Людовика? Он иногда задавался вопросом, почему так получается: король здесь он, а творит что хочет и ни в чем не знает отказа его брат? Нет, на самом деле, он знал ответ на этот вопрос. Более того, иногда чувствовал вину перед Филиппом, поскольку верил (как и многие другие), что из того сделали женоподобного извращенца специально, примерно как в Турции, Персии и среди других варварских народов выбирают мальчиков самого нежного возраста и воспитывают в качестве гаремных игрушек, в результате чего бедные создания становятся не способны к нормальной жизни, — и вот так же, как с малолетним рабом с невольничьего рынка в Стамбуле, поступили с Сыном Франции, благороднейшим принцем, чтобы ему, Людовику, было легче править, а если бы не эта жестокая необходимость, то Месье сейчас, конечно же, был бы славным малым, любителем поохотиться и поиграть в мяч и задирающим каждую встречную юбку. "Матушка, — говорил, бывало, Людовик, — что же вы сделали с ним? Лучше бы вы ему сломали ноги или руки или искривили хребет, чтобы у него был горб. Но вы искалечили его гораздо хуже и безнадежнее", — и, сочувствуя несчастному, принесенному в жертву ради спокойствия в королевстве, он был готов закрывать глаза на все. Почти на все. Но иногда не выдерживал. Когда на той неделе он надавал Филиппу по физиономии, дело было не в мясе в пост, а... во всем сразу.

Тем временем Месье решил, что уже достаточно всех очаровал, и приступил непосредственно к своей миссии. Сразу выяснилось, что и король, и Мазарини прекрасно осведомлены о происшествии в Руасси-ан-Бри и вовсе не склонны смотреть на него так легкомысленно, как хотелось бы герцогу Анжуйскому.

— Я читал отчет эмиссара, которого отправил в Руасси-ан-Бри кардинал, — с отвращением сказал король, — и у меня волосы вставали дыбом. Если хотя бы половина написанного — правда (а у меня есть основания полагать, что правда в отчете все, от первого до последнего слова), то там происходили чудовищные вещи, которые нельзя оставить безнаказанными.

— Они просто выпили лишнего и немного разгулялись, — мягко возразил Месье.

— Немного разгулялись, немного вызывали дьявола с помощью чернокнижника, которого герцог де Фуа приютил в своих владениях...

— Сир! — рассмеялся Месье. — О чем вы говорите? Вы всерьез можете представить себе графа де Гиша или герцога де Фуа вызывающими дьявола?

— Я никого не могу представить вызывающим дьявола. Это преступление во всех смыслах странное и безумное, зачастую бессмысленное, а наказание за него ужасно. И всё же люди время от времени дерзают на это.

Месье умоляюще посмотрел на матушку, и она, конечно же, не могла не могла не откликнуться на безмолвный призыв своего дорогого Пило, своего душечки, своего ненаглядного маленького извращенца:

— Но, сир, граф де Гиш — исключительно достойный юноша, образец благородства и благовоспитанности! Не могу поверить, что он способен сделать что-то дурное.

— Матушка, я бы дал вам отчеты для ознакомления, если бы только было допустимо предложить женщине такое чтение, — ответил король холодно. — Но, поскольку это невозможно, просто поверьте: ваш драгоценный благовоспитанный Гиш превзошел по части бесчинств всю остальную компанию. Если он повинен только в безобидных юношеских шалостях, почему же он сбежал и скрывается неведомо где?.. — и тут короля осенило, и он испытующе уставился на брата: — Кстати, не вы ли его прячете?

— Я?! — переспросил Месье с непередаваемым удивлением, прижав к жабо трепещущую руку.

— Да или нет? Отвечайте!

— Конечно, нет!

— Вы лжете, Филипп! — закричал король, потеряв терпение. — Лжете, как всегда! Откуда вы успели узнать об этой истории, если не от самого Гиша? Только не надо мне рассказывать, что о ней болтают в Париже. Я сам получил отчетынынче утром. Имейте в виду, я пришлю в Пале-Рояль солдат, и они обыщут ваш бордель сверху донизу!

— Сир!.. — возмутилась королева, пока Месье только удивленно и обиженно моргал, ошеломленный обрушившимися на него ни с того ни с сего криками и угрозами. — Что с вами случилось? Вы набрасываетесь с оскорблениями на родного брата! Вы готовы преследовать юношей из лучших семей только за то, что они напились и наделали глупостей! Опомнитесь, сын мой!

— Начнем с того, что они напились не когда-нибудь, а в Великую Пятницу, — откашлявшись, вмешался Мазарини. — Блудили с целой толпой девиц легкого поведения, которых герцог де Фуа собрал у себя со всей округи специально для этого случая. Далее, они грубо выставили из замка моего посланца, духовное лицо, причем герцог де Фуа нанес ему оскорблением действием. Затем свидетели описывают богохульное представление — крещение в купели живого поросенка, сопровождавшееся грубым шутовством и циничным искажением обрядов Святой Церкви. После вызывали дьявола. Вы все еще находите, мадам, что это просто глупости?

— А если ваш посланец, движимый личной обидой, несколько сгустил краски? — каверзно поинтересовался Месье, разозлившись от предательства кардинала. Вот так, обхаживай его, обхаживай... — Или у него слишком богатое воображение?

— Скажите на милость, Филипп, почему, едва где-то происходит нечто возмутительное и непристойное, так вы тут как тут и защищаете виновную сторону? — спросил король.

— Может быть, потому, что у меня есть сердце? Вспомните, сир, что граф де Гиш — ваш друг детства.

