Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Я тоже Беркутова, — тихо сказала женщина. — Добряна меня нарекли.

— Устинья я. Заболоцкая.

— Не боярышня ли?

— Неуж так мой род известен?

— Прабабка твоя, Агафья, мне ведома. Волхва она, и не из последних.

Устинья кивнула.

— Вот. А со мной... я не знаю, что со мной случилось. Но волхва сказала мне сюда прийти. Здесь ответ искать.

Добряна видимо успокоилась, плечи опустились, посох исчез куда-то... когда он и появился-то? Устинья даже и не заметила.

— Что ж. Проходи, Устинья. Будем искать. Прости, не признала я в первую минуту.

— Я... со мной не так что-то?

Устя невольно руку к груди поднесла. Там горел крохотный черный огонек. Такой теплый. Такой...

Настоящий.

— Не совсем так, как надо бы. Но мы смотреть будем. Думать будем. Ты проходи... сестра.

— Сестра?

Вот уж чего не ожидала Устинья. Разве... и так бывает?

— Все мы — сестры, — женщина коснулась груди. Ровно там, где и сама Устинья ощущала тепло. — Все родные. Меня Богиня давно уже позвала, а тебя, смотрю, только что? Может, день — два?

Устя кивнула.

Двадцать пять лет назад? Двадцать пять лет вперед? Неважно, богине виднее!

— Недавно.

— Но не для служения, это я вижу. Ты меня не заменишь, у тебя другая дорога.

Устя снова кивнула.

Ей хотелось бы остаться в роще. Сесть под березу, и сидеть, слушать соловья, ни о чем не думать, никого не видеть — все устроится само?

Не устроится.

ОН умрет. И все будет плохо, и темно, и не нужно. Никому не нужно, и ей в первую очередь. Устя не сможет здесь остаться. Она обязательно уйдет. Но...

— Я просто пришла к Богине. Или за помощью. Я уж и сама не знаю.

— Не печалься, все образуется, — от руки волхвы шло тепло. Оно успокаивало, прогоняло мятежные мысли, заставляло дышать полной грудью. Мимоходом кольнуло горячее в колене, Устя даже охнула, но тут же успокоилась. — Себя мы вылечить не можем, а вот другим помочь проще. Друг другу особенно. Сила в нас общая. Если ты ее уже приняла, дальше легче будет. А вот те, кто Богиню не принял, тех лечить сложнее. Закрываются они, сопротивляются. Я уж молчу про крещеных. Чужое... оно завсегда чужое.

— Я тоже крещеная.

— Нет. Ты умершая.

— Я?! Я... кто?! — вот теперь Устинья и испугалась. Чуть не до медвежьей болезни, до дрожи в коленях, до крика. — К-как?!

— Неведомо мне это. Ты пришла, я силу твою почуяла, — волхва головой качнула. — Я думала, ты с недобрым... сила твоя, хотя и от Живы, да словно через смерть прошла. Но не колдовка ты, тех бы я сюда и не подпустила. Да и не подошли бы они сюда.

— Колдовка?

— Наш дар от Живы, их от Рогатого. Наш дар врожденный, из ладоней Матушки, их — чужой кровью и болью выкупленный. Наш к Живе уйдет, их дар передать требуется.

— Понимаю, — Устя и правда понимала, о чем речь. — но что с моим даром не так?

— Посмотри на меня, Устинья. Внимательно посмотрит, вот сюда. Что видишь ты? Что чувствуешь?

Ладонь волхвы коснулась того места, в котором огонек грел.

Устя и пригляделась.

В этом месте как-то все легко получалось. Не училась она такому никогда, а все ж поняла.

— Светлый он. Ровно солнышко. И теплый.

— Испокон веков мы лекарки. Жизни спасаем, черное колдовство снимаем, болезни рассеиваем. Род — меч, Жива — щит. Сколько воин без защиты сделает? Да ничего, впустую все! А и щит один, без клинка, тоже не поможет от врага защититься.

— Понимаю.

— А твоя сила — другая она. Изначально, как наша, а сейчас что получилось — не знаю. Согласна ты, чтобы я посмотрела?

— конечно. Для того и пришла.

— Иди тогда к березе.

Устя даже и не оглядывалась.

ТАКАЯ береза здесь одна.

Громадная, раскидистая, толщиной, поди, в четыре ее обхвата, но не корявая, а гладенькая, ровненькая, стройная. И корни выпирают.

И соловьи в ветвях поют. И сомневаться тут нечего, идти надобно.

Откуда-то изнутри, искреннее, истинное — выплыло.

Тебе здесь

— Не найдется у тебя ножа? Хоть какого?

— Возьми, — в ладонь Устиньи легла рукоять клинка. Костяная.

И клинок еще костяной. Из клыка какого-то зверя.

В подарок богине приносят не жертвы. Ей приносят пироги, зерно, мед, ей приносят букеты цветов, но где все это взять Устинье? Потому подарком станет ее кровь.

Устя решительно располосовала свою ладонь.

Кровь закапала на корни березы.

И — стихло.

Замолк в роще соловей, замер пролетающий мимо ветер, стих шелест листьев.

Запело, зашелестело ветвями дерево. Устя знала — волхва сейчас на нее смотрит.

А еще смотрит и что-то другое.

Мудрое, древнее... ласковое и теплое. И видит все.

И темницу ее, и Верею, и последнюю, отчаянную попытку девушки всю себя отдать! Только бы получилось!

За всех! И за все!

Так в последнюю отчаянную атаку кидается израненный воин. Не уйти уже живым, на две-три минуты той жизни осталось. Но врагов с собой — забрать! И тело движется даже мертвым...

Сколько то продлилось? Устя не знала, не осознавала времени. Себя не помнила.

А потом спустилась веточка, по щеке ее погладила, вокруг запястья обвилась — да и осталась так. И Устя поняла — ее услышали. И увидели.

На волхву оглянулась.

Добряна стояла, молчала. Потом заговорила, глухо, тяжеловато.

— Открылось мне, в чем дар твой, Устинья Алексеевна, дочь боярская. Прабабка тебе, небось, про нас рассказывала, сказками?

Устя только головой качнула.

— Батюшка против был.

— А... сила в тебе тогда еще не проснулась. Не то ее б и царь-батюшка не остановил. На самом деле просто все. Чем легче болезнь, тем легче и лечение, понимаешь? Рану я заживлю, не заметив, — Добряна кивнула на ладонь Усти, и та ее приоткрыла. Кровь уже не капала, но рана была плохой, неприятной. С такой не побегаешь, не полазишь, а ей ведь домой еще бежать... и словно на мысли ее что откликнулось. Веточка с запястья стекла, ровно живая, на ладонь улеглась, да в рану и вползла. А рана и затянулась. Была полосочка на руке — она и осталась. Разве только приглядеться к ней, тогда видно, что она ровно веточка, на ладонь положенная. Но кто ж там девке на ладони смотрит?

На другие места — ладно еще...

— Ох...

— Жива тебя отметила. И благословила. Не бойся этого, частичка ее всегда с тобой будет.

— А у тебя...?

Добряна ворот рубахи с плеча приспустила.

— У каждой из нас. Кого Матушка пожалует...

На ровной коже, аккурат над сердцем, веточка и лежала. Ровно как живая, яркая, зеленая...

— У меня она такой тоже будет?

— Нет. Ежели только сюда придешь, тогда заметно будет. Или силой своей пользоваться будешь... другая она у тебя. От Матушки, да только... мне с Порога человека вернуть можно, а потом три дня пластом пролежу. А ты легко сможешь. Дано тебе теперь. Коли ты сама через смерть прошла, сможешь и с ее порога людей уводить. Только опрометчиво тем не пользуйся, ревнива Хозяйка.

— Я?

— У тебя не просто дар. Он для тех последняя надежда, с кем мы справиться не сможем.

— Вы не сможете?

— Что ж мы — Боги? Есть такие вещи, которые не вылечишь, не справишься просто. А вот ты сможешь человека из смерти вернуть. И сама потом пластом не поляжешь, и сил много не потратишь.

— А подвох тогда в чем?