— Мои друзья детства несут ответственность за свои проступки наравне со всеми, — отрезал король. — А эта славная компания должна получить урок. Запомните, я не стану вмешиваться в это дело, пусть его рассудят по закону. Что до графа де Гиша, то ему бы лучше объявиться поскорее. Сегодня праздник, но завтра я начну его искать.

Между тем Эсташ и граф де Гиш пробудились в Пале-Рояле. Они спали в одной постели, но это произошло просто от недостатка места и ничего не значило, поскольку они давно договорились, что не станут портить чистые братские отношения всяким вздором, а кроме того, они так устали после своих многодневных похождений, что уснули мертвым сном сразу, как только упали на подушки. Они бы проспали целый день, но на Пасху в Париже колокола звонили неумолчно, и особенно неистовый благовест, раздававшийся как будто прямо над головой, в конце концов разбудил юношей.

Эсташ как уснул с мыслью о герцоге Анжуйском, так и проснулся с воспоминаниями столь отчетливыми, что когда он сонно провел рукой по лицу, то почувствовал, что ладонь до сих пор пахнет духами Месье. Это, скорее всего, было просто фантазией, но она сама по себе являлась показателем умопомрачения, до которого дошел Эсташ. Ему хотелось снова увидеть Месье, и он с надеждой спросил Гиша, не следует ли им сейчас пойти к своему гостеприимному хозяину и коленопреклоненно благодарить за приют. Но Гиш, бросив взгляд на напольные часы, заметил, что Месье уже, вероятно, укатил в Сен-Жермен.

— Удивительный ты все же человек, — заметил Эсташ с тайной завистью. — Подумать только, брат короля встает с утра пораньше и куда-то мчится, и все ради тебя.

— Я думаю, ему это вовсе не трудно и даже в радость, — беспечно ответил Гиш. — Он обожает это все — улаживать, устраивать, интриговать. Только подумай, ему ведь совсем нечем заняться. Его отодвигают ото всех мало-мальски серьезных дел. Едва ли такая праздная жизнь его удовлетворяет, у него ведь характерец весьма боевой. В детстве они с братцем дрались так, что пух и перья летели. Поэтому-то Мазарини и решил воспитывать его как девочку.

Эсташ выслушал его объяснение завороженно. За неимением возможности увидеть Месье, он хотел, по крайней мере, поговорить о нем и засыпал друга сотнями вопросов, пока они вместе совершали туалет и ели белый хлеб с горячим шоколадом. Разговор продолжался и после завтрака, когда они вышли в сад и прогуливались в тени померанцевых деревьев. Гиш понимал, что Месье способен поразить воображение неподготовленного человека, и терпеливо отвечал на самые наивные вопросы, даже когда Эсташ набрался наглости и спросил:

— А ты с ним...?

— Нет, — честно ответил Гиш, — по-настоящему — нет. У нас было когда-то давно что-то вроде ухаживания, но исключительно платонического, потому что я думал, что он еще маленький. Потом я, конечно, узнал, сколько мерзавцев успело вперед меня благодаря моей щепетильности, но было уже поздно. Теперь я никак не могу влезть между двумя его увлечениями. Когда я уезжал во Фландрию, он сходил с ума по Эффиа. Возвращаюсь — а тут уже шевалье.

Как можно было понять из дальнейших объяснений Гиша, герцог Анжуйский, при всём своем легкомыслии, в любви отличался поистине лебединым постоянством и, пока длилось увлечение, хранил объекту безупречную верность. Он может, сказал Гиш, любить тебя только полчаса, но ты можешь быть уверен, что в эти полчаса он будет любить одного тебя, самозабвенно и всей душой, а это такая редкость в наше время.

Разговор был прерван появлением других кавалеров. Они вышли в сад, горделиво ступая на высоких красных каблуках, опираясь на драгоценные трости, украшенные атласными бантами, играя всякими прелестными мелочами вроде табакерок и лорнетов, благоухая духами, щеголяя самыми шикарными и изысканными манерами. Если бы не Месье, Эсташ неминуемо влюбился бы в одного из них, в первого же, кто попался ему на глаза. Начались шумные приветствия, Гиш представил всем Эсташа, а потом ему пришлось на бис повторить свою повесть о развлечениях в Руасси-ан-Бри. Пока он рассказывал, кавалеры играли в шары под померанцами. Маркиз д'Эффиа, даже играя, ухитрялся не выпускать из рук своего спаниеля. Эсташ про себя задавался вопросом, приходилось ли песику хоть раз за всю жизнь передвигаться на своих ногах, да и вообще, умеет ли он ходить.

Тут появился шевалье де Лоррен, с головы до ног осыпанный бриллиантами. Он был один (он вообще держался несколько обособленно, то ли по причине своего исключительного положения при Месье и разыгравшейся гордыни, то ли некоторая нелюдимость и замкнутость была изначально присуща его характеру) и казался не в духе.

— Как, шевалье, — удивились все, — неужто Монсеньор не взял в Сен-Жермен даже вас?

— Сегодня он хочет казаться паинькой, — шевалье хмуро глядел на солнце из-под оперенной шляпы.

Его пригласили играть в шары. Он был не в настроении, и его стали уговаривать, точно малое дитя. Эсташ никак не мог ни побороть в себе острой неприязни к шевалье, ни даже скрыть ее, и тот в конце концов почувствовал его злобный взгляд и, в свою очередь, оглядел Эсташа с удивлением и насмешкой. Даже от внимания Гиша это не укрылось.