— Нет подвоха в силе матушкиной. Разве только не ты ей покамест управляешь, а она тобой. И когда ты ее научишься сама направлять, не знаю я. Пока сила твоя больше тебя самой, и на какие поступки она тебя толкнет — мне неведомо.

Устя только за голову схватилась.

— Только этого не хватало мне — по глупости себя обнаружить.

— Может и такое быть — не утешила волхва. — И похуже может. К примеру, израсходуешь ты все силы, да и пластом свалишься рядом со спасенным. А люди не всегда благодарные. Могут и скрутить тебя, и церкви сдать, не любят там таких, как мы.

— Не любят.

— То-то же. Равно твоя сила и убивать, и лечить может, да тебе пока пределы ее неведомы, старайся ее не показывать. Особенно близким, родным... часто именно они в спину бьют.

— Оххх...

— Они тебе родные. А ты им?

Устя Аксинью вспомнила, слова ее злые. И кивнула.

— Помолчу я.

— Помолчи. Пока с силой своей не разобралась — помолчи. А надобно что — сюда приходи. Что смогу для тебя сделаю.

— Благодарствую, — Устинья поклонилась низко, в пол. — За заботу, за помощь.

— Не надо, не благодари. Матушка нас одарила, мне сестрице помочь в радость.

— Добряна, скажи... может, книга какая есть? Как мне научиться чему? Я как ребенок, коему ножик дали... а он и наколоться может, и друга убить по недомыслию... Дар без знания — вред большой. Мне бы хоть как с ним управиться!

— Знания... — Добряна задумалась. Внимательно на Устю поглядела. — Ради знаний волхвы годами в святилище живут. Нет у меня книг, нет учебников. В себя надо вслушиваться, силу, как коня, сдерживать. А времени у тебя и нет.

Устя понурилась.

— Подумай, ежели найдут у тебя книгу с такими знаниями, что случится? Где ты ее прятать станешь?

Устя себя дурой почувствовала. А и правда — где? Как?

Когда она царицей была... да и тогда у нее воли не было! Спрятать что-то? Да что ей было прятать! Только свои чувства! А остальное...

Остальное она и не ценила никогда. Да и не было у нее ничего своего даже цветка в саду. Все государево, и она просто вещь государева... сломанная.

— Да и не научить этому по учебнику. Тут как верхом ехать — хоть ты сколько и чего расскажи, а на коне все иначе.

— А все одно — страшно.

Волхва только улыбнулась, ладони коснулась.

— Себя слушай. Не только силой тебя Матушка Жива одарила, Устинья Алексеевна, а еще и характером сильным, я же вижу. Ты с ней справишься. А как прабабка твоя приедет вскорости, поможет да поучит.

— Благодарствую.

Устинья опять отмахнула поклон.

— Не благодари. Беги домой. Плохо будет, коли тебя хватятся.

— Да... сестрица.

— И не переживай ни о чем. Что в твоем сердце — Матушке ведомо. А что напоказ, то игрой и будет. Для людей, для родителей, для чужих и злобных глаз. За то Матушка Жива никогда не прогневается.

Устя опять поклонилась. Страшно ей было. Здесь-то, в роще, в безопасности она. А там?

А там мир.

И в нем... знает она, что однажды случилось. И более не допустит. А все одно страшно.

Волхва покачала головой, потом подошла и обняла ее, как маленькую. По голове погладила.

— Глуп тот воин, который перед битвой страха не ведает. Верю, справишься ты. А теперь — иди. Лунный луч под ноги, светлой дороги...

И Устя побежала обратно, не чуя под собой ног.

Пореза на руке и не чувствовалось. И шрама. Как и не было его.

* * *

До вала Устя почти долетела. И через ров перепрыгнула, и на вал почти взлетела.

И с вала ссыпалась.

А вот потом... по городу-то пройти надо! А время — самый разбойничий час, первые петухи уж пропели, а вторых ждать надобно. Темнота, чернота, хоть ты глаз выколи.

Устя не спотыкалась.

То ли пожелание Богини действовало, то ли зрение у нее обострилось — по темным улицам она летела лётом.

И добежала бы до дома невозбранно, да вновь крутанулось колесо судеб.

На темной улице сталь зазвенела.

Пятеро мужчин в иноземном платье, в широких шляпах, отбивались от десятка татей. Хорошо отбивались. Умело.

Двое татей уже лежали ничком, кажется, еще кто-то... Устя прищурилась. Пробежать бы мимо, да не получится. Ей по этой улице возвращаться! Круг сделать?

Так она бы сейчас пробежала, за угол завернула, еще одну улицу прошла — и дома. А обходить...

Страшно.

Может, подождать чуток? Сейчас передерутся они, тела ограбят, да и уйдут? А она уж тогда домой? Все одно ее не видно, она в проулке, к стене прижалась...

На схватку Устя даже и не смотрела. Еще не хватает, чтобы ее заметили!

Так... выглядывала краем глаза.

Бросит взгляд, опять спрячется, опять бросит взгляд.

В этот раз татям не повезло.

Первый раз она выглянула — их было уже восемь. Потом шесть.

Потом осталось двое мужчин в иноземном платье, а татей не осталось вовсе. Устя скрипнула зубами. Это плохо. Если б тати верх взяли, они бы сейчас тела с собой утащили, обобрали, да и в ров скинули. К примеру.

А иноземцы сейчас стражу еще кликнут... это надолго!

А и ладно! Битва закончена, она сейчас пробежит по заборчику, протиснется — и домой.

Один из иноземцев стоял на коленях перед другим. Устя прислушалась. Тут и не желаешь, а чужие слова сами змеями в уши ползут.

— Я никт доу, мин жель, я никт доу...

Не умирай, душа моя, не умирай...

Перевелось оно словно бы само собой. Устя невольно замедлила шаг. Ну и что — иноземцы! Тоже ведь люди.

Потяжелело под ключицей, там, куда пришлась боль от соловья. Снова вспыхнул черный огонек.

Словно во сне, Устя отлепилась от забора, по которому протискивалась мимо иноземцев, подошла ближе.

Раненый мужчина лежал ничком, голова запрокинулась, второй загораживал его и шептал что-то невнятное, просил не умирать. Хоть Устя лембергский и выучила в монастыре, а все одно, половину слов не понимала.

Помочь?

Она ничего не умеет. А как не справится? Хуже будет!

Хотя — нет. Тут уже не будет. Если она сейчас не поможет, только домовину заказывать и останется. И мужчине, опять же, плохо...

Попробовать?

Устя прислушалась к черному огоньку у себя под сердцем, и словно что-то толкнуло ее вперед, завертело-закрутило...

* * *

Сорок раз себя Рудольфус проклял за глупую затею.

Но — как иначе-то?

Что может понравиться молодому парню? То и может. Кутежи, вино, женщины, развлечения. Вот и уговорил он юного царевича Теодора сходить с ним к блудницам. В новый, недавно открытый бордель.

Говорят, девочки там действительно из Франконии, и такое вытворяют, что местным простушкам и во сне не приснится. А еще можно там покурить опиум. И вино там настоящее, с виноградников Лауроны.

Это стоило проверить.

И вот, Рудольфус, царевич Теодор, и еще несколько молодых лембергцев, отправились в бордель. Выпили, конечно.

И откуда взялись разбойники?

О, эта дикая варварская Росса! Здесь могут зарезать кого угодно!

В Лемберге могли сделать все то же самое, и даже средь бела дня, но Рудольфусу сейчас было не до сравнений.

Конечно, они победили, что такое десяток глупых 'мюжихоффф' против лембергских дворян! Тем более, у них даже оружие было плохое, а у Рудольфуса, у Дрейве, у Малиста — кольчуги под камзолами! Правда, Малисту досталось дубиной по голове, но это не страшно, ему и чем покрепче перепадало.

А вот царевич...

Зачем этот юный глупец полез в драку?

Но вот ведь... и полез, и поймал нож в живот, и лежит теперь...

Если он умрет, Рудольфусу придется бежать из Россы. А ему здесь так хорошо... было?

Руди попытался определить рану, и понял, что все плохо. От раны явственно несло нечистотами, то есть проживет цесаревич дня три. В лучшем случае.

Отчаяние накатывало волнами, и бедно одетую девушку Руди заметил не сразу. А потом и поздно было. Даже двигаться — поздно.